Удар отточенным пером

Я уже сделал пару шагов в сторону памятника, однако, видимо, в этот момент простокваша наконец достигла желудка, и мой отравленный продуктами распада алкоголя мозг немного ожил. Я подумал, что надо идти к Валееву: как руководитель практики, только он мог помочь мне сняться с якоря по семейным обстоятельствам. Конечно, крайне не вовремя возник инцидент со спиртом, но делать нечего. Преодолевая чудовищное сопротивление раскисшей колеи, которая засасывала не хуже болотной топи, я поплелся в коровник, по дороге намереваясь заскочить к Беляночке и Смугляночке.

Глава 3. Девчонки

Если б было светло, они б сгорели со стыда.

Но кругом чернела ночь.

У. Голдинг.«Повелитель мух»

Улица, на которой жили Марина с Лейлой, запрокидывалась вправо, и вместе с нею запрокидывались заборы нерадивых жильцов. А вот заборы непьющих и состоятельных стояли прямо, всеми силами сопротивляясь инерции окружающей геометрии. Я уже знал всех на этой улице, и заборы, как лакмусовые индикаторы, говорили о своих хозяевах больше, чем их слова и внешность. Забор Людмилы повело едва заметно: это объяснялось тем, что одинокая баба регулярно брала на постой практикантов, которые выправляли забор.

Однако в этом году Людмиле не повезло: единственного парня, то есть меня, поселили в избе Зайнап-апы, старой татарки, показавшейся мне на первый взгляд лет ста от роду, как колдунья Гагула, которая охраняла вход в копи царя Соломона. Выглядела Зайнап-апа так, будто и вправду провела жизнь под солнцем африканской саванны, ее ссохшееся темное маленькое лицо, изрытое морщинами, освежали только яркие бусинки глаз с набрякшими веками, привыкших щуриться – то ли от смеха, то ли от слез.

Зайнап-апа еще кое-чем была похожа на Гагулу. Ей также был известен вход в некое подземелье, куда вела крутая, скользкая земляная лестница. Из подземелья с большой важностью извлекались соленья, сыры и домашние колбасы. Вместо шаманских заклинаний Зайнап-апа играла на гармони – она называла ее гармун – и распевала лихие матерные частушки: «У хазрата много рыбы, у Равиля – караси. У татарки жопа мыта. Ох, якши, якши, якши»[2]. Пять лет назад Зайнап-апа схоронила мужа, и Валеев прикомандировал меня сюда для срочной помощи по дому. В первую очередь всех и здесь волновал пресловутый забор.

Девчонки завтракали. Несмотря на ночные возлияния, выглядели они превосходно.

– Лимонов нет, – сообщил я, передавая с порога мешочек с медом. – Давайте реанимируйте быстрее ваши прекрасные бренные тела!

– Куда торопиться-то? – лениво процедила Марина. – Быстро, сам знаешь, кто родится. А поросят надо с толком кастрировать.

– Валеев сказал «отмена миссии».

Марина вышла в сени и вернулась с баллоном молока в руках.

– Ну тем более, – бросила она, проходя мимо меня.

От ее одежды и волос пахло чем-то томно-сладким, молочно-конфетным. Вчера я этого не заметил. Обе подруги были сейчас сонные, ненакрашенные, с чуть припухшими от сна веками и губами и смотрелись настолько секси, что я даже не знал, кого выбрать, предоставься мне такая возможность. Впрочем, никаких возможностей мне предоставлено не было, а в городе меня ждала девушка. Надеюсь, что ждала. Я, во всяком случае, помнил о моей Марго каждый день.

На сообщение о вакцинации коров под присмотром Валеева Марина и Лейла отреагировали неожиданно бурно.

– А леди Ди тоже будет на вакцинации? – подняла идеальную черную бровь Лейла и с особым значением взглянула на подругу. Между собой «леди Ди» мы называли Диану Игоревну – валеевского зама. У Дианы был на удивление тонкий нос, белая фарфоровая кожа и тонна чувства собственного достоинства, порой граничившего с высокомерием. Диана городская, в деревню ее занесло по каким-то то ли семейным, то ли финансовым причинам, и она всеми силами показывала, что здесь она птица временная.

Марина нахмурилась и скривила губы в каком-то иронично-саркастическом выражении, смысл которого не был ясен мне даже приблизительно.

