Пашня. Альманах. Выпуск 3

Океан стоит плотный; как броня, защищает он самые чувствительные души от напора отходов цивилизации, от потока лишней пустой информации, защищает надолго. После рейсов с трапа сходят люди, спокойные, как слоны.

Выездная мастерская Марины Вишневецкой и Максима Амелина в Праге

«Город как текст» (декабрь 2017)

Создание рассказа, события которого вписаны в городскую среду и сплетены с образом города: его мифологией, историей и архитектурой, или только с памятью о месте, давно покинутом автором.

Кристина Маиловская

«А на черной скамье…»

Уже много месяцев Тина спала с телефоном под подушкой. Кошелек не представлял никакой ценности – наличности в нем давно не было, а пароля от банковской карточки Сережа не знал. Ценных вещей в доме больше не осталось. С уходом ценных вещей ушла и забота о них. Пришло спокойствие. Ощущение надвигающейся катастрофы стало привычным и уже не пугало.

Сережа давно злоупотреблял всем, чем можно и даже всем, чем нельзя. Замедлялся и ускорялся. Жил в своей плоскости, в своей системе координат. Но спали они вместе. В этом и состояла их семейная жизнь. Ведь Сережа был ее мужем.

Конечно, она была сама виновата. Надо было думать головой. Свекровь, приехавшая из деревни посмотреть на избранницу, старательно отмывая годами немытую кухонную плиту в квартире у сына, говорила Тине заговорщицким шепотом:

– Тебе-то, деточка, зачем он нужен? Ты присмотрись, он же не в себе.

И Тина присматривалась. Но какие только любови и привязанности не случаются от душевной неприкаянности.

К тому же у Тины был своеобразный вкус на мужчин. Сначала она дружила с Вованом, у которого в один из романтических вечеров насчитала пять куполов на груди. Потом был Яша, бакинский еврей. У Яши не было ноги, но зато было несколько ходок и приличный бизнес на Волге. Седовласый Яша поил Тину армянским коньяком, гладил ее по коленке и рассказывал невероятные истории из своей жизни. Ногу ему отстрелили конкуренты-браконьеры. Яша лежал три дня на берегу Волги, истекая кровью, а когда его нашли, нога уже отмерла, и в ней завелись опарыши…

Это были мужчины, видевшую бездну, зашедшие за край, заплывшие за буйки. Бывалые, одним словом. Они, эти мужчины, были ее способом познания мира. Познавать мир через традиционных мужчин было скучно и неинформативно.

А потом появился Сережа.

Эта была необычная пара. Коренастый некрасивый мужчина и маленькая чернявенькая девочка восточной наружности.

Лысеющий Сережа широко улыбался золотыми зубами, призывно хлопал себя по коленке, ласково приговаривая:

– Малыш, иди сюда. Гляди, папаня, чё даст!

Они познакомились на берегах Волги в девяностые годы. В один из майских вечеров, когда на Волге становится так тепло, что можно сидеть на набережной целый вечер и даже ночь. И вовсе не холодно. И мошка еще не пошла. И комаров нет. И ветра нет. А есть только сладость разлившейся весны. И Волга дышит, как созревшая дева. Приди и возьми ее!

Тина пила вино в открытом кафе под зонтиками. Ей хотелось любви. Всем девушкам хочется любви, независимо от их статуса и интеллекта. Филфак был окончен, а впереди зияла пропасть. Мамаша была занята собой и своими молодыми любовниками и ясно дала понять Тине, что, теперь уж как-нибудь сама, милочка. Но только так, чтоб без последствий. О последствиях мамаша не распространялась. Но Тине они мерещились в виде незаконнорожденных младенцев и твердых шанкров и безумно пугали. Папаша же вообще выпал из ее жизни. Он был неудавшимся бизнесменом с огромными долгами и вечно пребывал в бегах. Папа был добрым малым, но ужасно бестолковым.

Тина сидела на берегу Волги, вдыхая майскую сочность сирени. В раздумьях наматывала кудряшки на палец. Мечтала. Ждала. И дождалась.

Сережа отсидел по молодости год – покалечил кого-то в драке. Из института его исключили. В двадцать лет из тюрьмы он вышел другим человеком. Теперь его сознание навсегда составляли «шконки» и «пайки». В институте удалось восстановиться (родня из казачьей станицы носила декану поросят каждый месяц). Но сознание было исковеркано навечно. Сережа был добр и щедр. Тину он любил, как ребенка и баловал как только мог.

