По обе стороны огня (сборник)

– Я из наперстков не пью, – сказал Шатков.

– Что так?

– Детская посуда.

– Гордость не позволяет?

– И гордость не позволяет тоже.

Нэлка налила Шаткову коньяка в стакан, с интересом глянула на гостя, словно бы хотела засечь в его лице что-нибудь порочное, темное. Шатков усмехнулся.

– Посмотри, посмотри на мое честное открытое лицо! – сказал он.

Вместо ответа Нэлка подняла свою крохотную стопочку.

– Будем! – произнесла она по-мужски. – За то, чтобы завтрашний день был не хуже нынешнего.

Выпили, потом опустошили чашки с кофе. Лариса вдруг, не стесняясь Шаткова, зевнула.

– Приустала я сегодня что-то…

– Да ты что, подруга? У нас же гость!

– Сегодня я не в форме.

– Вот те раз! – Нэлка бросила быстрый взгляд на Шаткова. – Ты уж извини нас. Любовь втроем может не получиться! – Повысила голос, потеребила подругу за плечо: – Что с тобой, Ларис?

– Не знаю, ничего не знаю-ю, – вяло протянула Лариса. – Глаза слипаются, тело чужое, ничего не хочется делать, никого не хочется любить… Спать хочется, – она вновь зевнула и закрыла глаза.

«Один – ноль, – удовлетворенно отметил Шатков. Все было правильно: его хотели опоить, лишить долларов, лишить родных деревянных тугриков и в чем мать родила отволочь на берег моря. – Такие девушки, как Нэлка с Ларисой, мне и нужны».

Важно только, чтобы Нэлка не догадалась, что он поменял чашки. Нэлка гневно сощурила свои светлые глаза, лицо у нее сделалось узким, темным, она с досадою ударила кулаком о кулак.

– Ты же не спать сюда пришла, Лариса! – голос у Нэлки стал трескучим, мальчишеским.

– Спать, только спать… – вяло пробормотала Лариса и отключилась.

Шатков взял бутылку коньяка и, не спрашивая разрешения Нэлки, налил себе, выпил.

– Вот чертовка! – в сердцах воскликнула Нэлка, добавила несколько резких слов. Слова были матерными, никак не вязались с нежным обликом Нэлки.

– Хороший напиток! – похвалил коньяк Шатков. – Сейчас такого не найдешь. Кончились те времена.

– Из старых запасов, – пояснила Нэлка. – Можешь налить себе еще.

– Не откажусь. – Шатков улыбнулся, снова налил себе коньяка в стакан, потом, подумав, перелил в стопку: – Проведу эксперимент, выпью из стопки.

– Ты же не любишь пить из стопок.

– Не люблю, – подтвердил Шатков, – мелкую посуду всегда хочется обернуть куском хлеба. Иначе из рук выскальзывает.

Им словно бы завладели некие иные силы, пришедшие невесть откуда – то ли из прошлого, то ли из будущего, – силы, которым Шатков должен будет подчинить самого себя, – всего, без остатка, – он будто бы сейчас перевоплощался, становился другим, – и в этом новом состоянии в нем на первое место должен был выдвинуться зверь – да, именно зверь с его обостренным чутьем, с бесшумной походкой и кошачьими мягкими повадками – если Шатков не станет таким, он проиграет не только свое дело, проиграет самого себя…

– Может, еще кофе? – предложила Нэлка.

– Спасибо, я кофе пью мало, – отказался Шатков. – Сегодня я принял недельную норму кофе, это перебор.

Нэлка заметно поскучнела. Шатков потянулся к ней и, едва касаясь пальцами, погладил по плечу.

– Я тоже, как и твоя подружка, притомился что-то, – сказал он и прикрыл рот рукой. – В природе, похоже, что-то происходит… – он заметил, как посветлели, сделались обрадованными глаза у Нэлки: он допустил просчет, и Нэлка засекла это. Впрочем, какой просчет? Никакого просчета. Он ведет себя так, как вел бы любой богатый клиент – особенно долларовый. А долларовые клиенты, они – капризные.

– В природе сплошные дыры, – сказала Нэлка, выпрямляясь, – вместо космоса – рванье, образованное крупными летательными аппаратами.

– Да ну?

– Это я в газете вычитала. – Нэлка подошла поближе к Шаткову и прижалась к нему бедром. У того на минуту шевельнулось что-то в душе – не железный же он, а обычный, такой же человек, как и все, – мясной, костяной, сработанный из нервов, жил и прочей плоти, – он с грустью посмотрел на себя со стороны и в ответном движении потянулся к Нэлке.

