Конфуций и Вэнь

Если рассматривать рисунок этого иероглифа, то в нижней его части мы видим уже знакомый нам знак цзы, – но уже в первоначальном значении «ребенок», «сын», а ребенок – и тем более в те далекие времена – мог «учиться» только путем подражания: как кушать, как одеваться, как себя вести, как следовать ритуалу и т. д. На этом приеме – на «подражании» – была основана и вся остальная «учеба» не только китайцев, но и всех древних народов.

Это в какой-то степени подтверждает и верхняя часть иероглифа сюэ, где мы видим два «косых крестика», расположенных по вертикали (друг над другом) и взятых с двух сторон в какие-то условные «руки». Точная этимология верхней части иероглифа сюэ научному миру неизвестна, но считается общепринятым, что в древности такие вертикальные «крестики» могли обозначать ткань, состоящую из переплетеных нитей. И в то же самое время, одновременное наличие двух таких «крестиков» и двух «рук», которые эти «крестики» держат (или поддерживают), может свидетельствовать именно о повторении или о «тиражировании» чего-то по известному принципу: «делай, как я», т. е. тоже может предполагать понимание этого знака как «подражание». Хотя такое значение этого графического знака научно не подтверждено.

Никакой речи о традиционной для нас «учебе» школьников или студентов – с книжками, пеналами и ноутбуками или с какими-то «учебными пособиями» – в те далекие времена быть не могло, да это для нас и не важно: Конфуций своих учеников «грамоте» не учил и «литературу» им не преподавал. Более того, обучение традиционным видам аристократических искусств, в том числе грамоте, счету, выезду на колеснице, стрелянию из лука и т. д. требовало от учителя или наставника наличия значительных средств. Такой человек должен был иметь собственные конюшни, содержать конюхов, кормить лошадей, иметь свой тир для обучения стрельбе, луки и стрелы, содержать мастеров каретных дел и т. д. Да и сами письменные принадлежности, которые необходимы для обучения грамоте, и письменный материал (специально обработанные бамбуковые планки или, что еще дороже, шелк, т. к. бумаги в то время не существовало) были очень дорогими. Содержание такого сложного хозяйства было доступно только очень богатым аристократам. Конфуций же, как мы знаем, был скорее из бедной среды, чем человеком среднего достатка.

Ученики приходили к Конфуцию уже взрослыми людьми, умеющими читать и писать, о чем однозначно свидетельствует текст Лунь юй. А это, в свою очередь, означает, что в рассматриваемом нами суждении речь не может идти о какой-то отвлеченной «учебе всем наукам», что имеет место в современной школе, дающей знания одновременно по разным предметам. В нашем случае правомочно говорить о каких-то беседах Конфуция с учениками, в которых Учитель наставлял их тому, как правильно «подражать» кому-то конкретному в чем-то конкретном. Но подобное понимнимание начала этого суждения было чуждо китайской традиции, т. к. к тому времени, когда текст Лунь юй был принят в качестве основополагающего для идеологии единого государства (традиционно – это время династии Хань), такая «учеба», подобная современной, в Китае уже действительно существовала, и сюэ означало именно это.

Со временем читатель убедится в том, что понимание этого иероглифа как «подражание» гораздо лучше вписывается и во всех других случаях его использования в тексте Лунь юй. Итак, кому и в чем конкретно предлагает «подражать» Конфуций?

Фактически, Конфуций предлагает своим ученикам апробированный им самим древний путь (Дао), который практиковался в ранний период династии Западное Чжоу (в тексте мы этот период называем Раннее Чжоу), – это путь к достижению состояния Вэнь через «накопление» Дэ. Для самого Конфуция, как и для древних аристократов Раннего Чжоу, главным средством получения благодати (Дэ) было участие в ритуале (Ли), который представлял собой узаконенное средство общения человека с миром незримых духов. Именно эти «духи», как это следует из древних надписей на бронзовых сосудах, даровали благодать Дэ основателю династии Чжоу Вэнь-вану и множеству других аристократов. И бесспорно то, что Конфуций предлагал своим ученикам «подражать» древним в их Дао духовного совершенствования, а значит, – в правильном понимании самого ритуала (Ли) и в правильном его исполнении.

