Метресса фаворита (сборник)

– Голову придерживайте! – вовремя подскочил Миллер. – Голова-то…

– Делайте, как велит доктор! – рявкнул Жеребцов. Губернатор принципиально старался не смотреть в сторону Псковитинова, но следователя такое отношение не беспокоило. Восемьдесят миль до Новгорода, когда еще пришлют другого дознавателя, да и кого пришлют? Корытников уволился, у Иванова отпуск, у недавно поступивших новичков еще молоко на губах не обсохло. Новые кадры, их бы теперь прислали у опытного следователя учиться, уму набираться, но распутывать такое дело в одиночестве…

Перекрестившись и наскоро произнеся молитву, мужики извлекли тело из гроба и, тщательно поддерживая голову покойницы, в последнем им помогал доктор, положили труп на стол.

– Тело следует раздеть. – Псковитинов не спешил приступать к осмотру, наблюдая за происходящим как бы со стороны.

– Но ведь только обрядили? – вырвалось у одного из мужиков.

– Обрядите еще раз, да и не в кровавое, ишь как пропиталось! Так хоронить все одно нельзя, – нетерпеливо потирал руки Жеребцов.

– Возьмите ножницы и аккуратно срежьте с тела всю одежду. Чтобы ни тряпки не осталось. – Псковитинов спокойно наблюдал за происходящим, его время еще не настало.

Миллер извлек из саквояжа ножницы и принялся аккуратно срезать дорогое платье. Отвернувшись к окну, Александр Иванович разглядывал красивую клумбу с какими-то розовыми цветочками. Доктор отлично знал свое дело, что же до Жеребцова, несмотря на то что он тут был явно не нужен, губернатор от чего-то не желал угомониться и хотя бы немного отдохнуть.

Тело было готово к осмотру, и лишь лицо покойницы покрывала пропитанная запекшейся кровью вуаль. Когда Миллер снял и ее, воспользовавшись на этот раз не ножницами, а влажным полотенцем, Псковитинов глубоко вздохнул и подошел к столу.

– Начинайте, Карл Павлович, – попросил он, ощущая спиной, как напряглись стоящие рядом понятые.

– Производится повторный осмотр тела Анастасии Федоровны Шумской, – затараторил Миллер. – На теле присутствуют многочисленные ножевые раны в области живота, вот извольте посмотреть, в области груди, шеи. Обратите внимание, раны на горле настолько глубокие, что можно разглядеть шейные позвонки. Но, это важно, по следу ножа нетрудно заключить, что проделано сие было в несколько приемов. То есть имело место несколько, как бы это сказать, режущих движений. Далее, пальцы жертвы сильно повреждены, вот посмотрите, этот, можно сказать, и вовсе отрезан, это говорит о том, что госпожа Шумская оказала своему убийце или убийцам отчаянное сопротивление, она хватала нож за лезвие. Кроме этого, губы жертвы также разрезаны. Как мы видим, тут движение уже не режущее, а колющее. – Взяв в руки какой-то инструмент, он открыл рот покойницы и, внимательно осмотрев язык, сообщил, что тот тоже надрезан.

После этого Миллер тщательно, сантиметр за сантиметром, осмотрел все тело жертвы, не найдя более серьезных повреждений.

Псковитинов был доволен осмотром, когда Миллер закончил свое дело, Александр Иванович внимательно изучил ногти жертвы, два оказались обломаны, скорее всего, тот, с кем дралась Шумская, вышел из боя с заметными царапинами. Кроме того, одежда убийцы явно была вся в крови. Велев снова готовить покойницу для погребения, следователь забрал господ офицеров во флигель, принадлежащий бывшей домоправительнице, где надеялся найти еще что-нибудь. К сожалению, пол в китайской гостиной, где была убита Минкина, тщательно вымыли. Кстати, это был не просто пол, а дорогущий наборный паркет, выложенный в виде цветов и китайских зонтиков, а софу, возле которой произошло убийство, отправили на задний двор, где собирались вскорости сжечь. Псковитинов встал посреди комнаты, изучая обстановку.