Время убыстрилось. Шаткову было слышно, как где-то за стеной, совсем рядом, суматошно застучал часовой маятник – «так-так-так», на несколько минут стих и снова застучал. Прислушиваясь к нему, Шатков неожиданно ощутил себя усталым, предельно выжатым, пустым, пусто было даже в голове, он потянулся, сбросил с себя одежду и лег на тахту. Накрылся пледом.

Нэлка легла рядом, положила голову ему на согнутый локоть. Голова ее была легкой, почти невесомой, словно Нэлка была не женщиной, а ангелом небесным.

– А ты сильный, – прошептала она. Губы у нее были безвольными, слипающимися. – У тебя сильные мышцы…

Он не ответил.

– Ты спишь? – также шепотом, правда, чуть более громким, чем в первый раз, спросила Нэлка.

Шатков не ответил, и тогда Нэлка осторожно опустила ноги на пол, выбралась из-под одеяла, внимательно посмотрела на Шаткова.

Тот даже не шевельнулся: у него был вид человека, уснувшего быстро и крепко, до самого утра – дыхание ровное, глубокое, чистое, никаких всхлипываний и храпа, сонного бормотания, вздохов. Нэлке захотелось даже погладить Шаткова, она потянулась было к нему рукой, потом остановила себя, встала с постели и на цыпочках прошла в прихожую. Открыла дверь.

Шатков сразу почувствовал, что квартира наполнилась людьми. Сколько их? Двое? Трое? Четверо? Чем больше – тем лучше. Только мешать друг другу будут. Он стремительно натянул на себя джинсы, сунул ноги в кроссовки, запечатал их липучкой – хорошо, что застежки были на липучке, не надо возиться, – вновь накрылся пледом, превращаясь в безмятежно спящего человека.

Он лежал неподвижно до тех пор, пока не услышал шепот:

– Хорош гусь! Развалился, как Ленин на Красной площади. Может, ему наволочку на голову накинуть?

– Тратить еще на него наволочку… Не надо.

Шатков чуть-чуть разжал веки – ровно настолько, чтобы через сжим увидеть белые плоские пятна лиц. Пришедших было двое – оба давешние, те, что сопровождали Нэлку с подружкой в кафе. Обычные качки. Сама Нэлка, приложив руку ко рту, стояла в проходе.

Когда первый качок приблизился к Шаткову, наклонился, Шатков, резко приподнявшись на тахте, накинул ему на голову плед и рванул к себе, подставляя под удар колено. Нападавший всем лицом, носом, ртом, губами насадился на колено, Шатков даже услышал, как у качка хрустнули кости носа – сломалась нежная перепонка, – отбил качка от себя ногой и снова рванул плед – несчастный во второй раз насадился на колено. Снова захрустели кости. Шатков отпустил плед, и нападавший кулем рухнул на пол.

Птицей слетев с кровати, Шатков прихватил по дороге стул, локтем задвинул Нэлку в проход, чтобы не мешала, – не то ведь дуреха может и хлебный ножик схватить, ткнул спинкой стула второму парню в подбородок, тот заорал, и Шатков, обрезая крик, буквально поднял его в воздух на стуле. Качок вытянулся, становясь на цыпочки, крик у него превратился в слабое жидкое бульканье, он замахал руками, вцепился в стул, пытаясь отдавить его от себя, но не справился – Шатков был сильнее этого неврастеника-двоечника, занявшегося не своим делом, и ему стало жаль качка, но Шатков тут же подавил в себе это подленькое, способное привести к гибели чувство – пожалеешь какого-нибудь мозгляка, а он потом вместо благодарности нож под лопатку всадит.

– Э-эгхэ-э! – хрипел, давясь воздухом и болью, парень.

– Ешь, ешь, – спокойно пробормотал Шатков, – ты сам этого хотел.

Парень дернулся, вывалил изо рта красный слюнявый язык.

– Вот когда язык станет у тебя синим, тогда и отпущу. – Шатков еще чуть приподнял спинку стула, выдавил из парня остатки воздуха. – Ну как, нравится? Я не спрашиваю, кто тебя сюда послал, это я и без расспросов знаю, но мне все-таки интересно, правду ты скажешь или нет? Кто? – Шатков чуть приослабил нажим стула, парень осел, втянул в рот язык. – Ну? – Шатков усмехнулся: – Может, мне тебя за уши к потолку прибить?

Вместо ответа парень поворочал головой из стороны в сторону.