И в этом тоже нет ничего необычного для человека, знакомого с подобными вопросами. Мы помним, что известный священник дореволюционной России – батюшка Иоанн Кронштадский – получал благодать исключительно во время проводимого им богослужения (литургии) в Кронштадском храме Петербурга, а это, фактически, тот же самый «ритуал», но только христианский. И как, наверное, помнит читатель, любой ритуал – это в первую очередь воспоминание. И если случалось такое, что Иоанн Кронштадский по каким-то причинам не мог проводить богослужение в течение нескольких дней, он очень страдал именно от того, что утрачивал эту благодать (это отмечено в его биографических книгах). И понятно в чем тут дело: он лишался благодати потому, что невольно терял остроту и яркость такого «воспоминания». И это – по причине того, что длительно пребывал в мирской среде вне богослужения. А что необходимо для того чтобы удерживать в себе эту благодать (ха́рис или Дэ)? Для поддержания горения костра необходимо постоянно подкладывать в него дрова, а в противном случае – «костер» угасает.

Как увидит читатель из следующих суждений, благодать Дэ, получение которой сопровождается возникновением особого чувства возвышенной «радости» или даже «блаженства» (а это – еще одно значение того иероглифа лэ, который фигурирует в данном суждении, и следовательно второй смысл этой фразы – именно таков), – Конфуций получал также во сне, когда видел выдающегося деятеля Раннего Чжоу, предполагаемого основателя чжоуского ритуала (Чжоу Ли) Чжоу-гуна. Древние китайцы – как, впрочем, и древние египтяне, и индийцы – верили в то, что сны также реальны, как и состояния бодрствования, но при этом в состоянии сна «дух» спящего освобождается от своей связи с телом и может встретиться с «духом» давно умершего человека и общаться с ним. По убеждениям древних китайцев «духи» умерших были так же живы, как и живущие на земле люди.

В настоящем же суждении речь идет о другой нереальной по нашим представлениям «встрече»: о мысленном соприкосновении с каким-то выдающимся деятелем древности, деяния и речи которого описаны в особо авторитетном древнем тексте. Когда человек этот текст читает (с особым вниманием и интересом), – он как будто «встречается» с этим выдающимся человеком лично: наблюдает за ним, слушает его и даже задает вопросы. Удивляться этому не следует, – просто наш читатель не совсем знаком с теми духовными практиками, которые являются, фактически, традиционными для всех религий (или духовных учений). Например, христианин при многократном чтении евангельского текста (в суфийском исламе такое многократное чтение Корана именуется словом «рецитация») настолько «вживается» в евангельский мир, что уже как будто сам начинает ходить вместе с апостолами за Христом и вместе с ними Его слушать и даже задавать Ему вопросы.

Ребенок отличается от взрослого тем, что когда ему читают любимую сказку, он неосознанно отождествляет себя с героем этой сказки, и по этой причине не может внутренне согласиться с тем, чтобы у этой сказки был трагический конец. Дитя эгоцентрично, если сравнивать его с тем взрослым, который на все смотрит отстраненно, как бы «со стороны».

Христос говорит: «Будьте, как дети». И если человек почему-то приобретает такую «детскую» способность – «воплощаться» в жизнь того героя, о котором читает (такое качество автоматически развивается в процессе многократного чтения стихов русских поэтов, – когда сам читатель как бы становится этим поэтом и начинает понимать все те оттенки чувств, которые владели поэтом во время создания стихотворения), – человек тем самым исполняет эту заповедь Христа, а следовательно, значительно упрощает себе дорогу к Царству Небесному. Но такое «детское» качество не рождается отдельно от других, и тоже «детских», и поэтому такой человек не может не быть и в других отношениях тоже немного «дитем». Вот таким «дитем» и был наш Конфуций, когда читал эту «бамбуковую книгу».

