Альма

– Два свежесваренных, как обычно? – подмигивает им кассирша.

– И пряничного человечка.

– И парочку шоколадных трюфелей.

Звенит колокольчик на входной двери, и вместе с холодным порывом ветра быстро входят двое полицейских. В маленькой кофейне становится совсем тесно, по-домашнему, когда все сидят друг у друга на головах, но все рады. Те привычные мгновения, пока отец и дочь стоят у кассы, едва соприкасаясь рукавами курток. Нина зевает и думает, что ей сегодня сопутствует настоящая удача. Это же надо – пропустить контрольную и пить кофе вместо того, чтобы сидеть на уроке биологии! Лучше может быть только вернуться домой и залечь сладко спать прямо в школьной форме! Но там ведь правильная Альма, бэ-э-э!

Нина нетерпеливо переминается с ноги на ногу и вспоминает скучный вчерашний урок у новенькой мисс Мин. Застенчивая учительница почему-то выбрала ее одну, чтобы доказать всему среднему классу, что под ее управлением даже любители мертвых языков усвоят алгебру на твердое «отлично». Девочка грустно вздыхает. Полицейский хочет строго спросить, почему она не в школе, но замечает Брюно и передумывает.

Когда Нина согревается, она начинает мечтать, как вырастет, будет писательницей и станет сидеть в этом кафе у огромного окна, подсматривать за гостями в глубине зала и писать о них короткие истории. Или нет, не так. Пусть она станет оперной певицей, как бабушка, и будет жить между Веной и Нью-Йорк Гранд Опера, Парижем и Ковент-Гарден. Наряды, гастроли, поклонники. Да, пусть лучше будет так.

Если бы Нину настойчиво попросили придумать иллюстрацию к школе, она бы, не задумываясь, быстро нарисовала себя хрупкой девочкой на скользком стеклянном шаре. Приходится быстро-быстро перебирать тонкими ногами, чтобы не свалиться и не попасть со страхом под тяжелый шар. Несколько раз в год во время коротких каникул гадкий шар будто замедлял требовательный бег, почти останавливался, качнувшись, и она могла перевести дух, но затем ускоренный бег начинался снова. Объяснять образами девочку научил тощий логопед, который пах мылом и сигаретами.

– Берите-берите в губы короткий карандаш и пишите в воздухе свое имя, Нина, вот так. Отлично!

Строгая Альма самоотверженно приводила ее на занятия трижды в неделю, между вторым завтраком и обедом, вела за руку через парк, где ветер гонял по влажному асфальту сухие листья, потом – снежную крупу. Нине нравилось, когда весной на тропинках появлялись липкие кленовые носики – семена деревьев. И ни разу за год занятий мачеха не оставляла Нину вдвоем в кабинете с доктором. На всякий случай.

Брюно тянет Нину к окну. Его нисколько не раздражает, что кофе тут всегда приходится терпеливо и долго ждать. Хозяйка зала движется уверенно, но нерасторопно. Слишком громко звенит допотопный кассовый аппарат. К этому он привык. Они бывают тут с Ниной почти каждые выходные с тех пор, как открылась тесная кофейня. Здесь уютно и всегда есть на кого поглазеть, чтобы не придумывать темы для разговоров, ему легче молчать. Раньше Нина долго студила и осторожно пила черный чай, робко дула на горячее, болтая ногами под столом. С тех пор дочь выросла почти вровень с ним и стала гораздо выше старенькой кассы. А раньше ей приходилось тянуться, привставать на цыпочки, чтобы сделать заказ.

Наконец заказ готов, и вначале они просто пьют обжигающий кофе. Брюно смотрит на Нину и радуется, что у него всегда было достаточно времени, чтобы наблюдать, как растет дочь. Ведь она больше не будет учиться неуверенно, а потом и быстро ходить. Если и посмеется над фокусом «отрезанный палец», то только из вежливости, а жаль. Давно сердито не плюется брюссельской капустой.