Конечно, я догадывался, что что-то пошло не так после приезда девушек. Что-то напряженно звенело и тревожно гудело, натягиваясь все туже между тремя узловыми точками: Тимуром Тимуровичем, Дианой Игоревной и молодыми практикантками. Но смысл этой нескладной геометрической фигуры не был мне понятен. Впрочем, мне наплевать, если честно. Валеев – местный мачо. Для деревни экземпляр редкой цены – не женат, не пьет, хозяйство держит, всегда за рулем, правда, алименты платит двум бывшим женам, но при его доходе и должности это погрешность, близкая к нулю. Диана Игоревна – молодая замужняя женщина. Муж, правда, остался в городе, но тем не менее. Зачем тут встряли еще и Маринка с Лейлой? Какой-то цирк.

Марина разлила молоко по трем кружкам, расписанным кроваво-красными маками. Утренний надой только что отдал свой первый пар, и аромат горячего коровьего вымени и сухой травы звучал уже на последних нотах. Еще минут десять-пятнадцать, и этот дивный запах исчезнет без следа. Я выпил залпом и ощутил себя почти в норме. Блаженство.

Лейла сделала нервный круг по чистому, блестящему от недавно положенного лака полу деревенской горницы и ловко, как кошка, запрыгнула на печку, где грудой лежали кипенно-белые подушки с такими же, как и на кружке, кроваво-красными цветами по пухлым бокам.

– Скажи, что мы заболели, – вдруг заявила Лейла и зарылась в подушки.

– Зачем? – изумился я. – Вы что?! Откроется. Вам тут еще четыре месяца куковать.

– В том и дело, – загадочно проговорила Лейла, и голос ее зазвенел металлом.

Я посмотрел на Лейлу, насупившуюся, подогнувшую ноги в черных обтягивающих лосинах, на руки-в-боки Марину, выступавшую аккуратным Ф-силуэтом на фоне окна, и подумал, что во внезапном распоряжении Валеева может заключаться настоящий драматический подтекст. Не назначил ли главврач вакцинацию наперекор? Мол, на-ка, выкуси, Диана Игоревна! Ты – кастрацию, я – вакцинацию. Ты леди Ди, а я – главный врач. В этом смысле кастрация хряков, лишавшая зверей мужской силы, назначенная Дианой, и вакцинация коров, подготовка их к родам, срочно переназначенная Валеевым, звучали как прямо противоположные высказывания. Как заявления в настоящей войне полов. Возможно!

Марина подошла к окну, оценила погодные условия, поежилась и повернулась к подруге, которая все еще восседала на печке, обхватив руками колени. На фоне окна теперь вычертился Маринин профиль: правильный нос с тонкими немного вычурными крыльями, придававшими ее лицу какое-то птичье заботливо-материнское выражение. Марине было только двадцать три – всего на два года больше, чем мне, – но в это можно было поверить только после предъявления документов. И дело вовсе не в том, что она плохо выглядела, напротив, Марина – красавица, но этот твердый упрямый нос, всегда настороженное выражение глаз как будто говорили: «Э-э-э, народ, да я вас всех насквозь вижу»…

Смугляночка Лейла была совсем другой, она дулась и дурачилась, и все эти гримаски шли ее маленькому вздернутому носику и черным смеющимся глазам. Ее задница, обтянутая сейчас лосинами, вообще выше всяких похвал.

– Ну, что? – Марина посмотрела на подругу, и они прильнули друг к другу взглядами, как будто общались мысленно. Как это работает, я не в курсе, но через пару секунд Лейла внезапно переменила решение.

– Идем на вакцинацию, что! – сказала она, продолжая нежно разглядывать подругу.

Это было слишком соблазнительно, чтобы медлить.

– Ок, встретимся в коровнике, – сказал я, поспешно шагая через порог.

Глава 4. Старая корова

Физика отвечает на вопросы «как?», «почему?».

А на вопросы «зачем?» пусть отвечают умные люди.

Ну там философы и прочие.

Из перлов вузовских преподавателей

Пока я пробирался к Валееву, СМС оповестила еще о трех непринятых звонках от Виктории. Я надеялся, что к моему приезду она еще будет жива, о чем я немедленно попросил ее в ответной СМС, так как звонки по-прежнему не проходили. «Не дождешься!» – тут же ответила тетка.