– Малыш, а давай мы с тобой свадебку забацаем! Лабуха крутого наймем. У меня подруга-подельница ресторан держит. Погуляем!

Работать как обычные люди с утра до вечера Сережа не мог. Он был выше этого. Но деньги у него были всегда. Тина поначалу робко интересовалась, откуда берутся деньги. Но Сережа был мастер заговаривать зубы. Мол, Гагик-армянин мутит с икрой, а он в доле, и вообще, малыш, зачем тебе голову забивать. Не парься, малыш.

Тину Сережа считал невероятно умной и жутко гордился ею.

– Вот сплю, я с тобой, малыш, и думаю, как же мне, сука, повезло!

Сережа хотел попробывать в жизни все. Переспать с тремя женщинами одновременно, прыгнуть с парашютом и вмазаться герычем. Денег он не жалел. Давал беспечно в долг. В период безденежья Сережа не унывал:

– Не жили богато – нехер начинать!

А доставая последнюю купюру из кармана, задорно подмигивал:

– Нет денег – и это не деньги.

Вечерами, бывало, Сережа читал книги. Зачитывался, к примеру, биографией Кропоткина и мечтал попасть в Петропавловские казематы, чтобы полежать на той же шконке, что и знаменитый анархист, дабы прикоснуться к прекрасному.

Теперь они жили в крохотной живопырке в Веселом поселке на улице Дыбенко. Веселым в поселке было только название. Фамилия матроса Дыбенко не добавляла шику этому месту. Это было гетто для люмпенов. Но Тина полюбила этот город интеллигентных алкоголиков. Там на Волге алкоголики были просто быдлом…

В ноябре на город наваливалась непроглядная тягучая серость. Казалось, этой серости не будет конца. Солнце закатывало глаза, являя свои белки, и уходило навсегда. Ходили слухи, что оно вернется, и в марте уже будет легче. Но в это верилось с трудом. Тоска не имела пределов. Люди плакали, как плачут маленькие дети вслед уходящей матери, не понимая, когда она вернется. Морось проникала в людей, разливалась по жилам, и они, безоружные, не способны были противостоять силе этого города. Они любили его чахоточную бледность и анемичные будни, любили так, как любят больных и пропащих мужчин.

Сережа ушел в длительное пике. На его языке это называлось сесть на систему. Он не работал, а деньги ему требовались каждый день. В те дни, когда денег не было совсем – он пил болеутоляющие со снотворными, запивая все это водкой, получая хоть небольшую передышку. Откуда брались деньги – Тина не спрашивала. Она уже давно ни о чем не спрашивала, не увещевала, не просила, не требовала. Разговоры закончились. Осталась жизнь в ожидании конца. Ведь конец есть у всего. На него и была вся надежда.

Никто вокруг не знал о том, что творилось в маленькой квартирке на улице Дыбенко. Не знали ни родные ни соседи, ни коллеги по работе.

Тина не раз порывалась уйти. Собирала чемоданы. И дело было даже не в том, что идти было некуда. Там на Волге жила русская бабушка, а в Израиле – нерусская, и, конечно, можно было уйти… Но выходило так, что уйти было невозможно. Потому что даже собак и кошек не бросают вот так погибать. А оставить человека, который за восемь лет стал бесхозной девочке мамой, папой и другом было просто невозможно.

***

Тина возвращалась с работы. В вагоне метро паренек с рюкзачком стоял напротив нее и улыбался.

– Девушка, вы красивая!

Тина не ответила ему и стала протискиваться к выходу.

Еще с утра ее мучили дурные предчувствия. Сережа сильно осунулся и постарел за последний месяц. Он, который, никогда ни на что не жаловался, утром произнес скрипучим безжизненным голосом:

– Тиша, я устал. Помоги мне!

Как она могла ему помочь? Все способы уже были испробованы. Больницы, капельницы. Сколько денег было потрачено!

Дорога из метро к дому вела через парк Есенина. Фонари освещали только аллею. Деревья и кусты по бокам аллеи стояли в темноте и всегда наводили ужас на Тину в это время года. Этот парк был местом сборищ наркоманов и алкоголиков. Она шла, боязливо поглядывая на чернеющие кусты, и вдруг боковым зрением заметила какое-то движение.