Китайская комната – ничего из ряда вон необыкновенного, начиная с XVIII века в России, вслед за Европой, возник интерес к искусству Китая. И Псковитинов на своем веку повидал немало образцов «китайщины» разной степени дороговизны и вкусовых достоинств. Здесь же восточная тема прекрасно сочеталась с элементами классического интерьера. Живописный плафон с изображением драконов и обезьян прекрасно смотрелся рядом с лепным золоченым фризом[40] и белым мраморным камином.

Стены были обиты светло-голубым китайским шелком с изящной росписью, в том месте, где стояла софа, на стене виднелись пятна, скорее всего, кто-то из слуг безрезультатно пытался оттереть впитавшуюся в материю кровь.

Разобравшись с комнатой, Александр Иванович прошел на задний двор, где внимательно осмотрел испорченную кровью мебель, силясь отыскать еще хоть что-нибудь, но, увы, в этой части расследования удача оставила его.

– Обнаружено возле тела. – По приказу Жеребцова один из офицеров протянул Псковитинову завернутый в тряпицу предмет. Огромный мясницкий нож весь в крови. – Доктор Миллер сказал, что разрезы на теле соответствуют этому, м-м-м, инструменту.

– Хорошо. – Пройдясь по особнячку домоправительницы, Псковитинов вполне удовлетворился обследованием. – Не мог бы кто-нибудь указать, как именно лежало тело? На софе только брызги крови, стало быть, убивали ее на полу. В каком часу было обнаружено тело и, кстати, кем?

– Насколько я успел выяснить, – заложив руки за спину, Жеребцов принялся прогуливаться перед носом Псковитинова, – насколько я успел выяснить, тело было обнаружено 10 сентября в седьмом часу утра. – Он сделал паузу, давая ведшему протокол офицеру записать за ним. – Обнаружила комнатная девушка, по имени… – Он извлек из кармана небольшой блокнот и, полистав, прочитал: – Прасковья Антонова[41].

Веранда, извольте посмотреть, справа от вас, – Жеребцов сделал приглашающий жест рукой, – служила местом, откуда госпожа Шумская утром отдавала распоряжения дворне. Но 10 сентября Настасья Федоровна не вышла к челяди. Сначала подумали, что она заспалась, прождали полчаса, час… начали беспокоиться. Послали Антонову. Она обнаружила Настасью Федоровну в той комнате, залитую кровью, на полу. Я лично знал госпожу Шумскую, мне тяжело все это. – Жеребцов снял очки и коснулся глаз батистовым платком. – Впрочем, меня здесь не было, при этом деле присутствовал общинный голова Шишкин. Я сейчас велю его к вам прислать. По горячим следам, расследование начал полковник фон Фрикен, который, собственно, и принял на себя командование. Он лучше меня все изложит. Прошу вас, Федор Карлович, произведите доклад.

– Так как Алексей Андреевич в некотором роде, как бы это сказать, оказался в расстроенных чувствах, я приказал заковать в кандалы и отправить в местную тюрьму всю дворню Анастасии Федоровны – двадцать четыре человека. Тюрьма находится в имении, с задней стороны от особняка госпожи Шумской, прямо в саду. Я вам ее покажу. После чего я отправил письмо Дмитрию Сергеевичу в Новгород, тот прислал ответ, что едет лично, а также упредил о вашем приезде.

– Эдикюль от нас никуда не денется, насмотримся еще. А сейчас я хотел бы допросить некоторых лиц, и составим список подозреваемых, коли вы его еще не составили. Полковник Фон Фрикен пойдет со мной, еще я возьму молодого человека, ведущего протокол, и доктора Миллера, когда он освободится, хотел бы, чтобы наготове всегда были люди, которых можно будет отправить с поручениями. Как насчет Корытникова?