К моему удивлению, главврач встретил меня в состоянии угрюмом и подвыпившем. Что было более чем странно, если учесть тот факт, что с момента нашей последней встречи, во время которой Валеев прочел мне лекцию «с кем, когда и сколько», прошло не больше часа. Это если полностью скинуть со счетов то, что наш главный вообще не пьет.

Тимур Тимурович тяжело посмотрел на меня припухшими красными глазами, выдававшими не только трезвенника, но и гипертоника, и открыл было рот, чтобы как-то прояснить ситуацию, но в этот момент дверь распахнулась, и в коровник ввалился человек, напоминавший комплекцией Карлсона. Я сразу понял, кто это. Сегодня я уже видел этого дядьку, когда сидел верхом на памятнике: его упитанное розовощекое лицо в формате А3 возглавляло доску почета, и именно на него показывала длань вождя мирового пролетариата. Лебедев Р. Р., «ударник труда», «директор хозяйства Старое Озерное», посмотрел на меня исподлобья. Вживую мы виделись впервые.

С пьяной церемонностью Валеев представил нас, обдав меня запахом перегара и переваривающейся колбасы.

– Это Ринат Русланович, директор… А это Саша. Наш философ.

Ринат Русланович протянул руку и внимательно посмотрел мне в лицо. Он тоже был подшофе.

– Философ, – еще раз подчеркнул Валеев и привел аргумент: – Зайнап-апу помнишь?

– Как уж, – ответил Лебедев. – Троюродный племянник я ей.

– Племянник! Большой человек, а забор у бабки косой, – тут же вставил Валеев.

– Поправим, – заверил Лебедев.

– Поздно, поправили уже. – Главврач кивнул в мою сторону. – Не было бы счастья, как говорится. Вот, философ наш взялся забор чинить да повалил. Ладно Витька-тракторист с мужиками взялся.

Наши с Лебедевым взгляды встретились: мой – трезвый и недоумевающий, его – пьяный и осуждающий. Куда шла наша вялая странная беседа, понять было сложно. Однако, видимо, у Валеева был какой-то план, потому что, выждав небольшую паузу, главврач похлопал меня по плечу и возразил сам себе:

– Зато, когда у нас на сутки свет отключили, Берсеньев нам про одного англичанина рассказывал, который на корабле из Англии в Австралию плыл. У Зайнап-апы тогда света дожидались… Всей деревней к ней в дом набились, но даже не подрался никто. Как его звали-то?

Я молчал, окончательно сбитый с толку, но Валеев был настойчив:

– Ну, этого, который на корабле плыл, как звали?

– Эдмунд Талбот? – неуверенно сказал я, сообразив наконец, что, видимо, Валеев имеет в виду героя романа Уильяма Голдинга «На край света», про приключения которого я действительно однажды рассказывал, когда в деревне несколько дней меняли опоры электрических столбов и надо было чем-то занять народ.

Если бы я был поопытнее, то выбрал бы что-нибудь из Майна Рида. Но рассказ был начат, пришлось соображать по ходу дела. В итоге от оригинальной истории я оставил только море, устройство корабля, заговор против капитана, шторм, пожар и счастливое прибытие в Австралию. Весь аллегорический смысл романа был мною безжалостно вымаран, секс джентльмена со шлюхой был заменен на воспоминания о невесте и неясные томления (помня про вкусы массового читателя, я не мог вовсе исключить любовную историю), зато про гея-священника и его убийство я совсем не стал ничего рассказывать, решив, что такой любви мой массовый читатель, напичканный ужасами про Гейропу, может не выдержать. В итоге мой рассказ действительно помог скоротать пару-тройку вечеров. Только Валеев зачем-то преувеличил: слушала меня далеко не вся деревня, а дети с семи до двенадцати, старики, несколько женщин и сам Валеев. Остальное народонаселение по случаю форс-мажора лечило нервы отнюдь не литературой.

– Эдмунд Талбот! – торжественно повторил Валеев, и аристократическое английское имя громко отрикошетило от деревянной обшивки фельдшерской.

– Я же говорю, философ, – кивнул главврач директору и перешел к делу. – Как раз то, что нам с тобой надо, Ринатыч!

Лебедев соображал туго и все еще смотрел на меня с подозрением.

– У нашего философа, – продолжал Валеев, – есть сестра. Она юрист.

– Лингвист, – поправил я.