– Что? Не хочешь говорить?

Парень умоляюще повернул голову в сторону, выразительно засипел – не могу, мол…

– Не можешь? Ладно. Охолонись тогда немного, – Шатков отжал стул, и парень кулем сполз на пол.

Шатков метнулся в коридор, в который он отшвырнул Нэлку. Нэлка стояла около двери, к которой был прибит писающий пластмассовый мальчик, беспомощно вытянув руки по бокам, тонкая, словно паутинка, какая-то надломленная. Глаза у нее, будто у блаженной, были закрыты.

Не задерживаясь около Нэлки, Шатков проскочил к двери, проверил, заперта ли она, выдернул из замочной скважины ключ, сунул в карман.

Бросил Нэлке, совсем не уверенный, в том, что она слышит его:

– Так будет лучше.

Парень, которого он чуть не изуродовал стулом, по-прежнему лежал у стенки, с сипением втягивал сквозь сжатые зубы воздух. Оружия у него не было, это Шатков определил точно, а вот у первого, которому он расплющил лицо коленом, оружие было. Шатков сдернул с него одеяло. Кровяное пятно, расплывшееся на ткани пододеяльника, было внушительным, вызывало невольный озноб. Шатков откинул ногой одеяло в сторону. Лицо налетчика было превращено в фарш.

«Ничего, какая-нибудь другая Нэлка, не эта, мокрым полотенцем обработает физиономию, сотрет сопли, на недельку уложит в постель – все восстановится. Только нос кривым будет. В назидание… И за любовь к зелененьким».

Шатков, поморщившись, сунул ему за пазуху руку, вытащил новый, не потерявший еще синего вороненого блеска пистолет. Оттянул затвор – в стволе находился патрон, медный глазок капсюля недобро смотрел на Шаткова. «Как в Афганистане, на войне – „масленок“ загнан в дуло, – отметил Шатков, – для быстрой стрельбы. Видать, этот скот был в Афгане».

Шатков ощутил невольную досаду – он тоже был в Афганистане, а люди, побывавшие там, помечены особой печатью.

Отметил, что пистолет был засунут в подмышечную кобуру, сшитую из белой кожи, с белыми плечевыми ремешками, а такие кобуры носят в милиции.

«В кармане у него должна быть запасная обойма, – подумал Шатков. – Если он действительно афганец, то без запасной обоймы ни за что не выйдет на дело. Запасная обойма – это как отличительный знак, без запасных обойм афганцы даже на улицу не должны выходить, это уже сидит в крови». Шатков похлопал по джинсам – вначале по одному карману, потом по другому, перевернул парня разбитой физиономией вниз, услышал за спиной булькающий звук – похоже, второго парня, увидевшего, во что превратился его кореш, начало рвать, Шатков на бульканье даже не обернулся, – в заднем кармане джинсов налетчика нашел вторую обойму.

«Точно афганец! – подвел он итог. – И чего тебя, бедолага, в банду занесло? Сидел бы лучше где-нибудь в ассоциации воинов-интернационалистов на припечке, распределял бы гуманитарку… Ан нет!»

Не только этот парень, много других афганцев – десятки тысяч человек пошли в услужение разным богатым людям, занялись делами, за которые раньше били по лицу, а некоторые вообще продались – как этот вот толстозадый деятель… ни дна ему, ни покрышки!

Шатков сверил номер обоймы с номером пистолета – обойма была родная, номера сходились.

«Не реквизировал ли он этот штатный пистоль у какого-нибудь полоротого мусора? Вот страна зершлехтов! Есть страны зергутов, а наша же страна зершлехтов. Или, как говорит один шибко мудрый деятель от литературы, – страна непуганых идиотов и вечнозеленых помидоров. И не дай бог, если того полоротого мусорка шлепнули. Тогда толстозадому – вышка!»

Он сунул пистолет под ремень штанов сзади, – как носил оружие в Афганистане, сверху прикрыл рубашкой, ухватил афганца за воротник, отволок в прихожую. Вернулся, потыкал носком кроссовки во второго налетчика.

– Ну? Сам на ноги поднимешься или помочь?

Парень вяло пошевелил одной рукой, потом приподнял голову, но не удержал ее на весу.

– Ясно, – сказал Шатков, ухватил его за воротник, рывком поставил на ноги. – Я же тебе сказал, что твоего шефа знаю, можешь его не называть… Хотя мне было интересно проверить… Николаев?

– Николаев, – вяло шевельнул губами в ответ парень.