Это был человек. Он двигался очень медленно, согнувшись пополам. Пытаясь продраться сквозь кусты, человек завалился набок и не мог подняться.

Каким-то животным чутьем Тина почувствовала, что человек, лежащий в кустах, ее муж.

– Сережа, это ты?

– Я, – прохрипел голос из темноты, – малыш, помоги мне.

Тина помогла подняться Сереже. Его трудно было узнать. Сгнившие липкие листья облепили его голову. На лице грязь смешалась с кровью. Сережа не мог разогнуться. Они пошли медленно. Каждое движение давалось ему с трудом. Тина шла, придерживая его за руку.

– Тебя били?

– Битой по спине. На..бали, суки, на деньги. Это была левая хата.

Вдруг идти стало легче. Кто-то ухватил Сережу с другой стороны. Под фонарями Тина узнала паренька с рюкзачком.

– Девушка, какая вы отважная! Вы фея? Вы помогаете бездомным? Или работаете в службе спасения? – паренек улыбался, – потащим этого бродягу вместе.

И они пошли маленькими шажками. Сережа время от времени заваливался набок.

– Вы хоть знаете, куда мы его тащим? У него дом-то есть? Вы с такими поаккуратней. Смотрите, как он вас испачал.

– Пойдемте туда – Тина кивнула в сторону домов, – я знаю, где он живет.

Уже у лифта паренек сказал.

– Ладно… Сегодня у меня вечер добрых дел. А знаете что, – он посмотрел на Тину добрыми детскими глазами, – дайте-ка мне ваш номер телефона и если со мной что-нибудь случится, я вам позвоню. И вы меня спасете. Например, от одиночества… Кстати, откуда вы знаете, где он живет? Он ваш сосед?

– Он мой муж, – ответила Тина, заходя с Сережей в лифт.

***

Дома Тина долго отмывала Сережу. От врачей он отказывался наотрез.

– Тиша, родная моя, давай уедем куда-нибудь. Давай в станицу уедем. Я в ловушке. Мне не выбраться. Ты поедешь со мной?

– Поеду, Сережа, конечно, поеду… – Тина погладила мужа по голове, – завтра… давай поговорим об этом завтра. А теперь спать. Все будет хорошо.

Но в станицу назавтра они не поехали. И на работу Тина не пошла. И не потому, что телефон под подушкой не прозвенел. Телефон был на месте. А вот Сережи уже не было.

Дуня Молчанова

Albo dies notanda lapillo

5.10.17

Решил поехать на море, когда нет толп туристов, и стоит все в разы дешевле. Я здесь второй день, но уже стало понятно, что быт такого места можно описать библейской метафорой – через жизнь, смерть, воскресение и проч. Как в природе – прибрежный городишко на зиму впадает в спячку, но с ранними теплыми лучами солнца (и первыми туристами) все просыпается и готовится ко встрече, и так повторяется из года в год.

8.10.17

Скучно ужасно, на самом деле.

«Жизнеобразующим» здесь становится понятие сезона. Весной с первыми путешественниками начинают открываться кафе, работать гостиницы, аттракционы (пусть и кряхтя, как старички) приходят в движение. Помню, летом (при наличии денег) я чувствовал себя если не богом, то, по крайней мере, мелким таким царьком, потому что получить мог все, что душе угодно – от копченой барабульки на пляже до поездки на яхте в грот с погружением на морские глубины (за дополнительную плату, естессна). Сейчас – ровно наоборот. Все закрыто, все, вот серьезно. Карточки нигде не принимают. За презервативами или там каплями для носа надо ехать на автобусе времен чуть ли не Второй мировой в другой город. Я каким-то чудом нашел работающую гостиницу, но и тут не обошлось без приключений. Вот начал у меня подтекать унитаз, проблему решила тряпочка, которую мне пришлось выжимать каждые три часа. Сантехники, по клятвенным уверениям администратора гостиницы, с закрытием сезона все куда-то волшебным образом пропадают. Было бы любопытно сделать расследование на этот счет, но, думаю, итог был бы чересчур прозаичным – «сезонные» работяги до весны уходят в запой. Каждый уважающий себя мастер должен это делать время от времени – поддерживать статус, так сказать.

К черту это захолустье. Уже посмотрел билеты на самолет, – выезжаю завтра вечером.