Валеев перевел на меня тяжелый взгляд, а Лебедев сморщился.

– Юридический лингвист, – уточнил Валеев.

– Ну, примерно, – согласился я.

– Самое то, что надо, – повторил Валеев. – Давай, покажи, Ринат Русланович!

После этого загадочного императива директор хозяйства несколько секунд поколебался и наконец показал. Трагически кряхтя, Лебедев извлек из кармана куртки сложенную вчетверо газету. Газета называлась скучно: «Сельское обозрение», а вот первая же статья была озаглавлена вполне провокационно. Директор АФК брезгливо тряхнул газетой, разложил на столе и ткнул красным пальцем-сосиской на первую полосу:

СТАРАЯ ОЗЕРНАЯ КОРОВА.

или Какой гадостью кормит нас фермерское хозяйство «Старое Озерное»?

Под нелестным заголовком красовалось фото действительно старой и очень изможденной жизнью коровы с торчащими тазовыми костями, выпирающими позвонками и необыкновенно грустным плачущим глазом, в котором сконцентрировалась вся скорбь вегетарианского мира. В мясозаготовках эта скорбь называлась попросту некондицией. Газета оказалась областной. Интерес Валеева к юридической лингвистике начал проясняться.

– Где это? – спросил я, водя пальцем по фотографии.

Ни малейших сомнений в том, что этот крупнорогатый Мафусаил чертовски стар, у меня не было, а вот по поводу того, что корова из Старого Озерного, сомнения как раз закрались.

Многие коровники, амбары, свинарники, молочные фермы, доставшиеся фермерам в наследство от советской системы колхозов, неотличимы друг от друга. Российский пейзаж тоже не слишком радует глаз разнообразием, поэтому тот, кто не был в Старом Озерном, может легко поверить фотографии. Однако тот, кто лично знаком с Валеевым и с его подходом к делу, знает, что в его фермерском хозяйстве все по-другому.

Тимур Тимурович слыл человеком странноватым. Жил главврач один, после развода не женился, близких друзей не имел, не пил (как я считал до сегодняшнего дня), выписывал три специальных журнала по ветеринарии и сельхозтехнике и с неофитским задором внедрял в консервативную деревенскую работу новые методики и технологии. Удивлял Валеев односельчан и небывалой для российской деревни предприимчивостью. На свои эксперименты он получал областные гранты, но еще более странным казался тот факт, что выигранные деньги тратились непосредственно на то, что было описано в грантовой заявке. За это его считали не только чудаком, но и даже немного блаженным.

Я знал, что пару лет назад Валеев с Лебедевым занялись поставками фермерских продуктов в магазины области и выкупили бо́льшую часть акций хозяйства, фактически отказавшись от инвестиций. После чего заборы у подавляющего большинства населения деревни стремительно выпрямились, а многие были заменены на кирпич и даже модную ковку. Изменился и ландшафт самой фермы. Появились новый молокозавод и линия по производству колбас, старый советский коровник отремонтировали, утеплили, обновили теплицы, и даже высоким инженерным технологиям на ферме нашлось место, например, удобрения к растениям подавались под присмотром специального компьютера, который сам рассчитывал температуру и влажность.

До сельскохозяйственного рая Старое Озерное не дотягивало, но свою физиономию деревня приобрела. Это была физиономия, вполне довольная жизнью, а не та грустная рожа, что смотрела с фотографии на фоне горбатого сарая.

– Независимое журналистское расследование, етитский хрен! – вломил Валеев с чувством, показывая на газету.

Пробежав глазами статью, я сразу понял, что мы имеем дело с грамотным противником. В самом тексте не было ничего криминального: показатели жирности масла, надои, госты на молочную продукцию. Все соответствовало реальности, и опровергать тут, в сущности, нечего. Но кто будет обращать внимание на цифры, если в память врежется образ старой дохлой коровы?

Хитро́.

В конце статьи совсем уже ни к селу ни к городу помещалась карикатура, на которой были изображены пляшущие человечки с горящими шапками на головах. Подпись под фото гласила: «На воре шапка горит». И снова не за что зацепиться: несмотря на то что под ворами явно подразумевались Лебедев с Валеевым, если дело доедет до суда, то автор статьи наверняка сошлется на то, что сообщение безадресное и никто конкретно не имелся в виду.

– Конкуренты? – спросил я, вдоволь насмотревшись на этот шедевр местной журналистики.