– А эта сучка барменша – главный ваш локатор? Все наводит и наводит, никак устать не может? ПВО местного значения… Верно?

Парень беспомощно шевельнул вялым чужим ртом, в глазах у него отразилась тоска, такая тоска, что Шаткову даже сделалось жаль его – впрочем, не сообрази Шатков вовремя и не поменяй чашки с кофеем, жалеть бы пришлось его самого.

– Верно? – повторил он вопрос.

– Верно, – с трудом ответил парень.

Это надо же было так повезти: с лету попал в десятку – сам того не ведая, наугад, с закрытыми глазами… Да это даже больше, чем попасть в десятку – это все равно, что вслепую пробить пулей мелкую монету, подброшенную в воздух.

– Уходи! – сказал он парню. – Сам, на своих двоих уходи… Пока я добрый.

– Пушку все-таки отдай, – попросил парень.

– Не отдам. Это моя добыча. Боевой трофей!

– Ты даже не представляешь, что тебе будет, если не отдашь пушку.

– Очень даже хорошо представляю. Также хорошо представляю, что будет с твоим напарником. Как вы его зовете? Афганец?

– Мулла.

– Правильно. Только у мулл бывают такие жирные бабьи задницы, больше ни у кого. Вот что будет с ним, я знаю хорошо. О такой книге, как Коран, он никогда больше не услышит.

– Отдай пушку, – начал канючить парень, – отдай…

Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:

– Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?

Глава четвертая

В чужих городах всегда кроется что-то грустное, древнее – оно проступает незаметно, исподволь: то в темных каменьях неожиданно мелькнет устрашающе угрюмый лик средневекового воина, либо строгая иконная роспись, возникшая из спекшихся воедино разноцветных пятен, и тогда в голове невольно мелькнет мысль, что здесь когда-то была церковь и это место освящено, то на срезах старых скал из пыли и мелкой крошки вдруг проглянут очертания некогда грозной крепости… Тихая печаль возникла в Шаткове и при виде здешнего очень пустынного и очень синего, как в жаркие летние месяцы моря – ни одной лодки, ни одного кораблика, словно бы все умерло, и при виде деревьев с пожухлой рыжей листвой и сухих чопорных-старушек, одетых в черное, рассеянно фланирующих по набережной.

Иногда в их скорбно-тихой стайке появлялся какой-нибудь хмельной шахтер, толстый, как таймень, шалел от собственной непредсказуемости и избытка сил и начинал буянить – слов шахтер не выбирал, для него все слова были одинаковы, и матерные и нематерные, и тогда старушки шустро прыскали от толстого тайменя, будто неповоротливые речные уклейки, в разные стороны. Всей стаей, и мясистому шахтеру вряд ли было дано догнать быструю стаю.

Шумел шахтер на набережной и в этот раз – щекастый, с крутым по-молодежному коротко остриженным затылком, с крохотными заспанными глазками:

– У-у-у-у, э-а-а-а-а, м-мать т-твою!

Начал накрапывать дождик – совсем неуместный в эту пору. Старушки мелкой темной лавой устремились под навесы, зашелестели про себя:

– Дождь-то чернобыльский! – воскликнула одна из старушек. – Все волосы от него повылезают, а в желудке разведутся черви! – Хоть и много лет прошло с аварии на атомной станции, а Чернобыля боялись до сих пор.

Шатков свернул с набережной вверх, на горбатую, плохо заасфальтированную улочку, поднимающуюся к главной улице города, остановился у облупленной палатки с сельским некрашеным крылечком, – за стеклом палатки дружным рядом выстроились бутылки «хереса» целебного мужского вина: им, говорят, лечат предстательную железу. «Херес» был дороговат – не то, чтобы не по карману, а именно дороговат, когда человек сомневается, купить или не купить, и так сомневается до тех пор, пока не уходит из магазина пустой: купить – дорого, не купить – обидно… Шатков усмехнулся и двинулся по улочке дальше.

У взгорбка, обрамленного, словно мост, перилами, на самом громком месте города – здесь всегда сильно ревут машины, идущие на подъем, громко ревут даже малошумные легковушки, – находился городской отдел милиции.

Около входа, на маленькой бетонной площадке, стояли три «канарейки» – желтых милицейских «жигуленка». Шатков задержался, постоял немного у угла, понаблюдал за горотделом – проверял ситуацию на опасность. Десять минут назад он сделал последний звонок Игорю Кононенко, – звонил несколько раз и перед этим, и телефон Игорька опять не ответил.