10.10.17

Вчера напоследок ходил к морю, и удивительное дело – я решил здесь остаться после очень чуднОй (=странной) встречи. На набережной было довольно пусто, только пара мальчишек, прогуливающих занятия, и какой-то старик на лавке. Когда я проходил мимо него, он поинтересовался у меня, который час, а потом спросил, давно ли я здесь. Мы разговорились, и я узнал, что старика зовут Велимир, и он художник. Он пригласил меня взглянуть на картины и после – отобедать у него дома. Я согласился, скорее из вежливости и желания скоротать время до самолета, нежели из действительного любопытства.

Велимир как-то довольно архаично выражал свои мысли, при этом много цитировал Бродского и курил травку. Дом ничем толком не выделялся – серый такой, небольшой, но с пристройкой наверху – «кабинетом» старика. Внутри дома – постсоветский треш – выцветшие обои в цветочек, просевшие кресла, маленький телек со смешной антенной – не фурычит, естессна. Между тем, в доме все чистенько и даже, пожалуй, уютно.

– Я позволю себе познакомить Вас с картинами сейчас, до обеда. Помните, как Хэмингуэй писал о том, что полотна надо рассматривать на голодный желудок? Fames artium magistra – голод – учитель искусств.

– Как скажете:)

Короче, я остался здесь из-за них, из-за его картин. Это что-то потрясающее. В первый раз я смотрел на замершую жизнь и видел в ней настоящую поэзию этого города – в его предсказуемости, определенности. Нет, серьезно, это очень сложно передать словами, но как же я был рад и даже больше – счастлив. И этому Велимиру-блин-что-за-имя, и этому городу, и этим полотнам. Я так отчетливо представлял, что мне придется лицемерно нахваливать дилетантскую мазню, что почувствовал невероятное облегчение при виде его работ. Он талантлив, по-настоящему талантлив. Я понял бы это и не учась шесть лет на искусствоведческом, уверен абсолютно.

Мы обедали, и я хотел узнать у него обо всем: откуда он, где учился, почему оказался здесь, кому продает картины и участвует ли в выставках, но он «остудил мой пыл», как говорится. Велимир сказал, надо отдать должное – максимально деликатно, – что он привык есть молча, поскольку «знаете, ведь мы забываем о вкусе и о значении еды, когда говорим за столом, мы забываем наслаждаться ею» и еще какое-то изречение на латыни, но я его не запомнил. Мне показались его слова странными и вместе с теми, такими глубокими, что я не нашел, что возразить, а потом почувствовал и сам, что мои вопросы как будто не очень уместны. Пока.

Я побежал печатать очередную статью. Планировал сделать это в дороге, но бронь после встречи с Велимиром отменил, – он пригласил меня на утренний «променад».

15.10.17

Понял, наконец, как он зарабатывает. Велимир говорил, что его картины здесь никто не понимает. Блин, это звучит ужасно пафосно, так романтически-пафосно, но на самом деле, люди здесь действительно не видят и не чувствуют всей прелести написанного. Я пришел днем к художнику, смотрю – у него толстый мужик, который объясняет ему чего-то, тыча пальцем в сторону нескладной девицы. Оказалось – заказывал портрет. Я решил не мешать и вернулся к себе, чтобы написать еще одну статью. Прихожу через пару часов, – Велимир как раз прощается с девицей и ее папаней (или кто он там ей?). Я мельком посмотрел на картинку в ее руках и прифигел немного, потому что это была та самая дилетантская мазня. Когда они ушли, я увидел, что он улыбается. А я был ужасно зол: как можно вот так себя растрачивать, если есть талант, почему он не написал ничего достойного? Велимир мне объяснил, что он пытался раньше, а потом понял, что безнадежно это. «Поймите, им нужны портреты в духе арбатского рисовальщика, а вовсе не работа живописца. И изменить я их не могу, а вот жить на что-то мне надо».

28.10.17

Сегодня с Велимиром опять долго гуляли. Мы взобрались на холм и бродили там в лесу, совершенно сказочном – мох на деревьях, яркие пятна листьев, запах земли. Велимир рассказывал, что родился он в Сербии, но когда ему исполнился год, его родители переехали в Москву. После школы Велимир учился в Строгановке. У него даже выставка была, которую потом прикрыли. Причем, по-видимому, эта история была достаточно громкой, потому что даже я (спустя столько времени) что-то о ней слышал. Потом он много ездил, насколько это было возможно, но все время возвращался в Москву. А потом он понял, что в пространстве Москвы ему уже тесно, он «вырос» из него, «оковы города» не давали свободно дышать, и он свалил подальше от столицы. И оказался здесь. Там была еще какая-то любовная история, но в подробности я вдаваться не стал, а сам он не особенно распространялся.