Улыбчивая кассирша почему-то именно зимой, в канун Рождества, особенно сильно завидует жене Брюно, невольно подслушивает разговоры отца и дочери, но чаще – согласное молчание. Сегодня у Брюно есть и свои особенные причины для сентиментальности. Кроме того, летом тело Нины сделало кульбит, и она вернулась из лагеря с сороковым размером ножки и обозначившейся под свободными футболками грудью. Девочка начала сутулиться. Покрасила волосы в цвет вороньего крыла, стала носить только черное. Перемены смущают их обоих, но привычные ритуалы спасают от неловкости.

– Ну рассказывай, Нина, что значат твои занавешенные простынями зеркала. Бери мой трюфель тоже, я не хочу.

– Разве не знаешь? В Средние века люди верили, что зеркало придумал дьявол, что оно может утащить у тебя душу, не смейся, не смейся, а ткань защищает меня, если зеркало снять в ванной нельзя.

– Я слышал только, что у славян есть традиция закрывать зеркала черными тканями в первые три дня, когда в доме покойник.

– Если зеркало разобьется, с его хозяином случится беда. А еще зеркала нельзя вешать у кровати.

– Можешь просто испугаться своего отражения, понимаю.

– Если честно, мне не нравится видеть свое отражение. А причесаться можно и так, накраситься, глядя в зеркальце пудры, пап.

И Брюно не спорит, он помнит, как стеснялся своего лица и растопыренных ушей, когда был в возрасте Нины. Но потом эти уши нашла симпатичными Альма. «Они как у Эйнштейна», – сказала она, и Брюно полюбил свои уши. Поэтому сейчас он не спорит и решает, что теперь просто станет чаще хвалить дочкины волосы, и улыбку, и походку, и странные черные наряды тоже. Он мечтает, что однажды Нина вырастет и станет уверенной в своей красоте девушкой. Неважно, как она будет выглядеть, но будет чувствовать себя красавицей и останется жить в Люксембурге, ведь нет места в мире лучше. Разве ему, мальчику из страны, которой, к счастью, больше нет, этого не знать. Пусть Нина никогда не узнает, что такое дефицит.

– Птица моя, скажу тебе по секрету, Альма попросила меня уговорить бабушку прийти к тебе на премьеру. Расскажи, какую пьесу вы ставите, какую роль в ней ты играешь, чтобы у меня были аргументы.

– Скажу по секрету, бабушка давно знает, о чем спектакль, – подражает его тихому голосу дочка. – Она сама выбрала пьесу и рассказала, что мне нужно отдать главную роль руководителю кружка. Знаешь, как он на нее смотрел?

И Брюно хмыкает и сдерживает улыбку, потому что за этим «как смотрел» может прятаться что угодно, от восхищения до ужаса. Он удивленно округляет глаза.

– Он сказал, что оценил ее выбор и вообще ценит ее вклад и все такое. А потом отдал мне роль.

– Кого же ты играешь, Нина?

– Ласточку. Ласточку в пьесе «Счастливый принц» Оскара Уайльда.

– Он такой депрессивный и романтичный.

Но Нина не слушает. Она теперь говорит громко и помогает себе жестами, широкими, плавными, бабушка научила.

– Жил-был принц в одном королевстве, и родители так его любили, что ограждали от всех страхов и печалей. Принц не знал, что существуют горе и болезни, все они случались только за стенами его замка.

– Прямо как история Будды, – Брюно барабанит пальцем по стакану с кофе.

– Не перебивай! Принц состарился и умер, и на главной площади ему поставили статую из золота и драгоценных камней. Статуя была живая, она все видела и понимала, и тогда принц узнал, какая жизнь в его королевстве на самом деле. Он грустил, но сделать ничего не мог.

– Почему?

– Он же статуя, папа! И вот однажды под его шляпой свила гнездо ласточка. Внимание, ласточка – это я, – прижала ладони к груди. – Я буду много танцевать на сцене, как научила бабушка. Принц заметил ласточку и сказал: «Милая птичка, возьми, пожалуйста, рубин из моего посоха и отнеси его бедной швее в гетто, у нее умирает сын и нет денег купить ему апельсинов».

– И ты отнесла?

– Отнесла, но вначале рассказала, что вообще-то у меня мало времени, уже поздняя осень и мне пора лететь к подругам в Египет, загорать на жарком солнышке, – и Нина увлеченно перемещает стакан с кофе по столу, на котором так кстати изображена карта мира.