– Отправил ему письмо, – раздраженно бросил Жеребцов и, к радости остальных участников осмотра, первым поставил под протоколом свою подпись и откланялся.

Глава 5. Аракчеев

Готов и ревностен отечеству служить,Царю и в обществе умеет быть полезным;Уединясь – с собой умеет в мире жить,С друзьями быть любезным.М. В. Храповицкий[42]. «К хозяину», 26 декабря 1809 г.

Чертов доктор, что за гадость велел выпить? Голова все равно болит да еще и кружится, пол ходит ходуном, точно палуба корабля. А может – жизнь и есть корабль, плывущий то по приказу своего капитана, а то по воле волн? Всю жизнь я старался быть капитаном на своем корабле. Следил за каждой мелочью, каждым своим шагом, движением, жестом.

Чего достигли мои предки? Честно скажу, мало чего достигли, жил когда-то на земле Иван Степанович Аракчеев[43], новгородец, которому за отличную службу было пожаловано дворянство и вотчины в Новгородском уезде, в Бежецкой пятине, в Николаевском погосте, в Модлине пустоши. В то время нашими – аракчеевскими числились деревни Клобуки, Санникова, Игначиха, Шепилова, еще в Тихвинском погосте пустошь Пушеная, что на реке Волчих. Вот самое большое достижение предков. Далее… потомок этого самого Степана Аракчеева и тоже Степан Аракчеев дослужился всего лишь до капитана, один из его детей, Василий Степанович, участвовал в турецком походе под предводительством графа Миниха, был ранен под Очаковом и уволен от службы с чином генерал-поручика. Его племянник и мой отец Андрей Андреевич[44] в чине всего-то армейского поручика служил в гвардии в Преображенском полку, но не дослужился, раньше времени запросился в отставку. После чего жил в своем поместье в двадцать душ крестьян. В общем, не роскошествовали, хотя и не голодали.

В доме я был старшим ребенком, и отец возлагал на меня особые надежды, отчего и занимались со мной более, нежели с братьями Петром[45] и Андреем[46]. Впрочем, не только служба показалась не в меру затруднительной для родителя моего, учить меня ему тоже быстро разонравилось. Так что заботу эту он благополучно передоверил сельскому дьячку, при одном воспоминании о котором у меня и сейчас невольно сжимаются кулаки. Так бы и врезал по глупой харе. Истинное чудо, что я тогда у него хоть чему-то смог научиться. Впрочем, я рано заинтересовался математикой. Задавал сам себе сложнейшие примеры, которые решал в уме, исключительно для собственного удовольствия и приятности времяпрепровождения.

Куда больше учила меня родимая матушка, Елизавета Андреевна[47], которая тащила на себе все хозяйство, сама вела подсчет всем расходам и завела в доме настолько образцовый порядок, что даже приезжающие в гости к отцу немцы не раз удивлялись, насколько фрау Эльсбет не походит на русских женщин. От матери я приобрел привычку к ежедневному труду, а также к пунктуальности и аккуратности.

К слову, не раз слышал, как за спиной меня величают редким педантом, мол, застращал всех дисциплиной и распорядком. Но как же без этого? Вот веду я прием у себя в петербургском дворце на углу Литейного и Кирочной, пришел в кабинет ровно за три минуты, чтобы успеть выслушать отчет адъютанта о дожидающихся аудиенции просителях. Пока проходил через приемную, видел собравшихся, приметил несколько знакомых лиц. Все вроде правильно, все по плану. Но вот минутная стрелка шагает раз, другой, третий… встает на цифру 12. Время начинать прием, а моего адъютанта нет. И что прикажете в таком случае делать? Самому идти двери открывать, самому приглашать? Да ведь разве ж я могу всех, кто там собрался, лично знать? А коли не знаю, как решить, кого первого приглашать? Это адъютант должен и обязан всех расспросить, переписать и затем, согласно Табели о рангах, приглашать. Иной отставной генерал запросто может в штатском заявиться – и конфуз выйдет, если, приглашая пройти в кабинет, это обстоятельство не учтешь. Не для того уставы писаны, чтобы их нарушать. Иной бахвал начитается аглицких книжонок и мечтает де, когда заступит на мое место или сядет в любое другое начальственное кресло, утвердив в нем свою задницу, так будет вызывать к себе по очереди, кто, когда пришел. Смешно, да и только, так, полковника он примет позднее, а стало быть, хуже, нежели какого-нибудь отставного заседателя.