Например, наш отечественный старец Серафим Саровский после выхода из затвора каждую неделю полностью прочитывал весь текст Нового Завета, причем, первые дни недели посвящал Евангелиям: в понедельник – полностью прочитывал Евангелие от Матфея, во вторник – от Марка и т. д. И так – на протяжении многих лет, до самого своего исхода. И это несмотря на то, что такое чтение занимало (и сегодня занимает) достаточно много времени. Спрашивается, зачем он это делал, если, фактически, знал уже весь евангельский текст наизусть и цитировал его своим «дивеевским си́ротам» (монашенкам) целыми главами? Дополнительно отметим, что читал он Евангелия на церковно-славянском языке. Русского перевода Нового Завета к этому времени не существовало. Но если бы даже такой перевод уже существовал, то Серафим его бы читать не стал. Не читает его сегодня и любой подлинный христианин. Более того, для русского человека, который уже разобрался со смыслом евангельских речей Христа по греческому подлиннику, именно церковно-славянский текст остается тем родным Евангелием, которое он продолжает читать. И не потому, что греческий – чужой, а потому, что славянский – лучше.

При таком многократном заинтересованном и вдумчивом чтении, – когда описываемые в книге события становятся для человека уже как бы его собственной подлинной реальностью (бо́льшей реальностью, чем даже та, когда человек смотрит фильм в формате 3-D), – этот человек, говоря христианским языком, получает «умиление». А это и есть то «блаженство» (лэ), о котором тоже говорит Конфуций в суждении. И такое «блаженство», граничащее с состоянием «благодати» (если «умиление» – это больше сердечное чувство «резонанса» с описанными в тексте событиями, то благодать – шире и захватывает также «внешние» сферы, делая человека причастником Вселенной), невозможно получить, пребывая в общении даже с самым близким другом.

Тем более, что у Конфуция друзей не было – и это следует из всего объемного текста Лунь юй. И в этом тоже нет ничего необычного: пусть читатель назовет хотя бы одного друга у Христа или у Будды, или даже у Заратуштры. Таковых нет, а если бы они были, – их имена обязательно сохранились бы в священных текстах. Поэтому заявлять о «радости» Конфуция от встречи с каким-то другом просто нелогично. Но может быть, Конфуций что-то выдумывает «из головы»? Сказал для «красного словца» или чтобы «сердце растаяло»? Но в таком случае следует признать также и то, что Конфуций – это самый обыкновенный «маленький обманщик». А таковые в памяти народа не остаются. У всех названных выше Учителей были ученики, но не друзья. И у Конфуция тоже – друзей не было.

Одно дело – человеческое, и совсем другое – получаемое из духовного мира. Для Конфуция – это тот «мир предков», который в евангельской проповеди эквивалентен «райскому миру». Следует особо отметить, – раз уж мы делаем постоянное сравнение Учения Конфуция с проповедью Христа, – что Христос достижению рая не учил, т. к. «райский уровень» формально принадлежал религии евреев, начиная от Моисея, и именно этот уровень зафиксирован в Торе. А Христос проповедовал именно евреям. И если Он был здравомыслящим человеком, в таком случае Он мог проповедовать только ту ступень, котрая следовала уже «за» раем, и которая была выше этого еврейского рая по своему духовному уровню. Но исходя из текста Торы, сферой рая, как и сферой земного бытия человека, ведает Бог Яхве. Выражаясь более научным языком, это – тот единый Всемирный Принцип или всеобщий Духовный Закон, который у разных народов мира именуется именами Богов их религий.

Именно поэтому великий духовный подвижник Индии конца XIX в. – Парамаха́мса Рамакри́шна заявлял, что Боги христиан, мусульман и Индии (добавим сюда Бога Кришну из сцены вишвару́пы в знаменитой Бхагавад Гите, а также всех «богов» Китая, включая «маску тао те», но также и Бога иудеев) – это один и тот же «Бог», за плечами которого маячит вожделенный всеми верующими «рай». Внесем, со своей стороны, небольшую ясность в это высказывание выдающегося духовного подвижника Индии: Христос апостола Павла (а это и есть традиционное христианство, начиная от своего Византийского истока) тоже ведет человека в общечеловеческий рай, а не в то Царство Небесное, которое фигурирует в Его евангельской проповеди.

