Альма

Альма

Ольга Соломатина

Дизайнер обложки Алексей Домра

Корректор Татьяна Кришталовська

© Ольга Соломатина, 2020

© Алексей Домра, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4496-0279-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

– Я не готов жениться, Альма, прости! Давай подождем еще год, – сказал он, и я задохнулась от боли и страха.

И это после почти трех лет встреч и расставаний, моих перелетов в Гамбург и его – ко мне, ужинов на бис для мамы, тонн «я скучаю-скучаю-скучаю» и одного «теперь ты моя», утра, когда мы решили пожениться, пробки от шампанского, которая чуть не разбила плафон люстры, когда у отца дрогнула рука, длинных счетов за разговоры по телефону, планов о том, как я перееду, планов завести парочку младенцев, планов переехать в старости в Ниццу?! Чего нам еще ждать?

Я представила сердитый голос мамы, когда скажу, что лечу обратно. Папу, который всего неделю назад впихивал в такси чемодан, с которым я уезжала навсегда. И что же – папе теперь тащить чемодан брошенной невесты снова?! Чувствовала я себя именно брошенной.

– Фолькер!

Жених молчал. Раздраженно барабанил безымянным пальцем по подлокотнику дивана. Как ногтем по стеклу.

И тут я вспомнила, сколько документов собрала, чтобы перебраться в Гамбург, из моей школы искусств. Чтобы легче было перевестись в местный университет, я подала документы и ждала ответа. И, конечно, уезжая навсегда, я уволилась! Зачем? Чего нам ждать и что мне теперь делать?

Я набросилась на Фолькера с вопросами, как с кулаками.

– Есть другой план, – не глядя мне в глаза, сказал он.

Дальше я слушала и не верила. Жених рассказывал, что его друг Поль совсем не против на мне жениться. Не по-настоящему, понарошку. И тогда я смогу остаться в Гамбурге, учиться, пока он разберется с документами. Так мы посмотрим, как наши отношения будут развиваться, и все решим.

Я даже перестала плакать, я будто заморозилась.

Зачем это нужно Полю? Ну как, тогда он будет платить меньше налогов. А еще? Как не понимаю? Ему же одиноко одному!

Дальше, как в тумане. Вечером я стояла на пороге квартиры Поля. Он деловито показал все три комнаты с окнами в сад, будто я собираюсь снимать его квартиру. Извинился, что спальня одна, зато кровать большая. Потом мы пили вино в гостиной с высоченными потолками, под полками с сотнями книг.

Квартиру и книги оставила Полю бабушка. Кроме нее, мальчика никто в семье не любил. Большая часть книг в библиотеке была на французском – родном языке бабушки, который внук не знал, но не выбрасывать же?

Он заговорил об азиатских женах, которые все популярней в Германии.

Я зачем-то стала читать вслух стихи на английском и французском, пересказала почти полностью мою диссертацию о костюмах трубадуров.

Было так тоскливо, что все время хотелось сбежать, и даже уже не к Фолькеру, а непонятно куда. Спасало только вино. Я чувствовала: Поль готов жениться на мне не только понарошку. В его глазах вспыхивали большие надежды.

Утром я проснулась в одежде на том же кресле под книгами на французском. На столе среди бутылок и бокалов нашла ключ от квартиры Поля и листок бумаги, на котором он нарисовал красной помадой (моей помадой!) сердечко.

Я перевернула листок и тоже помадой написала на нем неприличное слово по-английски на букву F. Я открывала книги и писала это слово на титульных страницах, пока не закончилась помада. Но у меня было еще две и бордовый блеск для губ.

Стало чуть лучше.

Прошлась по квартире и обнаружила, что обе подушки в спальне набиты настоящим пухом. Еще там была пуховая перина. Толстенная. Я о таких только читала.

Вскоре все три комнаты, ванная и кухня были покрыты перьями, как снегом. Ветер из приоткрытого окна гонял пух по комнатам. И тогда я решила, что мне пора.

Такси доставило меня сразу в аэропорт. А уже после обеда я была в Париже. Домой в Люксембург я гнала на арендованной машине. Кусала ногти и плакала. Мальчики мне даже не звонили.

