По обе стороны огня (сборник)

Воздух за окном сгустился, посинел, на недалеком молу, увенчанном старым белокаменным маяком – греческой еще, говорят, постройки, – зажглись огни, набережная, около которой стоял дряхлый теплоход, тоже украсилась огнями. Шатков с грустью посмотрел на набережную, на теплоход, набитый людьми, полный музыки, напитков, чьих-то надежд, любви, свиданий, и ему остро (даже в горле что-то захлюпало, и сам он сделался каким-то мягким, печальным) захотелось уехать отсюда, уплыть на этой вот древней громадине…

Он помассировал пальцами виски, растер уши, особенно тщательно мочки – говорят, в ушах, по-над хрящами, в мочках сокрыты важные нервные центры, управляющие телом, если их помассировать, – они и отрезвят человека, и снимут головную боль, глухоту, щемленье в затылке и тесноту в висках, заставят ровнее работать сердце, и дышать после этого обязательно сделается легче, – сходил к телефону-автомату, еще раз позвонил Игорю Кононенко. Пусто. На обратном пути бросил барменше:

– Приготовьте, пожалуйста, еще один кофе. Покрепче!

– Покрепче – только двойной!

– Тогда двойной.

– Это будет стоить в три раза дороже.

Шатков не удивился такой арифметике – кофе крепче будет только в два раза, а дороже в три, – согласно кивнул:

– Договорились!

Шатков снова вернулся к телефону-автомату. Набрав номер Игоря, он минуты полторы держал трубку у уха, слушая редкие хрипловатые гудки – Кононенко не отвечал, потом с сожалением повесил трубку на рычаг. Задумчиво постоял у телефона, задумчиво помял одно ухо, потом другое – все, сроки прошли, надо действовать самостоятельно. Было муторно и тревожно, и отчего было так муторно, так тревожно, Шатков не мог понять, – и чувствовал он сейчас себя много хуже, чем днем после драки.

Хоть и не хотелось ему улыбаться – не было настроения, но он заставил себя улыбнуться, ладонью прикрыл рот, словно бы закрепляя эту улыбку на лице, и с улыбкой вернулся в кафе.

Чашечка кофе стояла на блюдце перед барменшей. Шатков уплатил по счету, сверху добавил еще столько же – знал, что этим обратит на себя внимание и барменша запомнит его именно по этому жесту. Впрочем – все это мелочь в сравнении с настоящими деньгами.

Барменша круто выгнула брови, усмехнулась:

– Ого, какая роскошь! Отчего так?

– Захотелось почувствовать себя белым человеком.

– Для этого надо действовать по-другому: взять одну из девочек и заказать три бутылки коллекционного шампанского, одну распить здесь, две – в доме.

Шатков повернулся, внимательно оглядел зал:

– Разве тут есть стоящие девочки?

Барменша выгнула брови еще круче:

– Ничего себе заявочки! Может, тебе английскую королеву привести за руку?

– Не надо. Слишком стара.

– Хам, он везде хам, даже в читальном зале Ленинской библиотеки, – оскорбительно фыркнула барменша и посмотрела на Шаткова с новым выражением в глазах, с особым интересом, которого раньше не было, улыбнулась чему-то своему.

– Ленинской библиотеки давно уже не существует, переименовали, – сказал Шатков. – Это раньше была Ленинская библиотека… То время ушло от нас. Безвозвратно.

– Мне все равно. Я никогда книжек в ней не брала.

– Читать не умеешь? – невинно поинтересовался Шатков.

– Не умею? – снова фыркнула барменша. Собственно, какая из нее барменша? Сейчас принято всех посудомоек барменшами называть. Обыкновенная буфетчица она, довольно смазливая.

– И много у тебя в кармане звенит монет? Золотых дублонов…

– Больших золотых дублонов, – Шатков усмехнулся.

– А что, были малые?

– Не знаю, в те века я не жил.

– Пустой разговор, – неожиданно заявила барменша, интерес, появившийся у нее в глазах, пропал – крохотные золотые точечки, зажегшиеся внутри зрачков, истаяли, глаза сделались холодными. – Пустой! – повторила она со злыми нотками в голосе. – И вообще тебя надо прощупать: что ты за птица?

– Сегодня уже пытались это сделать.

– Ну и что?

– Ничего не вышло, – Шатков с неожиданно виноватой улыбкой развел руки в стороны. – Как видишь.

– Значит, не те взялись за дело.