Для подлинной проповеди Христа «райское состояние» – фактически, опыт Вэнь – это та «база» или та стартовая площадка, отталкиваясь от которой уже можно следовать к Царству. Это находит прямое отражение в иудейской Книге Бытие и в евангельском тексте. Если иудеи почитали и почитают Бога Яхве, считая его единым Богом Творцом, то евангельский Иисус учит о необходимости устремления человека к тому Принципу Элохима, который фигурирует в иудейской Книге Бытие в качестве первого Бога Творца (Берешит, Глава 1, раздел Шестоднева). Этот Бог и есть тот «Отец» всех людей земли, которому адресована молитва «Отче наш». В еврейском тексте Бытия этот Элохим, фактически, фигурирует как «Оно», несмотря на то, что в семитских языках отсутствует грамматический средний род. И это, как мы уже говорили читателю, – setur («мост», «плотина», «дамба») классических Упанишад Индии. Или иначе – сагу́на-Бра́хман, т. е. Бра́хман «с качествами». Бог Яхве в этом же Писании иудеев – это уже второй Бог Творец, что находит полное соответствие в Космогонии Древнего Египта. И вот этот Бог Яхве иудейского Писания – это уже действительно «личный» Бог еврейского племени, – тот Бог, который избрал именно евреев из всего рода человеческого. Но по аналогии Небо-Тянь – избрало именно китайцев. И все это один и тот же «Бог», а правильнее – Принцип.

Подлинное Учение Христа призвано вести человека к тому же самому результату или состоянию, которое зафиксировано в классических Упанишадах Индии и которое носит название «ниргу́на-Бра́хман». В Упанишадах этот опыт описан, – как некое необычное и удивительное явление, как опыт, достойный величайшего внимания и осмысления. Но при этом сам путь к достижению такого состояния в Упанишадах не показан (отсюда – ошибки в понимании текста Упанишад у Шанкары). В отличие от Упанишад, у Христа акцент сделан именно на описании такого пути – Пути к достижению состояния ниргу́на-Бра́хмана через состояние сагу́на-Бра́хмана, хотя само конечное состояние этого пути не описано даже в Евангелии от Иоанна, причем, сделано это сознательно. Завершивший этот путь человек узна́ет, куда он пришел.

Все религии мира связаны между собой, как те или иные ступени единой «лестницы в Небо», поэтому мы – одновременно с объяснением Учения Конфуция – пытаемся как-то встроить это Учение в общий ряд мировых религий и показать читателю то место, которое это Учение занимает на такой всемирной «лестнице Духа».

А теперь вернемся к рассматриваемому нами суждению. Целесообразно как-то обосновать наш перевод иероглифов пэн («близкий по духу» или «единомышленник») и лэ («гармония») и выяснить, существует ли между ними какая-то внутренняя связь. Иероглиф пэн стал восприниматься в Китае в качестве слова «друг» (он именно так трактуется во всех без исключения Словарях и переводах Лунь юя), начиная, наверное, с осмысления этого суждения в период Хань. До этого он значение «друг» иметь просто не мог, потому что никто до Конфуция не был в состоянии выразить «словесно» возникшую лично у Конфуция ситуацию. И произошло подобное недоразумение только из-за полного непонимания смысла слов Конфуция. Для слова «друг» в китайском языке существует, и существовало еще до Конфуция, другое общепринятое слово (иероглиф), и мы скоро встретим его в тексте Лунь юй. А иероглиф пэн в древности всегда означал «две раковины (или кусочки нефрита), скрепленные вместе как символ денег» (О. М. Готлиб «Основы грамматологии китайской письменности», стр.163). Это значение иероглифа зафиксировано и в БКРС (№ 5875).