Нет уж, Россия просвещенная держава, и такого тут никто не попустит.

Или, скажем, я комиссию назначаю, точное время начало проверки, точное – окончания, затем время на отдых и обед, время на дорогу, и новая проверка. Для чего нужна такая точность? А чтобы не расслаблялись на местах. Иной раз, действительно, приходится опаздывать, отчего чиновники вынуждены ждать, не ведая, когда приедет начальство. Только я этого не люблю и не понимаю начальство, которое себе в угоду когда хотят на службу являются. Если время правильно рассчитать, то обычно еще и чуть заранее выходит, нужно только, чтобы все подчиненные в назначенное время на своих местах или, где им назначено, находились.

Говорят, мол, я жесток. А что сделаешь, если иные слов не понимают? Один раз скажешь, другой, а на третий назначаешь наказание. Причем замечено, пока подчиненных по головке гладишь, они тебе на спину норовят плюнуть. А чуть покруче зажал, так вроде как и опомнились: «честь имею служить». А все почему? Из-за привычки от дела отлынивать. По нашему всегдашнему русскому «авось» живут, так и служат, так и помрут, ничегошеньки не успев сделать ни на благо державы, ни ради близких и родных. Зачем сукно на форму для личного состава проверять, все одно служивому обмундирования надолго не хватает? Не проверяют, за гнилье деньги из казны платят, и немалые ведь деньги. А солдаты потом мерзнут! Приходится за всем доглядывать, самолично лезть на склады, вытаскивать рулоны материала, метр за метром скрупулезно проверять… чай, себе-то покупая, все проверят. А солдату что же? На боже, что нам не гоже! В лицо, разумеется, не смеются, но за глаза… Как иначе можно приучить подчиненных работать? Только на личном примере, на одном складу полотно досмотрел, и где грязь или какую порчу углядел, сразу на вид. Оштрафовал, на гауптвахту определил, на следующем складу, поди, сами поторопятся вперед комиссии проверить и, коли что, меры принять.

Помню, как-то раз великий князь Павел Петрович пожелал провести смотр гатчинских войск. Время было назначено на полдень. Без пяти минут двенадцать все войска собраны и построены, но Павел Петрович, должно быть, забыл про смотр. Час стоим, полтора, два… по строю ропот идет. Наконец не выдержал какой-то ротный, ушел, за ним другой, кругом и в казарму, третий, четвертый… Остался лишь я и моя батарея. Поворачиваюсь к ребятам и держу такую речь, дословно сейчас уже не помню, давно дело было, но в общих словах так: «Случись война, стояли бы? Держали рубеж?» Они как грянут: «Стояли бы, держали». «Вот и теперь стойте и держите. Без приказу ни шага назад». Стоим, солнце печет, мимо нас посыльные да мелкие служащие по своим делам, точно мухи, туда-сюда шныряют. Стоим. И вот вдруг открывается дверь, и из левого флигеля выходит сам великий князь в окружении нескольких придворных, обедать собрался. На нас воззрился удивленно, мол, чего стоим-то?