Глава 1

Прошло 13 лет

19 декабря

Если бы я решила написать о себе книгу, она бы начиналась словами: «Сегодня понедельник, 19 декабря, осталось ровно пять дней до Рождества. Сейчас раннее утро, и в километре семистах восьми метрах от меня, если верить навигатору, моя мать надевает черное шелковое платье (не по погоде, но оно подчеркивает ее тонкие щиколотки), собирается на кремацию отчима. Я на похороны не поеду. Нет, я не бесчувственное создание, даже наоборот. У меня просто больше нет сил смотреть премьеру третьей версии фарса „Безутешная вдова“. Почему третью? Потому что сегодня – похороны моего третьего отчима и четвертого официального маминого мужа. Первым был мой отец».

Но я не пишу книгу, я заполняю летящими разноцветными каракулями утренние страницы – три листа А4, которые доктор Джулия (мой терапевт) посоветовала мне писать каждое утро, прежде чем нырять в новый день. Я записываю все, что приходит мне в голову, чтобы мысли оставались на бумаге, а не бродили по кругу.

Я пишу разноцветными ручками или фломастерами – это очень удобно, не нужно прилагать усилия, которых требует шариковая ручка. Мы ведь поколение большого пальца, больше печатаем, чем пишем от руки. А разноцветные каракули позволяют диагностировать свое настроение, даже не читая текст. Сейчас я пишу голубым, а о кремации вопреки традиции траура – алым. Совпадение или предчувствие? Я учу испанский, и буквально неделю назад мы проходили прошедшее время. Среди короткого списка исключений оказался глагол muerto (умер), я случайно записала его рядом с el (он), и, когда я увидела совпадение на странице, настроение резко упало. Хотя это же так глупо. Я все думала: кто должен умереть? И, чтобы отогнать беду, стала конструировать пример с испанским конкистадором: El ha abierto America y ha muerto (он открыл Америку и умер). А потом оказалось, что отчим болел, а мне просто не говорили. Жаль его.

Листок с глаголами в прошлом времени так и висит у меня на зеркале в ванной. Фиолетовые чернила на оранжевом стикере.

Но когда я бываю на родительских собраниях в колледже, Нина просит: только пиши обычной синей ручкой, пожалуйста, хоть в этот раз притворись нормальной. Я стараюсь.

Ах, да, совсем забыла, мне ведь нужно описывать и свои ощущения в теле, и что происходит в комнате вокруг, когда я пишу. Я учусь чувствовать себя заново. Или впервые? Итак, в метре от меня за нашим модным дизайнерским столом из ледяной стали сидит Брюно и молча читает новости на iPad, наверное, про новый скандал в администрации президента Трампа. Но так только кажется, что читает. Если присмотреться внимательно, его взгляд замер чуть выше дисплея. Если проследить, куда он смотрит, я понимаю, что муж рассматривает стебли роз в прозрачной тяжелой вазе. У него на коленях благословенье нашей семьи – скотч-терьер Рин Тин. Мы завели его для Нины, которая не желала разговаривать с нами до своих целых пяти лет и так бы и дальше молчала, наверное, в укор мне. И не понятно ведь, что из трех вещей помогло, ведь все произошло одновременно: скотч-терьер, мои мольбы (я просила уже едва ли не на коленях) или запрет смотреть мультики до тех пор, пока Нина не произнесет свое желание вслух.

Вначале в меня летел пульт от телевизора, затем – собака. Не знаю уж, за что пес после этого так любит меня и Нину, я-то его нет. Хотя и кормлю, и вожу в парк гулять, когда остальным некогда. Просто Рин Тину требуется так много движения, а я единственная, кто всегда дома, и весь его задор обычно достается мне. Или доставался? В последнее время пес заметно сдал. Придет, заберется на колени и сидит, греется.

Они смотрятся даже комично – муж и собака. Молчаливо разглядывают стебли цветов цвета увядающей розы, придумают же такое название! Сонный муж, сонный пес, Брюно отек после ночи, кажется, оба спят с открытыми глазами. Прямо тоска берет на них смотреть, хочется посильнее потрясти за плечо, крикнуть: «Эй! Ты меня слышишь? Да что с тобой такое?» Но я, конечно, не кричу, Брюно не выносит крик. И вот он уже поднял глаза на меня. Улыбнулся, а мне хочется пойти надеть второй свитер от его взгляда. Или открыть приложение с испанской грамматикой и делать упражнения. Зачем мне испанский? Пока не знаю.