– Ну и разговор у нас затеялся, – покачал головой Шатков, улыбнулся грустно, словно бы ему сделалось жаль и себя, и барменшу, и этих людей, – он покосился через плечо, – сидящих в задымленном, плохо проветриваемом зале. – Начали за здравие, кончаем за упокой. Надо бы переменить тему.

– Ты из какого города прикатил?

– Из Москвы, – не стал запираться Шатков.

– С неприглядного сырого севера на благословенный тихий юг, – произнесла барменша выспренно, в традициях выпускниц курсов благородных девиц конца девятнадцатого века.

– Это когда же ваши края стали тихими? – Шатков сощурился. – Разборка на разборке, стрельба на стрельбе. То татары с украинцами воюют, то украинцы с русскими, то лешие с чертями, то моряки с гражданскими. Ничего себе благословенный тихий юг! Жуть!

Барменша оставила речь Шаткова без внимания, лицо у нее приняло независимый вид, словно разборки эти ее не касались, «не царское это дело», – спросила коротко:

– Отдыхать, конечно, приехал?

– Отдыхать.

– И как же у тебя с «мани-мани»?

– Неприличный вопрос. И очень неосторожный. Но тебе я отвечу. Как у всякого отдыхающего. На девочек, считаю, хватит.

– А если не хватит?

– Что ж, и такое может быть. Выпишу из Москвы еще.

– Есть такая возможность? – барменша прощупывала Шаткова. Шатков пока не понял, зачем она это делает. Если хочет поставить качественных девочек и сомневается в кредитоспособности клиента – это одно, а если… – Ты богатый Буратино, выходит?

– Богатый, – Шатков согласно наклонил голову. – Хотя я не знаю ни одного богатого человека, который не хотел бы стать еще богаче.

– Поколотили тебя, значит, наши? – она взглядом указала на ссадину, которую Шатков тщательно припудрил, но барменша разглядела все, от нее трудно было что-либо скрыть.

– Ваши.

– Ладно, жди! – наконец закончив проверку, приказала ему барменша. – Сейчас я позвоню девочке, которая тебе обязательно понравится.

– А если не понравится?

– Исключено. Обязательно понравится.

Она скрылась за бамбуковой струистой занавеской, взялась за телефон, стоящий на темном деревянном столике – Шаткову это было видно сквозь редину занавески, набрала номер – по движению пальца по диску Шатков определил, что барменша набрала цифры 2, 4, 9, 6, 2, – шевельнул губами, запоминая их, прислушался к тому, что говорит барменша, но ничего, кроме имени «Нэлка», произнесенного дважды, не разобрал. Барменша вернулась, пощелкала пальцами:

– Ну, теперь, царь Гвидон, жди…

– …когда лягушка прискачет, – закончил вместо нее Шатков.

– Сам ты лягушка! – обиделась барменша. – Посмотри на себя в зеркало! Я лучшую девушку Крымского полуострова высвистала, а он… Тьфу! – барменша с презрением глянула на него. – Валил бы отсюда!

У Шаткова внутри возникло ощущение, что он стоит на правильном пути – через эту барменшу, через Нэлку, через других выйдет и на настоящего царя Гвидона… или как его там величают? – раскопает то, что до него не могли раскопать другие. Все, счетчик включен, он пошел по лезвию ножа.

– Я, конечно, могу свалить отсюда, но…

– Клоун! – не выдержав, перебила его барменша. – Ох и клоун!

«Что верно, то верно, – устало подумал Шатков, – не будь я клоуном, разговор был бы совсем другой».

– А Нэлка? – спросил он и недовольно поморщился: ох и глупый же вопрос задал он.

– Нэлку я высвистела, но это не означает, что она достанется тебе. Клиенты у нас и без тебя, ободранного, есть. – Барменша подняла указательный палец. На этот строгий учительский жест нельзя было не обратить внимания. – Понял?

– Понял, чем дед бабку донял, – засмеялся Шатков. – А Нэлка твоя, если она действительно хороша, все равно достанется мне. Понятно?

Он вернулся к столу, допил остатки коктейля, оглядел зал – ничего стоящего в кафе не появилось, нацепил сумку на плечо и вновь подошел к стойке.

– Чего кошелек свой подхватил? – насмешливо поинтересовалась барменша. – Обиделся, что ли? Или испугался за деньги?

– Какой кошелек?