29.10.17

Курили травку. Я как-то смутно помню, честно говоря, о чем мы там говорили. Кажется, Велимир загонял что-то про пространственно-временные закономерности, скорости Земного шара, про научные союзы, похожие на волны, людские стада и про то, что он «отымает у прошлого клочок времени». Вот это я отметил. А еще на прощание он сказал: «Albo dies notanda lapillo» – день, который следует отметить, белым камешком – и не уходил, пока не удостоверился, что я в точности запомнил это выражение.

5.11.17

Становится все холоднее, по утрам даже морозно, но страшно приятно, – такой воздух очень бодрит. Сегодня мы ходили к морю. Велимир по памяти читал мне и Мандельштама, и Гумилева, и Зенкевича, и Георгия Иванова, и др. Он очень любит Серебряный век, как и я. Только я столько наизусть не знаю.

Я оставил его писать, а сам решил еще прогуляться вдоль моря. Я думал о том, что этот человек стал мне очень близок за последнее время, как будто у меня снова появился дедушка. И это очень радостное ощущение.

8.11.17

Сегодня не дозвонился и не достучался до Велимира. Наверное, он ушел куда-нибудь рисовать. А я съездил в город за продуктами.

9.11.17

Умер.

15.11.17

У Велимира случился инсульт. Когда я взломал дверь и оказался в его доме после того, как все не мог достучаться, тело уже было остывшим. Я ничего не соображал, неясно только помню – вызвал скорую и даже, кажется, ментов. Потом, через пару дней, связался с его дочкой – нашел у него в записной книжке контакт. Потом она приехала. Я пытался с ней поговорить, но она всячески мне давала понять, что дико занята, и я больше ее не трогал. Узнал только, что дом Велимира она продает.

Я решил, что мне пора возвращаться в Москву. Я шел к автобусной остановке. У дороги стоял мусоровоз, в который двое работяг в форме старательно загружали и уплотняли содержимое контейнеров. Проходя мимо, я вдруг с ужасом понял, что трудяги бодро закидывают в пасть машины одну за другой картины моего друга, прислоненные к мусорному баку. Работы Велимира мгновенно превращались в пестрое изгаженное месиво. Фак!!! Я кинулся к машине и даже вырвал несколько из-под ее жерновов, но они были уже непоправимо испорчены. Я взял все оставшиеся картины, но их было так мало, что состояние было ужасно паршивым. Я плакал от безысходности.

Его картины как бы растворились в городе, который дал им жизнь, в природе, которая вдохновляла их автора, в жителях, которые не чувствовали красоты полотен, потому что видели ее каждый день и видели по-другому. А еще потому, что настоящим существованием для местных был только период сезона, а межсезонье воспринималось как большая несправедливость по отношению к ним, как живущим на побережье, а не на середине материка. Ну а дочь его – та еще сука.

16.11.17

Единственная, пожалуй, деталь во всей этой истории, которая ужасно веселит меня каждый раз, когда я ее вспоминаю – это эпизод с мусорщиком. Я уже понял, что все картины мне спасти не удастся, и с безнадежной тоской собирал сохранившиеся, когда один из парней спросил застенчиво: «Слушай, а можно я эту, с сиськами, оставлю себе?» Это было так трогательно, что я не стал говорить о предмете изображения – знаменитой вазе из опалесцентного стекла Рене Лалика, которую Велимир так удачно представил в натюрморте.

Думаю, ему эта история понравилась бы.

Арина Остромина

Злая сказка о Праге

Лететь осталось совсем немного. Внизу петляли серые ниточки дорог, ползли крошечные машинки. Зеленые пятна полей сменились ровными рядами разноцветных крыш. Но что это? Впереди вместо привычного городского пейзажа простиралось распаханное поле.

Самолет развернулся, полетел в другой аэропорт. Пассажиры молча переглядывались: никто не понимал, что происходит.

Интернет кипел и бурлил: куда пропал целый город? Каких только версий не выдвигали, кого только не обвиняли. Но время шло, исчезнувшую Прагу вытеснили другие новости, и постепенно о ней забыли.