Видимо, решив, что газета больше не нужна, Лебедев моментально смял ее и в ярости отправил в мусорное ведро.

– Я у себя, что ли, ворую! – воскликнул директор. – Значит, мы с Тимуром Тимуровичем друг у друга воруем. Так, что ли?

Он говорил «знащит» и «Тимуровищем» – верный признак того, что дома он говорит по-татарски.

Пока Лебедев высказывался, Валеев извлек из ведра газету, крикливым желтушным дизайном вопившую о том, что деревне срочно нужен человек книжной культуры, специалист по словам.

Если честно, Валеев снова удивил меня. Уверяя всех в том, что не может точно сформулировать разницу между филологом и философом, он был совсем не прост, как оказалось, моментально смекнув, что нужно делать с газетой. Промахнулся Тимур Тимурович только в одном: выбрав себе в союзники человека, который однажды уже проиграл на гуманитарном фронте. То есть меня. Впрочем, это была не его вина, а я надеялся стать лишь посредником между ним и моей теткой, которая как раз и специализировалась на таких вот словесных баталиях.

«Это ж надо, какая карма!» – Конечно, я подумал, что филология изощренно мстит мне.

* * *

Вы видите, до чего русский ум не привязан к фактам.

Он больше любит слова и ими оперирует.

Академик И. П. Павлов,физиолог

Жизнь гуманитария, наполненная размышлениями о неосязаемых вещах, и жизнь деревенского фельдшера, в которую я буквально сбежал после филфака, с некоторых пор стали ассоциироваться у меня с двумя сторонами жизни двоеженца. Они сочетались, как сон и явь, как чувственное и настоящее, в каждую из этих жизней я погружался с головой, в каждой был как будто другим человеком, каждую по-своему любил. Только мое двоеженство было далеко от идеала счастливой мусульманской семьи, где обе жены уживаются на одной кухне. Оно напоминало скорее преступное, запретное сожительство, когда одна не должна знать о существовании другой.

«В начале было Слово» – сказано в Евангелии. «В начале было дело» – поправил евангелистов непокорный Гете. Я же завис между словом и делом, как зависает между командами старая Винда.

Тем не менее мне стоило признать, как бы ни было обидно: одна из женщин не любила меня так же сильно, как любил ее я. Мир реального делания, настоящая жизнь российской деревни, где так нужны любые мужские руки, где за непьющих мужиков разворачивается настоящая война и даже последние алкоголики не последние люди на деревне, если соображают руками… Эта самая деревня не принимала меня. Нет, явного отторжения я не чувствовал, мне помогали, предлагали кров и помощь, но я постоянно видел ту мягкую снисходительность, которая появляется в обращении пятиклашек к первокласснику, случайно перепутавшему дверь и попавшему во взрослый класс. Я был для них философом – в общем и целом существом бесполезным, которое они кормили на излишек. Так на Руси содержали скоморохов и бродячих музыкантов. В тучные годы их становилось больше, они напоминали о том, что материальный мир конечен, а красота и любовь бесконечны. А в худые годы скоморохи исчезали, материальный мир диктовал свои жестокие условия, было не до красоты. Я чувствовал себя в деревне немного скоморохом.

Отучившись два года на филфаке, я понял, что кормить гуманитарную сферу в том виде, в каком она существует сейчас, нет никакого смысла. Невозможно лечить людей и не пачкать скальпель в трупе, не вдыхать ядов разложения. Невозможно строить космические корабли и ни разу не блевать в центрифуге, невозможно делать корма для собак и не знать, как они гадят. Современная же гуманитарная наука погрязла в схоластике, словоблудии, переливании из пустого в порожнее, отрицании нового. Мне не нравилось то, чему учили в университете. Я ушел с филфака, несмотря на все протесты моей именитой тетки.

Поступал я в медицинский, но баллов хватило только в ветеринарку. Впрочем, я был вполне счастлив, за год вспомнил химию, окунулся по самые локти в кровь, навоз, экскременты, кисло пахнущие внутренности и только теперь почувствовал себя наконец при настоящем деле. Но прежняя возлюбленная, как оказалось, не торопилась отпускать меня.

– Это первая публикация такого рода? – обратился я к Валееву с Лебедевым.

Лебедев помотал головой сначала отрицательно, а потом утвердительно.

Тогда я поставил вопрос по-другому.