– Ага, а потом?

– А потом принц попросил отнести сапфир из его левого глаза поэту, который не может подарить букет фиалок любимой и дописать пьесу, так он беден, и теперь никто не узнает, что поэт талантлив.

– И ты отнесла? – Брюно скрестил руки на груди, кивает в такт рассказу.

– Конечно, что с принцем делать? И задержалась так еще на день. Потом второй глаз-сапфир отнесли девочке, которая торговала спичками и уронила коробок в канаву, чтобы отец-пьяница не бил ее вечером. А потом ласточка носила золотые листочки с позолоты статуи всем бедным детям в королевстве, чтобы они не замерзли под мостом и не умерли от голода.

– Мда уж, классическая рождественская история… А потом?

Нина кивает и увлеченно дирижирует пряничным человечком.

– А потом ласточка стала глазами статуи, ведь он отдал свои глаза-сапфиры. И однажды ночью стало так холодно, что ласточка просто замерзла на лету и упала к ногам счастливого принца.

– Ох, Нина, какая грустная история!

– Да ладно тебе! Типичная рождественская пьеса, ты сам сказал, чтобы все плакали. К тому же и статую решили переплавить на металл, поскольку она стала такой некрасивой. И вот рабочий заметил, что вся статуя расплавилась, осталось только сердце принца. Он выбросил сердце на свалку, и оно упало как раз рядом с тельцем ласточки. Мальчишки, которым птица помогала, узнали ласточку и похоронили ее в одной могилке с сердцем счастливого принца. Из нее выросло высокое дерево, на котором весной стали селиться птицы, как обычно в сказках, ты знаешь. Только мы не покажем все это, и финал будет на том моменте, когда замерзшая ласточка упала к ногам статуи счастливого принца. Папа, ты плачешь?

– Конечно, нет, Нина. Глаза слезятся после ветра. Так ты играешь ласточку?

– Да! И бабушка сшила мне костюм у костюмерши оперы, ты представляешь? Она привезет его в день премьеры. И еще она подарила мне ландыши, вот смотри.

Нина долго роется в сумке и достает брошь с ландышами из розовой эмали в россыпи мелких бриллиантов, которую она завернула в бумажный носовой платок и положила в коробку для завтраков.

– Бабушка сказала, что эта брошка всегда приносила ей удачу на премьерах.

Брюно вертит брошь в руках и надеется, что никто не догадается, что бриллианты настоящие.

– Давай не будем пока говорить о броше Альме?

Нина пожимает плечами.

– Бабушка тоже советовала не говорить. Знаешь, я хочу быть, как бабушка. Она такая… такая… даже не знаю, как объяснить.

– Понимаю.

Брюно хорошо знает, как привлекательны яркие талантливые люди и каким жалким выглядит в этой известной семье он сам. Пусть он и старается изо всех сил, его усилий всегда мало, потому что ожидания велики. Ведь люди, безжалостные к себе, ужасно требовательны и к другим, а что ему им предложить, если его в детстве не поцеловала муза, не одарила ласточка. Да и Альма мается, чувствует, что не реализовалась, а все потому, что выросла на сцене, среди особенных людей, которых она привыкла считать обычными. Взять даже любимую детскую книгу Альмы – «Мэри Поппинс». Жена до сих пор отказывается верить, что Мэри волшебница, а не обычная няня. Знает книгу наизусть, а волшебство пропустила, не заметила, когда читала, и ждет теперь от нас всех совершенства, а у меня вот нет волшебной палочки. Но об этом Брюно дочери не говорит. Он начинает собираться и будто бы промежду прочим произносит:

– Знаешь, я еще хотел тебя попросить… Точнее не я, а мистер Патерсон. Тот, который руководит вашим школьным театром, Нина. Прости меня, но он говорит, ему неловко, что ты посылаешь ему любовные послания в открытках… А у мистера Патерсона жена, двое мальчишек… Мне неловко, Нина, тебя просить, но ты знаешь… Ты понимаешь, мужчины и ученицы – это всегда так деликатно. Он высоко ценит твой музыкальный дар и танец, но если так и дальше…

Оба молчат и стали красными, как шары на елке у окна. Не смотрят друг на друга, избегают взгляды других людей в кофейне. Скорей на улицу!