Площадка с «канарейками» была пуста. Но вот из двери показался разбойного вида сержант в фуражке, сдвинутой на казацкий манер набок, потянулся, зевнул и резво побежал по асфальтовому тротуарчику за угол. Потом вышел лейтенант, встретил худощавого горбоносого человека в штатской одежде, скрылся с ним в двери горотдела.

Следом появился капитан – городские милиционеры показывались на улице по старшинству, по восходящей, словно так было положено по уставу – вначале сержант, потом лейтенант, теперь вот капитан.

Шатков по тротуарчику двинулся к горотделу, стараясь, чтоб походка его была независимо-безразличной, как у всякого отдыхающего человека, у которого свободного времени целый мешок, а то, что не вместилось в мешок, он ссыпал в карманы, – подошел к капитану. Тот, несмотря на сонный вид и треск за скулами, оставшиеся после зевка, остро глянул на Шаткова, ощупал его глазами. «Вполне профессионально, – отметил Шатков, – по-собачьи: если вцепится зубами, то отодрать можно будет только с мясом», – ощутил нехороший холодок под ключицами.

– Вы не скажете, товарищ капитан, где бы мне найти Кононенко? – стараясь, чтобы голос был ровным, безмятежным, спросил Шатков. – Он тоже, кажется, капитан, хотя в форме я его не видел.

– Зачем вам понадобился Кононенко?

– Вызывал он меня. Дал телефон, просил зайти.

– Нет Кононенко!

– Где же он?

– Забрали и увезли, – капитан усмехнулся, – в тартарары! – Отвел глаза в сторону, пояснил: – В областное управление. В черном воронке, как преступника. Понятно? А он тебя к себе вызывал, наверное, как преступника?

– Нет, как свидетеля, – сказал Шатков. – Ладно, вернусь, когда Кононенко вновь появится на работе.

– Ага, лет через пять, – капитан по-мальчишески закусил нижнюю губу – видать, понял, что говорил не то, повел головой в сторону: – Зайди к дежурному, он тебе все объяснит.

– О-о, это целая проблема – времени у меня в обрез, я и с Кононенко хотел договориться на следующий раз. – Шатков сдвинул рукав куртки, обнажая запястье – часов на руке не было, часы он оставил в сумке, улыбнулся виновато: – Вот вечная торопежка! Часы дома забыл. Или сняли? О-хо-хо! – Шатков побледнел. – Точно сняли… В магазине. Там, где «херес» продают. Вот нелады! Я сейчас, товарищ капитан! – Он развернулся и вприпрыжку понесся назад, нырнул за угол дома, вскочил в какой-то кривой старый дворик, выложенный булыжником, перемахнул через забор и очутился в сквере.

В этом городе было полным-полно мелких скверов – словно бы специально отведены места для свиданий, – среди акаций, лаврового кустарника, колючих зарослей неведомого Шаткову дерева.

Стояла скамейка и в этом сквере. Шатков забрался на нее с ногами, выглянул. Капитан растерянно отер рукой лицо, помял глаза, метнулся назад в горотдел, громко хлопнув дверью, потом показался вновь. За ним на улицу выскочило человек пять сотрудников в куцых, тесно сидящих мундирах – то ли партия форменной одежды поступила в горотдел мелкоростовая, то ли здорово раздобрели ребята на дармовых харчах, – бегом понеслись к углу здания, за который только что свернул Шатков. Капитан устремился следом.

– В магазин, где «херес» продают, туда! – прокричал капитан, мигом запыхавшись – голос у него сел в несколько мгновений: значит, вчера «принял на грудь» солидную порцию. – Он туда побежал, в магазин. Часы у него вроде бы сперли!

Милиционеры нестройно, как бегуны, выдохшиеся на длинной дистанции, вразнобой топая ногами, пробежали мимо, они хорошо знали, где что находится, где что продается, и тем более – магазин, в котором с утра торгуют «хересом» – хорошим вином, которое местные алкаши приравняли к бормотухе. Капитан, держась рукою за грудь, прошаркал следом.

«Надо же, – посочувствовал ему Шатков, – такой молодой и уже такой больной…»

Ни в палатке, ни в продовольственном магазине, расположенном на углу горбатой улочки – витринами к морю, – они Шаткова не нашли и, тяжело дыша, вернулись к зданию горотдела.

– Надо же, утек! – громко возмущался один из догонявших, белобрысый, розовощекий, со светлыми, невидимыми на лице бровями. – Когда же он успел?

– Тот, кто умеет – всегда успевает, – пробурчал капитан.