Непонимание возникло именно из-за того, что китайцы династии Хань уже не воспринимали свое письмо (иероглифику) в качестве неких «рисунков», которые можно было зрительно обыграть или «увидеть», придавая им то или иное исходящее из контекста значение. Конфуций вряд ли стремился к тому, чтобы все его высказывания были понятны окружающим: в этом случае его бы сочли «невменяемым». Подтверждением этому служит «тайна» иероглифа Жэнь в тексте Лунь юй. Построение многих суждений Конфуция можно сравнить с проповедью Христа, которая изобилует «притчами», многие из которых до сих пор не поняты Церковью, что однозначно констатируется богословами Запада. При этом следует повторить, что многие современники Христа считали Его сумасшедшим, – что Он «вышел из ума» (Мк.3:21). Конфуций, которому приходилось направлять интересы ученика к отысканию древнего Дэ, находился в подобной ситуации и тоже вынужден был опасаться того, что его признают сумасшедшим.

Ко времени Конфуция менталитет китайца принципиально изменился, если сравнивать его со временем Раннего Чжоу. Тем более что в древности вопросами духовного совершенствования занимались исключительно высшие аристократы, а Конфуций имел дело с людьми самого низкого уровня знатности, у которых не было никакой предварительной подготовки в этом вопросе. Слава Богу, что хоть «грамоту» знали. Ведь и наш читатель с некоторой осторожностью относится ко всему тому, что читает на этих страницах. Он находится в положении учеников Конфуция, которые обо всем этом не только ничего не слышали, но и не имели своего собственного опыта, чтобы его можно было как-то сравнить со всем тем, о чем говорит Конфуций.

И как мог Конфуций сообщить своим ученикам о том «персонаже», который к нему неожиданно «явился» со страниц (букв. «планок») древней книги? Такого слова (иероглифа) в китайском языке не существовало (и не существует до сих пор, если понимать пэн Лунь юя правильно). Сказать, что это его «друг» он не мог, потому что, какой же он ему «друг»? – Такого «друга» ни обнять, поприветствовав, ни напоить чаем нельзя. Китайцы – народ конкретный. И в то же самое время Конфуций воспринял его «явление» совершенно по-дружески, – как приход близкого своему внутреннему миру человека, и даже как равного себе. Более того, Конфуций прекрасно понимал, что он не может назвать его и словом «дух» (шэнь). Логически рассуждая, это никакой не «дух» (шэнь), что было бы понятно и всем окружающим: шэнь может прийти к человеку во сне, во время ритуала Ли, во время духовного откровения, но не со страниц («планок») книги. Однако то впечатление или то нежданное удивительное чувство, которое Конфуций испытал от этой «встречи» (а это и есть результат того воспоминания, о котором мы уже неоднократно вели речь), было настолько сильным, что он не мог об этом не сказать, как об очень важном событии своей жизни. И он выбрал для такого «книжного друга» – собственноручно выбрал! – иероглиф пэн исходя из рисунка этого иероглифа. И здесь надо отдать ему должное: Конфуций обладал феноменальным чувством понимания этих «картинок».

Древний рисунок пэн – это нечто наподобие русского деревенского «коромысла», на котором с обеих сторон, как вёдра, висят две одинаковые связки раковин каури или нанизанные кусочки нефрита (рисунок напоминает русскую букву «П», где вертикальные линии – это и есть такие «связки»). Оба эти предмета издавна ценились в Китае как подлинная драгоценность, причем, несравненно бо́льшая, чем золото. И нефриту, и каури придавалось особое духовное значение, как предметам какого-то иного мира, который может защитить обладателя этих предметов от злых духов и несчастий.