– Я понимаю, – выдавливает Нина. – Пойдем, па. Мы же опаздываем.

Они многое еще хотят сказать друг другу, но не знают, с чего начать, не могут выбрать слова. Брюно рад, что они так удачно припарковались, долго ходить у него нет сил. Когда парочка выходит из кофейни на холод, Брюно предлагает:

– Посчитаем светофоры, как раньше?

– Я и так точно знаю – их шесть до школы и еще один сломанный, прямо перед поворотом к бабушке.

– Ладно, тогда что будем считать? Собак?

– Елки! Давай елки в витринах. Неделя до Рождества, – подыгрывает Нина.

А я смотрю на эту приторную парочку – неудачника Брюно и его незаконнорожденную дочь – и чувствую, как волна гнева и тошноты подкатывает к горлу. Ненавижу. Особенно Брюно. И глупую Нину тоже. Избалованные жалкие люди, которые думают, что страдают, а на самом деле живут в пряничных домиках, в пряничном королевстве.

Глава 4

Элеонор остановила водителя катафалка около салона красоты. В этот раз обошлось без церемоний. На кремацию, кроме нее, никто не пришел, и вдова решила сэкономить на лимузине, села рядом с водителем. А что тут такого? Пора учиться считать деньги.

Она уверенно поднялась по трем ступенькам, вошла в знакомый зал с уже открытой бутылкой шампанского. По ходу сбросила шубу в услужливые руки хозяйки салона.

– Роза, выпей со мной за Гаральда! Он только что стал пылью.

Роза хихикнула и пошла за бокалами. За четверть века знакомства она привыкла к чудачествам бывшей оперной певицы и даже считала ее визиты рекламой своему заведению. «А еще у нас бывает Элеонор Айзен, помните ее в арии Тоски?» Посетительницы обычно не помнили, и в этом месте Роза многозначительно подмигивала или закатывала глаза (в зависимости от возраста клиентки) и шла ставить единственный диск, где, среди прочих, молодая Элеонор пела Vissi d’arte. «По мне, так Элеонор поет Тоску эмоциональней, чем Мария Каллас», – всегда добавляла Роза.

– Скучно ехать в церковь каждый раз после похорон. А я сломала ноготь, – уже жаловалась Элеонор маникюрше и по-детски морщила носик. – Давайте выпьем шампанское, поплачем и сделаем меня снова красавицей.

В понедельник клиентов всегда немного, и сегодня, кроме Элеонор, в кресле сидели лишь двое – девушка пришла покрасить отросшие корни и соседка Розы забежала в обеденный перерыв выщипать брови. Аудитория более чем камерная, но Элеонор сейчас нужна публика, и она начала выступление без прелюдий.

Не стесняясь сняла чулки, жестом показала Розе поставить шампанское на столике рядом и садиться слушать. Взгромоздилась в кресло для педикюра («Давай уж заодно и на ногах ногти перекрасим?») и отдала свои руки и ноги двум мастерицам.

«Интересно, ее волосы натуральные или окрашенные?» – подумала девушка, которая сидела в кресле у парикмахерши и теперь старалась найти в каталоге образцов с красками такой же пепельно-белый оттенок, как у старухи. Но даже мысленно называть Элеонор старухой не хотелось. Она сохранила изящество, ее не портили ни полные плечи, ни круглый живот под черным шелковым платьем. Да, артрит искривил когда-то тонкие пальцы, но разве мы выбираем болезни сами? Может быть, причина ее привлекательности крылась в тонких щиколотках и запястьях, безупречном овале лица? Или в холодном блеске серых глаз? Она смотрела внимательно и равнодушно, как птица.

«Интересно, можно сохранить такое лицо без операций?» – соседка Розы смотрела искоса в зеркало, как Элеонор быстрыми точными движениями снимает кольца с большими камнями, и решила, что в этот раз она точно попробует новую диету, Дюкана, например. Ну есть же женщины, которые и в старости хороши, явно без диет не обошлось, однако спросить напрямую она смущалась.