– А вы, товарищ капитан, приметы его не запомнили?

– Запомнил. Обычное невыразительное лицо. Ты же знаешь этих людей – они никогда не бывают выразительны и поэтому не запоминаются. Лобастый – видать, высшее образование имеет, глаза сердитые, голубые… нет, синие, сбоку на подбородке метка – то ли ожог, то ли финкой оставлена.

Шатков потрогал шрам на подбородке – приметил, значит, воевал сероглазый капитан – недаром он так цепко щурился, изучал Шаткова, что-то взвешивал про себя. Хорошо, что хоть вчерашние следы не заметил, ту же ссадину на лбу – следы эти Шатков тщательно заштукатурил.

– А одет как?

– Одежда тоже обычная – незапоминающаяся. Джинсы, по-моему… да, джинсы и джинсовая куртка. Рубаха в мелкую клетку – ковбойка тмутараканского производства. Еще что?.. Волосы. Волосы темные, цыганистые. Роста высокого…

– Да с таким точным описанием мы сегодня же его и обратаем, товарищ капитан. Интересно, чего ему от Кононенко надо было?

– С Кононенкой все, с Кононенкой покончено, эту фамилию вообще не вспоминайте!

Дальше ничего не было слышно – по трассе, расположенной рядом, пошли машины, цепочка милиционеров втянулась в дверь горотдела, и Шатков покинул свое укрытие. На ходу сломил ветку акатника, пожевал ее зубами.

«Ну, насчет словить по слабеньким приметам, засеченным капитаном, это бабушка надвое сказала – попробуйте словите! Хоть и глазаст капитан, но не настолько».

Чувствовал себя Шатков неважно – он очутился между двумя огнями: с одной стороны, местный рэкет, а может, и больше, может – мафия, это еще предстояло выяснить, с другой – милиция, с третьей – он уже достаточно здесь навоевался, намахался кулаками. Болела вчерашняя ссадина на голове, болели ободранные костяшки пальцев, внутри тоже что-то болело, ныло, словно бы Шаткову отбили легкие или почки. Но это были не почки и не легкие.

Шатков из одного скверика попал в другой – такой же маленький, уютный, обсаженный густым акатником, с традиционной скамейкой, потом в третий, выбрался на трассу около хлебного магазина, на витринах которого были намалеваны на редкость неаппетитные булочки и калачи, прошел к автобусной остановке – к ней как раз подваливал перегруженный, скособоченный на одну сторону «скотовоз» – венгерский «икарус», невесть за какие грехи прозванный так нехорошо. Шатков втиснулся в автобус и через десять минут был уже далеко от горотдела милиции.

«Ищите – свищите, – усмехнулся он про себя, перебрал в мозгу лица милиционеров, пустившихся за ним в погоню, – я усы приклею, бороденку отращу и не найдете вы меня, как Луи де Фюнес не нашел Фантомаса. А Кононенко-то, Кононенко… – ему сделалось больно, когда он вспомнил об Игоре Кононенко, рот у него дрогнул. – Арестовали? За что?»

Шатков с досадою ударил кулаком о кулак – без Кононенко ему будет трудно разобраться во всем, что здесь происходит.

Он сошел с автобуса около какого-то кооперативного кафе без названия – яркие, написанные светящимися красками кооперативные вывески здорово отличаются от серых государственных, – без особого желания сжевал довольно мягкий шашлык с острой перечной подливкой, выпил стакан вина и, не ощущая ни сытости, ни голода, – будто и не ел вовсе, – вновь оказался на улице.

Из-за стоячих, будто деревенские дымы, облаков выглянуло беловатое, странно маленькое – чуть больше детского кулачка – солнце, тихо осветило округу и исчезло вновь. Словно бы и не было его. Сделалось тоскливо, внутри снова возникла боль – нудная, затяжная. Надо было обдумать свои действия.

Через двадцать минут он был у Нэлки. Едва Шатков дотронулся пальцем до кнопки звонка, как дверь готовно распахнулась. Значит, Шаткова ждали и, вполне возможно, в квартире у Нэлки был гость. Шатков невольно усмехнулся. «То, что встречалось раньше, все эти толстозадые муллы с бабьими ужимками – ерунда на постном масле, а не гости. Да и не афганец этот Мулла, а ходячее недоразумение, его не то чтобы на дело брать, его даже на огород есть репу нельзя приглашать. В общем, былое – это семечки, Нэлкин гость – тоже семечки, хотя, может быть, в своей епархии он будет покрупнее Муллы».