– Ну на плечо ты что повесил? Кошелек ведь…

«Сюжет развивается вяло. И почему-то вкривь, – подумал Шатков. – Кононенко пропал, с моря туман наползает, холодно становится, ночевать негде… Придется у Нэлки. Если она, конечно, появится».

– Что, и в туалет уже нельзя сходить? – он усмехнулся.

– С сумкой?

– Я все свое ношу с собою. В том числе и предметы личной гигиены.

– Ага, зубную щетку для чесания подмышек. Ну иди, только унитаз не сверни! – лицо у барменши сделалось грубым, мужским, подбородок упрямо выпятился, будто у кулачного бойца. – Дорогу знаешь?

– Знаю.

Туалет находился на этом же этаже, по ту сторону лестничной площадки. На лестнице было темно, тусклая лампочка едва пробивала вязкий сумрак, в ней даже не были видны ступеньки лестницы.

Снизу шли люди, мелькнули две женские головы на повороте, – хоть и темно было, а Шатков разглядел лица девушек – впереди шла рослая блондинка с резковато-красивыми чертами лица и огромными светлыми глазами, сзади брюнетка – тоже очень броская, с точеным лицом и высокой шеей, их сопровождали двое парней в джинсовых варенках. У Шаткова невольно сжалось сердце: опять варенки… Парень, шедший последним, был из тех, кто нападал на него. Шатков стремительно расстегнул молнию на сумке, выдернул из нее модную джинсовую шляпку в виде бесформенного гриба – такие шляпки любят носить отдыхающие, – не шляпа, а шапокляк, шляпокак – по имени хулиганистой старухи из старого кукольного фильма, Шатков уже забыл, как ее точно величали, – такая шляпа-гриб делает человека совершенно неузнаваемым, словно шапка-невидимка.

– Не спеши, Нэлк, – попросил парень, замыкающий строй, – сердце вываливается.

– Пить надо меньше, – безжалостно бросила Нэлка, это была яркая блондинка со светлыми глазами, легко откинула назад копну волос, тряхнула головой, – тогда и дыхалка будет нормальная, и сердце останется на месте.

– Лучше пить, чем болеть, – хмыкнул парень.

– А логика где? – поинтересовалась Нэлка. – Нет логики!

– Вдруг сейчас этого лептуха придется обрабатывать, а?

– Не путай «а» с «я», говори «я» только после того, как я скажу «а», – у Нэлки была прелестная, очень тонкая, чуть с иронией, чуть с грустью улыбка – ее можно было разглядеть даже в сумраке, слишком необычной и запоминающейся была эта улыбка. – Усвоил, Штырь?

Шатков наклонил голову, чтобы не было видно его лица, потянул шляпу-гриб за край, надвинул ее на самый нос и заспешил по лестнице вниз. Он уже не боялся, что парень в варенке узнает его – сейчас это не имело никакого значения.

Девушки не удостоили Шаткова даже взглядом – они шли на вызов, и разные лестничные бегуны их не интересовали, и прежде всего красивую Нэлку, а вот парни зацепились за него глазами, пробили буквально насквозь, вначале один, потом другой, но Шатков был спокоен и равнодушно прошел мимо, в другой туалет, располагавшийся в торговом центре этажом ниже.

Замыкающий парень в варенке не узнал его. Хотя и был взгляд этого парня острым, как укол ножа. Не все острое, оказывается, колется.

«Ничего, еще узнаешь», – невольно подумал Шатков.

В туалете он снял с себя шапочку-грибок, сунул в сумку. Ему необходимо было время, чтобы обмозговать свои действия. Постоял немного перед зеркалом, помял пальцами подбородок, потрогал ссадину на лбу, замазал ее еще немного крем-пудрой, которую всегда брал с собой на задания, и, стараясь быть веселым, нагнав этого веселья в себя силком, промурлыкал что-то невнятное под нос. Вздохнул: «И жизнь хороша, и жить хорошо»… Но так ли уж хорошо?

Была нормальная страна, могучая, криволапая, хоть и закомплексованная, но в обиду себя не дающая, а сейчас… Некогда мощная гордая держава превратилась в государство лавочников, силы в стране осталось только на то, чтобы выжимать воду из помидоров, а уж что касается взаимоотношений с разными могучими и не очень могучими соседями, то мы скоро и перед Польшей с Румынией будем снимать шляпу и склонять голову до земли, не говоря уж о какой-нибудь Эфиопии или Лихтенштейне…

Он достал из сумки яркий шелковый платок, повязал на шею – важно сместить акцент, добавить в костюм новые детали, например, это броское пятно, – в костюме все, кроме этого броского пятна, будет уже второстепенным, и человек смотрится по-новому.