То есть данный иероглиф – если немного привлечь наше зрительное воображение – фактически, воспроизводит картину «встречи» двух одинаковых «рисунков» (связок раковин), которые подобны, а значит, и равны друг другу и которые в данный момент связаны (общим «коромыслом») и пребывают вместе. И с другой стороны, и один и второй предмет, изображенный на этих «картинках», – это действительно «драгоценность». В понимании самого Конфуция, – это драгоценность именно в духовном отношении, т. к. речь в этом древнем тексте – и это уже бесспорно – идет о времени Раннего Чжоу и о его духовных основателях. В представлении Конфуция эти две «связки нефрита (раковин)» – это и есть он сам и его «друг из книги». А значит, делаем мы вывод, Конфуций и себе тоже «знает цену», – если он приравнял себя к Чжоу-гуну или Вэнь-вану. И в этом вопросе у нашего читателя не должно закрасться никаких ложных «претензий» к Конфуцию: здесь мы видим не обычное человеческое самолюбование, а констатацию того очевидного факта, что Конфуций получил тот же самый духовный опыт или «мандат Неба», что и Вэнь-ван.

Здесь следует обратить внимание читателя на одно очень интересное обстоятельство. В I в. н. э. в Китае появился знаменитый толковый словарь китайских иероглифов – Шовэнь цзецзы («Описание простых и анализ сложных знаков»), создание которого приписывается ханьскому ученому Сюй Шэню. В словаре впервые в Китае был применен ключевой принцип классификации иероглифов (принято условное деление на 540 «ключей»), словарь содержит более 9000 знаков. Для нас интересно то, что в этом словаре, который охватывал всю существующую на тот период лексику (включая фантастических и диковинных зверей), отсутствуют два очень важных иероглифа из рассматриваемого нами суждения – иероглиф сюэ («учиться», «подражать») и иероглиф пэн («друг»). Причем, в словаре в изобилии присутствуют такие иероглифы, которые состоят из комбинаций с теми простыми знаками, которые входят в состав этих двух иероглифов. То есть сами эти составные знаки составителю словаря прекрасно известны. Чем это можно объяснить? Ведь сам факт, если относиться к нему с общепринятых позиций, совершенно немыслимый.

Объяснение может быть следующее. Во-первых, – и это уже понятно без дополнительных доказательств – ко времени создания словаря Шо вэнь Конфуций прославлен еще не был, и текст Лунь юй был неизвестен вообще или занимал совершенно маргинальное положение. А иначе иероглифы Лунь юя стали бы составной частью этого китайского словаря. Но и это не является исчерпывающим объяснением для исчезновения из словаря этих двух важных иероглифов первого суждения. Но предварительно отметим следующее важное обстоятельство: исходя из анализа древних надписей, в лексиконе китайца времени Конфуция несомненно существовали иероглифы, значения которых как будто бы «дублировали» эти сяо и пэн – «учиться» и «друг». Но Конфуций их почему-то использовать не стал. Почему?

В своем анализе суждения мы, в соответствии с логикой, вполне обоснованно попытались трактовать эти иероглифы несколько в ином смысле, нежели в том, в каком они стали пониматься впоследствии. И из всех этих наших предварительных рассуждений можно сделать следующее предположение: Конфуций, не имея в лексиконе своего времени подходящих иероглифов, во-первых, использовал иероглиф сюэ в его древнейшем значении, и, во-вторых, воспринял другой древний иероглиф – пэн несколько иначе, придав ему иной смысл. При этом он подходил к решению этого вопроса, используя тот «картиночный» принцип понимания иероглифов, который был основополагающим при создании текстов в Раннем Чжоу. И как нам кажется, мы этот его «картиночный язык» поняли правильно.

А вот создателем словаря Шо вэнь эти неиспользуемые нигде (ни в книгах, ни в устном общении) иероглифы могли быть восприняты как некие непонятные знаки текста Лунь юй, если к этому времени такой текст действительно существовал. И по этой причине он не стал их включать в свой словарь. Да, но при этом дре́внее пэн в качестве «связки раковин каури» все-таки существовало и до Конфуция, а в словарь, тем не менее, оно не попало. Значит, ко времени создания словаря такой иероглиф в лексиконе уже не использовался. В любом случае здесь очевиден творческий подход Конфуция к выражению своих мыслей в рамках имеющейся письменности. И с другой стороны – очевидно незнание автором словаря этих двух конкретных иероглифов, а значит, и самого текста Лунь юй.