Проклятая кремация. Она совершенно раскачала мне нервы. Почему Брюно молчит? Что в этот раз я сделала не так? Скорее бы этот день прошел, во всем мерещится беда.

И насморк меня замучил. Где мои салфетки? Такой холодный декабрь, северный ветер выдул все тепло из нашего дома, а оно такое дорогое. Прямо через подошву тапка чувствую, какой пол ледяной.

Не думайте, что я совсем ненормальная, но в такие моменты, когда ною из-за ерунды, я сразу слышу голос отца: «Альма-Альма, сейчас я скажу тебе, что за окном декабрь, и ты сильно удивишься, ведь ты забыла, что в декабре положено быть морозам». Я иногда даже вижу отца или его бледную тень в кресле в нашей гостиной или – как сейчас – на соседнем стуле с Брюно. Вот он бодр с самого утра и требует горячий плотный завтрак, а не пустой кофе, как мой муж. Я невольно продолжаю и сейчас их сравнивать, доктор это даже одобряет, рекомендует наблюдать за потоком мыслей и не оценивать его. Может быть, так происходит потому, что этот дом построили под руководством отца? Он продумал каждую деталь. И этот ледяной стол, и расположение комнат, и бледный салатовый для деревянных панелей внизу, и бледно-серый – наверху. Я выросла в этом доме, а потом получила его в подарок. Может быть, папе было грустно расставаться со мной и он хотел задержаться хотя бы так?

И я начинаю по старой привычке раскачиваться на кухонном стуле, в такт медленным мыслям и прелюдии до-диез минор русского композитора Сергея Рахманинова в моей голове. Прелюдией я провалила экзамен («Ты играла так фамильярно, Альма, будто распивала с Рахманиновым чаи из самовара»). Мечты рухнули, чем оправдаться? У меня просто нет твоего таланта, папа. Ведь это тебе казалось, что исполнять музыку так просто: нужно ударять по определенным клавишам в правильное время и все.

Ладно, не раскисаем. Пес зевает во всю маленькую вихрастую морду (пора звать парикмахера), а ведь Рин Тин кажется щенком, но, если приглядеться, давно стал собакой-старичком с седым усом. Он теперь редко кружит вокруг хозяина, когда тот в задумчивости не спеша идет по узким тротуарам вверх-вниз к парку в паре шагов впереди меня. Чаще они оба неторопливо переставляют ноги, иногда неловко оступаясь. Если Рин Тин по собачьим меркам переступил порог восьмидесятилетия, то Брюно чуть за 40. Ложится раньше кур и все равно не высыпается. Почему? Купить ему поливитамины? Весенний авитаминоз? Закажу сегодня.

Проклятье, я так долго пишу, а целая страница осталась. О чем еще написать? Конечно, вначале к утренним страницам я была настроена скептически, но пошла за любопытством. Джулия говорит, что больше всего пользы техника дает именно самым большим скептикам. И это правда.

В детстве я писала в дневниках, пока записи не довели до беды. А когда я переживала тяжелые недели, папа лежал в коме, записи спасли от беды уже меня. Это были самые тяжелые в моей жизни дни, множество противоречивых прогнозов, и я буквально бегала по потолку. Выручал дневник. Как только чувства зашкаливали, я брала блокнот и записывала все, что происходило в моей голове, ощущения в теле, свои эмоции. Так я обнаружила, что даже в шторме случаются короткие передышки – вслед за девятым валом страха и возбужденной работы ума следовало тихое принятие: все образуется, никак не бывает в любом случае, так говорила моя бабушка, которая пережила голодомор и оккупацию. Наверное, просто никто не может все время пребывать на гребне волны, даже в самый невыносимый момент. Благодаря записям теперь я не просто знаю, я прожила опыт того, что все проходит, что в периоды огромного напряжения есть минутка выпить чай с лимоном и мятой и момент – улыбнуться шутке. Даже забыться иногда удается.