Оглядел себя внимательно, поморщился – болела ссадина на лбу, внутри что-то ныло, горло саднило, и это раздражало, может быть, больше всего, хотелось спать, все тело устало, гудело, по костям шел звон. А может, и стон. Но что это – звон или стон, – не понять. Он вздохнул, расстегнул на себе куртку. Рубашка на нем, как и куртка, была фирменная. А это деталь немаловажная. Особенно для таких девушек, как Нэлка и ее подружка.

На лестнице Шатков задержался, снова позвонил Игорю Кононенко – телефон не ответил. Шатков сжал зубы, вздохнул – не нравилось ему это…

В продымленный, освещенный цветовыми всполохами «музыкальной» лампы, укрепленной над стойкой барменши, зал он вошел с улыбкой.

Нэлка со своей черноволосой подружкой сидела за столиком недалеко от стойки.

Сопровождающих парней в зале не было. Шатков понял, что барменша увела их в служебную комнату, за бамбуковую занавеску – обстановку в зале эти парни контролировали оттуда.

– Ну чего? Вернулся? – довольно равнодушно спросила барменша.

– Ты – незабываемая женщина, – настраиваясь на тон барменши, сказал Шатков, – от таких женщин мужчины не уходят.

– Твоими устами только мед пить, – барменша вздохнула. – Что, еще коктейль? Или кофе?

– Два коктейля, – послышался голос из-за спины Шаткова, – и два кофе.

Это была Нэлка. Шатков обернулся и, немного помедлив, показал рукой на круглый вертящийся стульчик, установленный на длинной стальной ножке.

– Прошу, мадемаузель. Место свободно. Какая приятная неожиданность!

– На минуту, пожалуй, присяду, – согласилась Нэлка, усаживаясь на стул. Вытянула красивые ноги.

«Очень соблазнительно, – не замедлил отметить Шатков, – ноги километровой длины. И все остальное в полном порядке».

– Ах, какая девушка! – восхищенно пробормотал Шатков. – В обморок грохнуться можно.

– Как говорили древние греки – ближе к телу, – Нэлка шатнулась через стойку к пачке сигарет, взяла оттуда одну, барменша дала ей прикурить.

– По истечении времени буква «д» в слове «дело» трансформировалась в «т», – сказала барменша. – А молодой человек, должна тебе сообщить, очень спешит. Как Наполеон, который общался с женщинами, не снимая штанов, – барменша засмеялась.

Фразу насчет Наполеона Шатков пропустил мимо ушей.

– Естественно, спешу, – сказал он. – Я здесь пролетом из Москвы в Рио-де-Жанейро. Временем здорово ограничен. Время – штука дорогая!

– Заговорил, как реклама «Аэрофлота». Или «Трансаэро», на худой конец, – не замедлила поддеть его барменша. Видать, у нее такой характер был – всех поддевать. – Вас похоронит за свой счет ваш дорогой «Аэрофлот».

– И какой валютой будет расплачиваться занятый молодой человек? – спросила Нэлка. – Железными карбованцами?

– Нэлк, ты что! – пробовала подрезать вопрос барменша, но Нэлка на нее даже не обратила внимания.

Шатков снял с плеча сумку, расстегнул ее, показал Нэлке. На дне сумки среди носовых платков, двух запасных рубашек, плавок и туалетных принадлежностей лежало несколько пачек денег – банкноты по пятьдесят тысяч рублей в фирменной облатке с печатью Центрального банка России.

– Устраивает? – Шатков понимал, что он совершает ошибку, показывая деньги Нэлке, но иного пути у него не существовало, эти деньги надо было показывать. Он сейчас один, совсем один в большом городе, без прикрытия, без связей. Если бы рядом находился Кононенко, он бы действовал по-другому…

– А зеленые? – спросила Нэлка, не проявив к деревянным российским «дензнакам» особого интереса.

Шатков отогнул пластмассовую пластину, прикрепленную ко дну сумки, показал, что там есть. На дне сумки лежали две довольно плотных пачки долларов.

– Ну что, стартовый капитал есть, – констатировала Нэлка и трогательно склонила голову набок. Посмотрела на барменшу. – Ты права. Красивый парень. Такие и летом не всегда отдыхают в нашем городе.