* * *

Горожане крепко спали под толстыми пуховыми одеялами, оконные стекла дребезжали в старых деревянных рамах, когда по ним били косые струи дождя, голые ветки приплясывали в такт. Фонари мигнули и погасли. В темноте слышался только вой ветра. Никто не заметил, как земля вздрогнула, приподнялась и медленно поползла вперед, унося с собой дома, церкви, парки и все, что люди успели построить за долгие века. Если бы они знали, что город стоит на широкой бугристой спине живого существа!

Им еще повезло, что она так долго терпела. Могла ведь и раньше уйти. Ей давно уже надоели крошечные человечки, которые копошились у нее на спине, долбили дыры, копали ямы. Да еще и туннелей насверлили, пустили туда железных червяков – носятся туда-сюда внутри спины, покоя не дают.

Год за годом она лежала, не открывая глаз, вдыхала запахи зимы и лета, быстро сменявших друг друга, и неторопливо размышляла о своей спокойной однообразной жизни. Сначала ей нравилось, что прямо у нее на спине появился город: она прислушивалась к звукам, которые издавали пришельцы, постепенно научилась различать в тонком писке отдельные слова и даже начала понимать их язык – времени у нее было много, целая вечность.

Однако и она старела, лежать неподвижно под живым одеялом становилось все тяжелее. А город, наоборот, как будто молодел: все дольше шумел по вечерам, все энергичнее гонял по улицам машины и трамваи. И воздух! Она ведь не могла посмотреть, что происходит у нее на спине – поэтому она угадывала все по запахам, они рассказывали ей о жизни города. Но раньше ветер приносил запах реки, запах листьев – то свежих, едва раскрывшихся, то горьких, осенних, размоченных дождем. А теперь все чаще приходилось дышать выхлопными газами.

Ей хотелось потянуться, размяться, а то и пройтись. Когда она последний раз ходила? Она не помнила. Неужели она так и пролежит всю оставшуюся жизнь? Умрет – тихая, молчаливая, изъеденная железными червями – и никто даже не заметит.

Нет, так нельзя. Даже вот эти ничтожные крошки там, наверху – и те могут себе позволить отпуск, уезжают, развлекаются. Она знала, она же слушала их разговоры: надо отдохнуть, сменить обстановку. А что, если и ей попробовать? Правда, они всегда упоминают деньги. Но в ее городе и денег полно, и другого имущества. Можно тратить.

И она встала. Осторожно встряхнулась, стараясь не повредить хрупкие строения. Окраины сползли вниз и плавно улеглись, почти не сдвинувшись с прежних мест, а центр города остался стоять на твердых буграх ее древнего панциря. Она неуверенно выставила вперед крепкую лапу, поросшую травой, потом подтянула вторую лапу и медленно зашагала, оставив за собой неровный овал примятой голой земли.

Она бесцельно шла вперед, стараясь ступать по мягким лужайкам, по полям со свежей зеленью озимых. Иногда под лапами хрустели стволы деревьев, но она не чувствовала боли, толстая кожа защищала от уколов. Тяжелые тучи закрыли луну и звезды, но она привыкла к темноте, она умела подолгу не открывать глаза, а только слушать и нюхать.

Ветер зазвучал по-новому: к его свисту добавилась далекая музыка. Вскоре над верхушками деревьев заметались яркие огни. Она прищурилась и чуть ускорила шаг. Впереди, среди лесов и полей, показалось огромное казино. Светилась вывеска, мигали гирлянды лампочек, черные фигурки толпились у входа. Она слышала о местах, где никогда не наступает ночь, где всегда идет игра. Вспомнила разговоры о везении, потерях, азарте – для нее эти слова ничего не значили, ей не с кем было играть, пока она лежала в низине и покорно позволяла людям копошиться у нее на спине.

Ей захотелось проверить: а вдруг это хорошо, вдруг ей тоже понравится? Пришлось немного понаблюдать, как ведут себя игроки, и вскоре она уже накупила фишек на все деньги, которые принесла с собой. Игра увлекла ее, впервые в жизни она ощутила вкус победы и поражения, тягучую сладость ожидания. Бешено вращалась рулетка, подпрыгивал шарик, горка разноцветных фишек то росла, то таяла. И растаяла совсем.