И вот по рекомендации Джулии я снова пишу. Хотя я верю, что самое важное остается непроизнесенным, тишиной. Это как музыка. Она ведь тоже не в нотах, а в тишине между ними. Вы ведь знаете, о чем не можете сказать вслух. Я тоже. Вначале я сливала на бумагу все то, от чего старалась оградить близких – свое раздражение (почему только я всегда убираю со стола посуду?), тревогу (уроки давно закончились, почему телефон у Нины отключен?), тоску (снова ноябрь, и до тепла еще зимовать и зимовать). А еще – мысли, которые ходят в голове по кругу. Ты вроде бы их знаешь каждую наизусть, но они никуда не деваются, снова и снова думаются. Их я тоже стала выписывать. А еще – внутренние диалоги. С водителем автобуса, который, гад, закрыл двери прямо перед моим носом, с заказчиком о несправедливости, с учительницей математики, которая упорно ставит Нине двойки, с бывшими о многом, с мамой о том, где она была все мое детство. Мне иногда так тошно от своих записей, что хочется сжечь блокнот и уж точно никогда не перечитывать. Но.

Время идет, и я вдруг поняла, что в моей голове давно нет навязчивых сто раз передуманных мыслей, внутренний диалог-монолог с кем-то случается редко, в целом мне удалось освободиться от первого и второго, и даже больше – я научилась думать о том, о чем сама решила. О дизайне первой страницы сайта, которая никак не хочет складываться в логическую цепочку, о том, что помогает мне быстро наполниться энергией, а что забирает силы, о том, что хватит распалять себя после бриджа у мамы, поскольку бессмысленно переживать относительно того, что не можешь изменить. И знаете, если ждешь, решения приходят. Временами, кажется, даже сами собой. Я пишу в надежде навести порядок в своей жизни.

***

Пока Альма пишет, ей не узнать, что муж давно внимательно наблюдает за ней и думает: «Как же она погружена в себя! Каждое деление ее клеточек кажется ей самым важным, будто его стоит зафиксировать на века. Как я наивен, столько лет ожидая, что Альма перенесет внимание со своей драгоценной персоны, сияющей фарфоровой статуэтки на камине, и увидит в бледном свете раннего утра кого-то, кроме потока собственных мыслей и переживаний. Меня, Нину, Рин Тина, свою мать. Какая глупость – мои ожидания. Люди не меняются, избалованные девочки – тем более». И он тянется к пульту и включает телевизор, чтобы стало веселее.

Альма недовольно морщится от голосов телепрограммы, которые мешают ей сосредоточенно писать.

– Сегодня в столице Люксембурга превосходная погода, – преувеличенно бодрым голосом говорит диктор. – Плюс два, ветер северо-восточный, к вечеру, вероятно, пойдет снег. Или дождь. Не забудьте зонтики. И носовые платки!

«Мне бы твои силы, – думает Брюно, поглаживая пса по загривку, – и жизнерадостность твою тоже, но ты ведь не женат на мисс Идеальность, почто тебе печалиться?»

– Ты меня слышишь? – Альма дотянулась к Брюно через стол, с нежностью коснулась плеча. – Говорят, ветрено, достану шарф? Ты не представляешь, как меня мучит этот насморк.

И пошла за шарфом, не дожидаясь ответа.

Что в ее записях? Вот бы прочесть хоть разок, о чем Альма строчит на бумаге каждое утро. Но жена прячет под замок в своей комнате все свои блокнотики. И даже потертую папку с фотографиями. Он видел случайно пачку старых снимков, когда вошел к ней без стука. Альма испугалась, быстро спрятала в желтый конверт и заперла ящик на ключ. Где она хранит этот ключик?

– Сегодня на машине, – говорит Брюно ей вслед. – Как ты думаешь, если нам выпить кофе… не дома сегодня?

Но Альма чихает и не слышит его, зовет в лестничный проем наверх: «Нина, осталось пять минут. Не хочу снова лечить твой желудок, поешь». Плотнее завернулась в кардиган, поежилась сонно. Как ей идет эта фланелевая пижама в дождевых облаках, какие тонкие щиколотки.

Брюно почти привык, что жена его перебивает, часто она задает вопрос, однако не слушает ответ. Он пытается подавить раздражение, но выходит плохо. С облегчением слушает над головой легкое движение – дочь наверху топает к ванной. Подумал с надеждой: «Не успеет на школьный автобус». Ну и хорошо, он рад отвезти Нину в школу. Жаль, что так ветрено, не пойдешь до школы пешком, но и хорошо – сил у него нет ходить. Брюно раньше пытался убедить себя, что погода не важна, нужно только правильно одеться. Но первый же порыв ветра с мокрым снегом развеивал символы его надуманной веры, а теперь еще и сил нет, совсем, он вечно уставший, сколько не спи.