– Я рада, – сказала барменша. – А вообще-то я чуть ошибку не совершила: час назад я этого «красивого парня» едва из бара не вытурила.

– Таких людей нельзя трогать. Их оберегать, их лелеять надо. – Нэлка с нежностью посмотрела на Шаткова.

– Теперь, кстати, о птичках – о поэзии. Александра Сергеевича Пушкина знать надо, – бросил Шатков барменше. – Не «вас похоронит за свой счет наш дорогой „Аэрофлот“», а иначе – «Быстро, дешево и без хлопот вас похоронит „Аэрофлот“». В Рио-де-Жанейро так говорят.

– Я здесь с подружкой, – сказала Нэлка, – зовут ее Ларисой.

Шатков оглянулся. Лариса, сидящая за столиком, призывно подняла руку. Шатков кивнул ей в ответ.

– Очень красивое имя – Лариса.

– И девочка ничего, – сказала Нэлка. – Хочешь любовь втроем?

– Надо подумать.

– Тогда заказывай еще один коктейль и один кофе.

Шатков заказал. Барменша поставила три кофе и три коктейля на деревянный резной подносик («Вьетнамский, в этом баре много всего восточного, вьетнамского и китайского», – отметил Шатков) и сама отнесла за столик.

Парней нигде не было видно. Они словно бы сквозь землю провалились. За занавеской даже ничто не шевельнулось, не стронулось с места – парни умели сидеть в засадах.

«Ладно, – вздохнул Шатков, – пусть будет так…»

Через двадцать минут он и две девушки, Нэлка и Лариса, вышли из кафе.

Глава третья

Квартира у Нэлки была уютной. У таких девушек – имеются в виду девушки, знающие жизнь, – всегда бывают уютные квартиры. У многих людей квартира имеет стандартный набор мебели, незатейливый коврик на стене, пару цветных гравюр с непонятными изображениями – то ли город у моря нарисован, то ли фрукты на скатерти, то ли под стекло засунута обычная абстракция, безвкусная, как смятая утюгом газета, с парой расплющенных мух, прилипших к бумаге, а у Нэлки квартира носила отпечаток характера владелицы – это была «штучная» квартира, в каких всегда присутствует что-нибудь запоминающееся.

В Нэлкиной квартире на стенах висели не вырезки из «Огонька», которым место в общественном туалете, а не в доме, и тусклых литографий тоже не было – висели три хороших живописных холста, два были написаны маслом, – ухоженные, под свежим лаком, один – гуашевый пейзаж в аккуратной раме под стеклом, – все три полотна с автографами авторов. В углу был сложен камин, украшенный черной чугунной решеткой, около которой стояла ступа с инструментами для поддержания огня в камине – клюкой, щипцами, метелкой, совком.

– Камин настоящий? – спросил Шатков. Ему было здесь, в Нэлкиной квартире, интересно.

– Настоящий.

Шатков присвистнул: иметь камин в городе, да еще такой камин, с «рукодельной» решеткой, – штука дорогая.

– Может, зажжем?

– К сожалению, увы… Дров нет.

– Картины чьи?

– Две – моего бывшего мужа, одна, – она показала пальцем на гуашь, – любовника, живописца из Москвы.

– А где муж? – осторожным голосом спросил Шатков.

– Муж объелся груш. – Нэлка засмеялась.

– Где он? Что за груши?

– С мужем я не живу. И груши не ем. Я девушка умная, знаю, чем их околачивают. – Нэлка, перестав смеяться, продолжила тему насчет мужа: – Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я – мандарины из солнечного Сочи. У каждого – свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».

– Роскошная семейная жизнь!

Над камином висело несколько гипсовых слепков рук – были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные – скрипачей, кукловодов либо поэтов.

– Что за коллекция? – поинтересовался Шатков. – Тоже от мужа осталась?

– Нет, это моя, – сказала Нэлка, – это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, – в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более – с нынешним родом занятий.

«Вот это, кстати, и делает человека человеком», – отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.

– Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? – Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: – Правильно делаешь!

– Привычка, – отозвался Шатков и подумал: «Сюжет развивается слишком медленно. Но вскоре он покатится, покатится, загромыхает колесами на стыках – вскоре еще появятся действующие лица. Для начала – эти двое. А потом будут еще».

– Душ принимать будешь? – спросила Нэлка.

– Буду.

Он расстегнул куртку, бросил на пол, расстегнул рубашку. Нэлка произнесла удовлетворенно:

– Ого!

– Для кого «ого», а кому способ зарабатывать себе на жизнь.