Тут я осмелел, вперед вышел и, печатая шаг, раз-два, раз-два, к его императорскому высочеству. А тело-то ноет, а ноги-то от долгого стояния задубели. Ну, дошел как-то. И рапортую, мол, явились по его приказу. У цесаревича аж слезы из глаз брызнули. Обнял он меня, потом к солдатам моим пошел. Смотрел так, словно рублем каждого одаривал. Фамилию мою спросил, запомнил, поблагодарил за службу и с Богом отпустил.

Вот после этого нашего «великого стояния» стал Павел Петрович меня от всех прочих отличать. Когда же милостью Божьей на престол взошел, сделал меня сначала комендантом Санкт-Петербурга. Придворные потом говорили, что такого коменданта, как я, в жизни никогда не было и опосля не будет, потому как в любое время дня и ночи по первому зову к его величеству являлся. Шутили, де я не моюсь и сплю в одежде и сапогах. Вранье. Много бы я достиг при дворе-то, не мывшись? Из усердия научился в минуту полностью одеваться, специального слугу всегда при себе держал, чтобы помогал. Вышколил его и парикмахера еще, чтобы только моими были, чтобы никуда не отходили, чтобы в любое время дня и ночи. Сработало.

В день коронации – великий для всей России день 5 апреля 1797 года был я возведен в баронское достоинство и встал в ряды александровских кавалеров. Герб нарисовали, и к нему сам его величество приписал недрогнувшей рукой: «Без лести предан». Проходят две недели, и я получаю новое назначение – генерал-квартирмейстер всей армии. Еще через два года возведен в графское достоинство. Когда же государь почил вбозе, я продолжил служить новому императору – сыну его, Александру Павловичу. Долгое время оставался начальником всей артиллерии, но потом его величество, видя старания мои, назначил меня на пост военного министра. Впрочем, эта должность оказалась не по мне, и очень скоро, по моей же просьбе, я был назначен генерал-инспектором всей пехоты. Потом…

Вот как бывает, меня отличили, вызвали из ничтожества. Я, рожденный в бедной семье, поднялся по служебной лестнице и достиг всего не связями наверху, не подарками власть имущим, а исключительно собственным трудолюбием и рвением, полагаясь на Бога, но делая все, что только могло быть в силах человеческих.

Вот и рассудите, назвать меня жестоким или требовательным? Дотошным или пунктуальным? Дело я делаю или самолюбие свое тешу? Есть от меня польза отечеству или вред и себялюбие? Кстати, о себялюбии, вот если нарочно пробраться в мою гардеробную и посмотреть, сколько там в шкафах платья. И что же, там только та одежда, которая положена мне в связи с занимаемым мной положением, мундиры парадные и каждодневные, пара халатов, которые я, правда, редко ношу, да для верховой езды костюм, чтобы в редкие часы отдыха на охоту съездить. Есть еще отдельный гардероб, он и расположен в другой комнатке, чтобы, замаскировавшись до полной неузнаваемости, по улицам ходить да доглядывать, где что деется. Никаких украшений, как только заслуженные мной награды, не признаю. Чай, не баба, чтобы себя украшать. Крест нательный – тот самый, которым крестили, на пальце крошечное колечко с надколотым камешком, память о батюшке. Стригусь коротко, чтобы ничего не мешало, разумеется, по моде, при дворе без этого ни-ни, бреюсь тщательно, часто по три раза на дню, так как волос от природы темен, упрям, и малое нерадение – подбородок и щеки делаются синюшными. Ногти стригу коротко.

Была у меня законная жена, но да была и сплыла, об ней и говорить-то неприятно. Раз в месяц положенное содержание в Липные Горки шлю и никогда не пишу. Есть… была любимая женщина, краше которой во всем белом свете нет, единственное мое сокровище, не просто полюбовница, а единственный в мире человек, с которым я всегда мог поговорить по душам. Сердце раскрыть.