Громко, хорошо поставленным голосом, Элеонор начала историю, не обращаясь как будто ни к кому в светлой теплой комнате и сразу ко всем. Она смотрела прямо перед собой в огромные окна салона красоты на ветви старых каштанов, на серое равнодушное небо, по которому ветер быстро гнал низкие облака. Она сказала:

– Влюбиться можно в любом возрасте, верно? Чем старше становишься, тем лучше секс (женщины захихикали). Жаль, в юности я этого не знала, – и она обвела царственным взглядом всех по очереди. Выдержала паузу, допила шампанское в бокале. – Но я хочу рассказать вам не про Гаральда. Он был обычной второй скрипкой в оркестре и любил меня, разумеется, но так, как любит свою жену сапожник. А Элеонор не жена сапожника.

Она налила еще, себе и Розе.

– К 35 годам я уже была примой нашей оперы, мужчины прохода не давали, статьи о моих романах были во всех таблоидах великого герцогства. Хорошо, что мы не в Великобритании, иначе репортеры сутками бы дежурили в кустах вокруг моего дома. И я, не скрою, мужчин любила, но так – шутя, не всерьез, я будто кого-то ждала.

Однажды вечером раздался телефонный звонок. Моя любовь – моя блестящая преподавательница, старшая наставница, которая научила меня и дышать, и двигаться, не сбиваясь с голоса на сцене, звонила из Парижа и жаловалась, что ее деточка окончила консерваторию, но в оркестр оперы не взяли, и вот он мается, играет в барах по ночам, позор всей семьи, а главное – решил жениться. Мишель просила разрешение прислать Антуана ко мне на пару недель, хоть концертмейстером, чтобы посмотрел наш театр. «Возможно, он сможет остаться, чтобы остыло желание жениться», – просила подруга. Я вздохнула, но согласилась. На самом деле она столько раз выручала меня советами, что отказать рот не открылся.

– Роза, налей всем выпить и пошли кого-то за новой бутылкой. Вы ведь не против, дамы?

Женщины радостно согласились, закивали. Нечасто на обед им предлагали представление, да еще и с шампанским. Когда педикюрша закончила шуметь с ее пятками, вторую бутылку разлили, Элеонор опустила ноги в горячую воду и продолжила:

– И вот я оформила липовое приглашение на прослушивание в наш оркестр неизвестному мальчику, который грозил испортить мне единственный свободный от гастролей месяц лета. Сезон закончился, и его волнения совершенно меня опустошили. Хотелось тишины, отсутствия новостей, длинных прогулок под руку с мамой, кофе с молоком на балконе по утрам, ужинов на верандах под небом ночью и забыться, выдохнуть, читать и даже репетиции подвинуть. А тут какой-то незнакомый мальчик летит в мой дом. Мысль об этом подпорчивала настроение, но я утешала себя, что недели пролетят быстро.

Роза покачала головой в такт словам, она знала эту историю. Женщины в комнате внимательно слушали.

– И вот я в аэропорте. Но ко мне подходит совсем не мальчик, а рыжеволосый красавец, и я озадаченно смотрю на его веснушки снизу вверх и жалею, что не накрасилась. Резко захотелось стянуть джинсы, носить платья и показать Антуану Люксембург. Но я держала себя в руках, я же была взрослой умной женщиной 35 лет. Между нами 11 лет разницы, но я прекрасно видела интерес в его глазах. «Это сын твоей лучшей подруги, твоего педагога», – напомнила я себе, когда поймала взгляд Анту в зеркале в лифте на парковке.

Клянусь, я старалась даже не улыбаться, чтобы не провоцировать. Я продолжала носить расклешенные джинсы, как все мы носили в 70-е, красила только ресницы и представляла, что приехал племянник. И были дорога вин с кассетой, на которой Джейн Биркин и Серж Генсбур занимались не пением, а сексом с помощью музыки, и катакомбы, и парки на великах, посиделки в кафе, и вечеринки у друзей в галерее, мы даже в замок на экскурсию сходили. Мы так много смеялись! Я почему-то вспоминала свои 20 лет. Какой сложной я тогда была, как спешила жить. Ведь мы познакомились в 70-е, а не сейчас, когда женщины до 40 считаются юными девами.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.