Как хорошо дома, в тепле. Взять бы выходной, но Альма все время здесь, а она не должна пока знать, терпи! Пес согревает его колени, Брюно обнимает его, прижимает к себе теплое брюшко, поставил ступни на перегородку стула рядом – так ноги не мерзнут на холодном полу. В кухне пахнет кофе, и, если сидеть без движения, почти не чувствуешь усталости. Кажется, ушло бессилие, которое невозможно победить долгим сном или бездельем, кофе или длинными выходными. У него нет сил шевелиться. Брюно завидует кофеварке на горячей конфорке. Напольным часам в гостиной, которые появились в доме раньше, чем отец Альмы купил традиционное шале и расширил его за счет пристройки почти втрое. Но дорого. Нынче каждый метр его любви обходился им слишком дорого. Оставить Альме дом в подарок – просто издевательство.

Брюно устало качает головой и видит, как переливаются огоньки на елке. Она стоит между напольными часами и холодным камином прямо напротив кухонного стола из стали. Нарядная елка, с огромными красными бантами, как в его детстве в ГДР. Скоро Рождество, каникулы, можно отоспаться. И тут он вспоминает, что тянуть дальше невозможно, что он обещал жене и дочери поехать кататься на лыжах, и вздрагивает, с тоской представляя, как они расстроятся, когда Брюно признается, что поездку придется отложить. Но только не сейчас признаваться. Утром понедельника на откровенность не хватает сил. «Но ведь однажды, – думает он, – мать Альмы отправится вслед за ее многочисленными мужьями, и они унаследуют огромное состояние».

***

– А теперь традиционный репортаж с улиц нашего города, – бодро говорит диктор в телевизоре. – Сегодня наш корреспондент выходит с нами на связь с самого высокого моста Европы – 85 метров в высоту. Это высота небоскреба в 30 этажей, между прочим.

Камера проскальзывает вдоль горизонта и мельком показывает сразу весь Люксембург. Два берега города утопают в деревьях, видны добротные домики миллионеров. Камера поворачивается и приближается к группе людей посредине длинного моста из ржаво-алой стали, который соединяет в гигантском прыжке левый и правый берег.

– Как вы знаете, у моста, названного в честь нашей дорогой герцогини Шарлотты, сегодня круглая дата, – продолжает диктор. – Принцесса сердец, глава Люксембурга, которая в годы Второй мировой войны возглавила правительство в изгнании, чьему мудрому правлению в послевоенные годы мы обязаны процветанием нашего маленького герцогства. Передаю слово моему коллеге, Виктору Шульцу, который, несмотря на ранний час и промозглый ветер, встречает годовщину открытия моста, простите за каламбур, на мосте. Виктор?

Лицо репортера розовеет на ветру на мосте, вдруг его загораживает старичок в ярко-оранжевом дождевике прямо поверх шерстяного пальто, в фетровой шляпе с игривым переливающимся пером за тульей.

– Вот что я вам скажу, молодые люди, – басит старик. – В отличие от своей глупой старшей сестры, которая якшалась с нацистами, когда нас оккупировали в какие-то часы в первые дни войны, Шарлотта знала, что такое добро, а что такое зло. Я вожу экскурсии по нашей столице и все знаю.

– Так вы – гид? – Виктор решает взять прямой репортаж в свои руки. Его уже окружила группа экскурсантов, любители истории машут в камеру, блондинка в розовой куртке делает селфи на фоне телевизионщиков.

– Гид-гид, – старичок размахивает перед камерой своим удостоверением, запаянным в пластик. – Шарлотта боролась за нас, за нашу свободу, а потом так же, как и подданные, мерзла, в дворце не топили, – гид показывает рукой в сторону герцогского дворца за своей спиной. Камера послушно следует за его жестом. В метре от экскурсантов парень в черной куртке с капюшоном тоже всматривается в дымку на высоком берегу, где за кронами виднеются башни замка, запорошенные снегом. Как в рекламе или на рождественской открытке.

– Неужели ни одного полена? Откуда вам знать? – не отстает Виктор.

– Откуда я это знаю? – сердится старик. – Дым, молодой человек! Из дворца герцогини не шел дым! Ни из одного камина. Такое не утаишь. Молодой человек, молодой человек! Куда вы?!