Да, по службе меня ревновали мои же сверстники и люди постарше, гадости шептали, пытались перед Павлом Петровичем, потом перед Александром Павловичем доброе имя Аракчеева в грязи вывалять. Не вышло, добрались-таки, дождались, когда я по делам служебным был вынужден уехать и… По самому дорогому, по самому больному. Настя! Двадцать пять лет жизни с тобой! Как же так, милая моя? Знаю, не было твоей вины в том, что одолели тебя изверги. Видел, сопротивлялась ты до последнего, нож вырывала из предательских рук, раны твои страшнющие видел. Бедная моя, несчастная девочка. Спи теперь спокойно в своем гробу, а я уж не заставлю тебя долго себя дожидаться. Помру, как Бог мне велит, явлюсь, как предпишет небесная канцелярия, закончив свои земные дела и сдав их преемникам. Вот тогда и свидимся с тобой, ненаглядная моя, солнышко. Единственная моя любовь. Пока же есть у меня и другое дело – отомстить убийцам твоим. Чтобы страдали они, как ты страдала, чтобы кровью своею умывались, как ты умылась.

Бедная моя, как представлю, что с тобой такое сотворили, нелюди проклятые…

Ах, Миллер, чертов доктор, что за отвар мне дал? Что всю душу до последней ее крупицы вынимает, ах, Настенька…

Глава 6. Первый допрос

О, как пленительно, умно там, мило все,Где естества красы художеством сугубы,И сеннолистны где Ижорска князя[48] дубыВ ветр шепчут, преклонясь, про счастья колесо!Г. Р. Державин[49]. «На прогулку в грузинском саду», 1807 г.

– Итак, сколько комнатных девушек было у Настасьи Федоровны? – начал Псковитинов, расположившись в кресле своей новой гостиной.

– Ровно четыре, – с готовностью сообщил Федор Карлович. – Прасковья Антонова, 21 год, Татьяна Аникеева, 24 года, Аксинья Семенова[50], 30 лет и Федосья Иванова[51], 21. Любопытный факт, на момент совершения убийства Аксинья Семенова отдавала распоряжения садовникам, они это подтвердили. Но Шишкин утверждает, что едва Антонова обнаружила тело, кухмистер Иван Аникеев избил Аксинью. Понимаете, о чем я? Ведь если ее тут не было, то она никак не могла быть виновна. Что же до Ивановой, в тот день ее отправили в помощь в графский дом. Там раскроить какие-то сорочки нужно было.

– А за что избил?

– Говорит, мол, по хозяйству какую-то оплошность совершила. Но ведь не бывает таких совпадений! Как вы считаете? Что же до Татьяны Аникеевой, то она вовсе сидела в местной тюрьме, так что я бы ее пока отпустил. И нам хорошо, на одну подозреваемую меньше.

– Тюрьма – неплохое алиби, – улыбнулся Псковитинов, приглашая, возникшего в дверном проходе Миллера пройти в комнату. – Только хорошо ли охраняется эта самая темница? А то я видал тюрьмы в поместьях – одно название, а не тюрьмы, чулан, человека сажают, скажем, до полудня, а потом он оттуда сам выходит и идет прощенья просить.

– Здешняя тюрьма совершенно иного свойства. Добротная, с замками, по нашим понятиям, больше похожая на карцер, впрочем, тут все такое, – закончил за полковника Миллер.

– Все равно, пока не выясним, у кого были ключи от этого самого узилища и не могла ли как-нибудь Татьяна выбраться из своего заточения, из подозреваемых ее не исключаем, – кивнул фон Фрикен. – Иванову тоже, вот графский дом, вон флигель. Долго ли добежать?

– А сколько во флигеле ночует народа? – Псковитинов отрезал кончик сигары и теперь сосредоточенно раскуривал ее.

– Вместе с хозяйкой двадцать пять, – просмотрев свои списки, уточнил фон Фрикен.

– И вы хотите сказать, что все двадцать четыре человека, ну, пусть без Татьяны двадцать три, стояли у веранды и ждали, когда хозяйка выйдет и раздаст приказания?