– Как вы думаете, кому выгодно сыграть на ваше понижение в глазах окружающих? Раньше кто-то пытался вас опорочить?

Валеев и Лебедев переглянулись. Я понял, что дело во фразе «понижение в глазах окружающих», и снова переформулировал вопрос.

– Кому выгодно испортить вашу репутацию и помешать хозяйству нормально работать? Нездоровая конкуренция, личные счеты, зависть… – перечислял я, но они лишь снова и снова отрицательно мотали головами.

– Много кто завидует. Люди же… – неопределенно заявил Лебедев. – Но чтоб глупости такие писать… Не знаю, не знаю…

– То есть вы хотите сказать, что для вас эта публикация полная неожиданность? – на всякий случай уточнил я.

– Полная, – поспешно в голос подтвердили они.

– Сестренка твоя может помочь? – спросил Валеев после некоторого молчания.

С присущим ему прямолинейным джентльменством он отказывался верить в то, что Вика моя тетя, а не младшая сестра.

– Клевета ведь это, – подтвердил Лебедев.

Я молчал, придумывая, как объяснить лучше, потому что не мог себе позволить называть вещи своими именами. Вряд ли мои собеседники отличают клевету от дискредитации. Это вам не приключения английского джентльмена на море и на суше.

Лебедев понял мое молчание по-своему. Не успел я и глазом моргнуть, как директор с неожиданный для его плотной комплекции скоростью содрогнулся поясницей, так что по спине до самого затылка проплыла волна, и быстро нырнул под стол, откуда извлек два плотно обернутых тряпками бруска.

«Сало, – машинально отметил я про себя, – несколько палок сервелата местного производства и грудинка».

Второй нырок доставил пакет с молочной продукцией.

Видимо, вид у меня был удивленный или даже обескураженный, потому что Лебедев моментально пояснил:

– Это чтобы ваша родственница внимательно ознакомилась. По цене работы поговорим отдельно.

Я кивнул. Как и добрая половина Викиных дел, связанных с защитой чести и достоинства в прессе, дело старой коровы обещало быть скучным, зато сытным.

– Кто будет после такой статьи молоко покупать? – возмущался Валеев. – Если их сразу не прижучить, они потом тут нам на столе кучу навоза навалят, и не возразим. Это раньше была поговорка: «Собака лает, караван идет», а сейчас другая – око за око, зуб за зуб. Только так.

– Сло́во за слово, – вставил я, снова поражаясь тому, как точно, хоть и своеобразно, формулирует наш главврач.

Дверь фельдшерской снова открылась. Это наконец добрались Марина с Лейлой. На девушках были те же одинаковые оранжевые пуховики и невозможно блестящие резиновые сапоги. Снаружи раздавалось знакомое брачное тарахтение африканских гиппопотамовых. Валеев моментально переключился и живо подколол:

– Грязи боимся, красавицы мои? На Викторе катаемся?

Марина слегка раздула свои вычурные ноздри и ответила, как всегда, спокойно и разумно:

– Не боимся, Тимур Тимурович. Виктор сам предложил подвезти – по пути.

– А что поздно-то так? – проворчал Валеев. – Ладно, дуйте в коровник. У тех коров, которых вакцинировать будем, инвентарные номера перепишите.

– Куда писать? – так же невозмутимо поинтересовалась Марина.

– В журнал пока. Потом в компьютер перенесем. А ты, Берсеньев, давай завтра в город, – обернулся ко мне Валеев. – Газету эту сестренке повезешь. Уговоришь ее побыстрее рассмотреть, то да се. Я думаю, нормально ты уже попрактиковался. Поеду в ветуправление, заодно тебя аттестую. Так что до конца месяца можешь отдыхать, потом приедешь, заберешь документы. Согласен?

С чего бы мне было отказываться?! Все решилось само собой, я даже не успел ответить, потому что Валеев тут же закрутился. Распахнув дверь, он орал, стараясь перекричать тарахтенье трактора:

– Витька! Витька! Сдавай этот танк времен Первой мировой, я тебе «Кировца» с сельскохозяйственной выставки привез.

– Что-о-о-о? – орал Виктор в ответ.

– Мотор глуши! Трактор новый я тебе привез! С кондиционером в кабине, сам как игрушка, будешь лучше, чем на «Мерседесе», в поле ездить. Сдавай это старье назад!