Нэлка не выдержала, рассмеялась. Тихо, расслабляюще.

– У нас в институте ходила присказка про мальчиков в длинных пиджаках. Мы, девчонки, не любили длинные пиджаки. Спрашивается, почему? А когда танцуешь с мальчиком, он прижимается к тебе, что-то шепчет, но ты совсем не знаешь, любит он тебя или нет? Стоит у него или не стоит? Все прикрывает длинный пиджак, – Нэлка произносила вещи пошлые, затертые, но это не звучало у нее пошло.

Шатков вытащил из сумки свежую рубашку, сбросил с себя трусы и, прикрывшись ладонью, как фиговым листком, прошел в ванную. Он действовал нарочито грубо, открыто – стилю, который он избрал в кафе, нельзя было изменять.

Быстро принял душ, сменил рубашку, вернулся в комнату. На его месте в кресле сидела Лариса, равнодушно рассматривала ногти. Джинсовая куртка Шаткова нетронутой лежала на сумке – как бросил он ее на сумку, так она там и лежала, рисунок складок не изменился. Нэлка гремела посудой на кухне – что-то готовила. Кажется, кофе. Точно, кофе – из кухни едва уловимо тянуло вкусным знакомым запахом.

– Ты какой институт окончила? – выкрикнул Шатков.

– Педагогический. А что?

«Не люблю вопроса: „А что?“, – подумал Шатков. – Есть в нем что-то неряшливое, полоротое, по-крестьянски безмозглое. „А что?“, „Чаво?“, „Да ничаво!“»

– А я думал – кулинарный техникум. Слишком вкусно пахнет. Кофе, во всяком случае, не морковный.

– Как можно долларового клиента угощать морковным кофе?

– Давно не слышал, чтобы меня называли клиентом.

– А ты как хочешь? Пациент, пассажир, абонент, заказчик, подрядчик, абонемент? Что предпочтешь, а? Займи лучше Ларису!

Лариса неожиданно хихикнула, округлила глаза, Шатков понял, что эта молчаливая черноволосая – с примесью татарских кровей девушка – может смеяться над чем угодно, покажешь ей палец, и она будет хихикать над пальцем – такова у нее натура.

– Вы тоже из педагогического? – вежливо, на, «вы», спросил Шатков.

– Тоже, – Лариса быстро глянула на него и отвела глаза в сторону. Снова хихикнула.

– Ты что, ее щекочешь? – выкрикнула Нэлка с кухни. – Чего она у тебя хихикает?

– И работаете… педагогом? – Шатков мысленно выругал себя – разве можно задавать такие вопросы? Обвел рукой пространство, потом ткнул пальцем в гипсовые слепки. – Нэля человек талантливый, правда?

– Да, – тихим нежным эхом отозвалась Лариса. Шатков невольно погрустнел – будет ли голос этой женщины таким же нежным, когда он уснет и в квартиру беззвучно войдут двое амбалов?

Минуты через три появилась Нэлка, неся резной поднос с тремя черными обливными чашками и блюдцем, на котором тесно гнездились крохотные бутербродики с сыром и колбасой.

– Твоя чашка – вот, – показала Нэлка Шаткову на чашку, находящуюся у нее под рукой, – я тебе чуть покрепче сделала – ты мужчина, тебе можно, – а нам с Лариской чуть послабее… Бери.

У Шаткова перед глазами мигом зажегся красный предупреждающий огонек – не подмешала ли чего Нэлка в кофе? Он снова обвел пространство рукой, специально задержался на гипсовых слепках.

– У вас, Нэля, самая удивительная квартира из всех, которые я когда-либо видел, – сказал он вежливо. Нэлка, радостно улыбнувшись, заскользила глазами вслед за его рукой, остановилась на гипсовых слепках. Шатков взял чашки с подноса и поставил на стол. Ту чашку, которую Нэлка приготовила для него, он поставил перед Ларисой.

– Есть коньяк, есть водка, есть ликер, – сказала Нэлка. – Что будем пить?

– Мне немного коньяка, – попросил Шатков.

– Ликер!

– И я – ликер. Что-то на сладкое потянуло, – игриво произнесла Нэлка. – С чего бы это? А, подружка? – Она потеребила Ларису за плечо, разлила ликер по крохотным, украшенным серебряным кантиком стеклянным стопкам, достала бутылку коньяка, налила Шаткову. Его стопка тоже была крохотной, ликерной.