Камера приближается, вначале картинка плывет, ловит фокус, и вот Брюно вместе с экскурсантами на мосту и тысячами зрителей шоу «Доброе утро, Люксембург!» видит, как парень (или девушка?) в капюшоне ловко запрыгивает на парапет моста, покачивается от порыва ветра и шагает над бездной.

Попросту говоря – прыгает без парашюта с самого высокого моста в Европе.

Горстка экскурсантов с криками бросается к перилам, все, словно завороженные, в ужасе смотрят, как черная фигурка летит вниз с высоты небоскребов. Зрители телеканала следят за полетом благодаря телевизионной камере. Рука Брюно замерла над головой пса, Альма зажимает рот ладонями.

Парень падал… нет, не в реку, в Люксембурге русло реки давно обмелело. Когда громадный ледник в доисторические времена прорезал здесь каменные породы и растаял, в память о себе он оставил огромные перепады высоты. Город живет на разных этажах, на первом и, скажем, сразу на тридцать втором. Этажи соединяют 111 мостов, легко запомнить.

Под мостами великого герцогства, и под мостом Шарлотты тоже, на жирной плодородной земле давно не текут воды. Там строят дома и живут самые богатые люди мира. На крышу особняка или в выверенный по последней моде регулярный сад в английском стиле и шагает с моста самоубийца. Потом окажется, что это была девушка.

Но экскурсанты не видят точно, куда она падает, от потрясения их спасает туман. В молочной дымке тонут черепичные крыши, верхушки платанов, красные стальные опоры моста.

***

Я наблюдала за падением в репортаже, а в последний миг отвела глаза. Я встала, чтобы взглянуть в окно и понять, на чью землю упал покойник в этот раз. Опять в мои клумбы, сминая кусты самшита, приземлится несчастное тело или не повезло кому-то из соседей? Знаменитому футболисту из маленькой латиноамериканской страны (однажды самоубийца спрыгнул прямо на его теплицу с орхидеями), банкирше из Цюриха (после того, как в один из дней бездыханное тело упало на ее порог, она пытается сбыть дом), семье русских, которые всегда напряженно прячут глаза и не здороваются при встрече, телезвездочке, которая даже ночью и в дождь ходит в солнцезащитных очках (вот ее консьерж вышел на крыльцо и машет мне рукой в белой перчатке)? А может, покойник снова упадет к нам – в сад главного дирижера Люксембургской оперы? Теперь уже бывшего. Не знаю почему, но самоубийцы выбирают для прыжка, как правило, центр моста, сторону, с которой лучше виден герцогский дворец, будто посылают наследникам престола на прощание свое отчаяние или просто всматриваются в красивый пейзаж. Кто знает. Но из-за этого странного выбора они часто приземляются прямо к нам или на головы наших соседей.

Не считайте меня бесчувственным чудовищем, просто ко всему привыкаешь. Мост Шарлотты вопреки стараниям полиции и властей стал самым популярным местом самоубийства для многих неприкаянных душ свободной Европы. И когда они, как звезды, прости господи, падают в твой или соседский двор несколько раз в месяц, начинаешь относиться к смерти… философски, что ли. Без драм. Тогда просто терпеливо ждешь, когда власти что-то придумают и кошмар прекратится. Узнаешь от полиции, что большинство попыток совершают вечером воскресенья или незадолго до Рождества – когда тают последние ожидания. Ведь самоубийство – потерянная надежда. Это когда одиноко («один в ночи») и на твой крик или всхлип никто не отвечает даже в шутку. Когда не знаешь, как еще объяснить, что тебе плохо, а люди вокруг думают, что ты спекулируешь на теме добровольного ухода из жизни. Хотя, по статистике, те, кто решается, обычно не говорят о своих планах. Они молча раздают дорогие им вещи, наводят порядок в столе, оставляют кота у приятельницы и делают шаг.

Ведь люди верят в чудо, в то, что выходные или каникулы подарят долгожданную встречу или прощение, возвращение или просто тихое доброе слово. А когда чудо обходит тебя стороной, ты особенно сильно чувствуешь себя лузером, которому нечего больше ждать, не на что надеяться, и прыгаешь… На головы обычных счастливых людей, которые ровно в то же самое время разыскивают под елкой подарки, жарят в саду барбекю, пересматривают сладкую слезоточивую киноисторию в объятьях любимого. Вот только неприкаянные души ошибаются – под мостом герцогини Шарлотты нет счастливых семей. Или я таких просто не знаю?