– Так оно и было, – пожал плечами фон Фрикен.

– Целый час ждали?

– Час, – кивнул Миллер.

– То есть ночью или утром, когда Шумскую убивали, никто из этих двадцати трех человек ее воплей не услышал? Двадцать три человека разом сделались глухи? И это мы еще не трогаем прислуги из дома Алексея Андреевича.

Миллер и фон Фрикен подавленно молчали.

– Вся дворня покамест посидит под замком. Потому как, даже если они не убивали, все равно повинны в том, что не пришли на помощь или хотя бы не подняли тревогу. Вы видели тело и следы борьбы. Невозможно представить, что, когда женщине наносили подобные ранения, она, стиснув зубы, молчала. Кроме того, здесь, в графской резиденции, я заметил, что рамы на окнах еще одинарные, а как в особнячке Шумской, кто-нибудь обратил внимание?

– Сейчас скажу, чтобы кликнули Агафона, он обещался находиться поблизости. – Фон Фрикен вскочил и, вылетев за дверь, отдал приказания дожидавшимся его адъютантам. После чего прикрыл дверь.

– Полностью с вами согласен, – немного опомнившись, закивал Миллер. – Хотя вам надо знать специфику этого дома… так сказать. Здесь так часто производятся порки и различные иные экзекуции, что люди уже привыкли к крикам и стонам и…

– Вряд ли здесь пытают и порют перед рассветом или глубокой ночью. – Псковитинов чувствовал прилив сил. – Впрочем, и этого сбрасывать со счетов не стоит. Проверим. Но если только арестованные будут говорить, что вообще ничего не слышали…

– Понятно, это будет означать, что они виновны, – подытожил фон Фрикен.

Дверь снова растворилась, Агафон церемонно поклонился собранию и, пройдя в комнату, замер, ожидая расспросов. От Псковитинова не укрылось, что на этот раз дворецкий где-то раздобыл новую ливрею, которая прекрасно подчеркивала его высокое звание.

– А скажи мне, любезный, какие рамы стоят в доме у госпожи Шумской?

– Летние, Александр Иванович. Летние, – спокойно констатировал дворецкий.

– А хорошо ли ты, Агафон, знаешь местную прислугу? Я понимаю, за пять лет все могло перемениться, но все же?

– Как не знать, батюшка, – засуетился старик, – когда все тутошние, в смысле, местные. Здесь народились, здесь и сгодились.

Псковитинов благожелательно кивнул старику, отпустив его. Вот-вот должны были позвать ужинать, но следователь хотел успеть до приема пищи разобраться хотя бы с формальностями.

Расследование приходилось начинать без Корытникова, но да ничего не поделаешь, впрочем, кто сказал, что он вообще приедет? Ну, получил он письмо от губернатора, так что же теперь, бросать все дела и лететь сломя голову в Грузино?

– Садовники тоже арестованы?

– Разумеется. – Фон Фрикен поглаживал усы. – И как я теперь понимаю, за дело. Клумба, у которой с ними беседовала Аксинья Семенова, вон она – из окна видать. Вполне могли крики услышать.

– Далее, у нас имеется орудие преступления. – Псковитинов положил на стол завернутый в тряпицу мясницкий нож и с видом заправского фокусника отогнул края, так чтобы здоровенный окровавленный тесак предстал во всей своей преступной красе. – Вы уже видели его во время осмотра тела и сможете это подтвердить?

– Разумеется, – пожал плечами фон Фрикен. А Миллер только наклонился к ножу, чтобы еще раз его рассмотреть, после чего тоже кивнул в знак согласия. Юноша, ведущий протокол, тщательно записывал фразы Псковитинова, не участвуя в разговоре. Александр Иванович специально подошел к нему, заглядывая через плечо, был бы здесь Корытников, еще бы и зарисовал нож, но Петр Петрович в лучшем случае должен был пожаловать завтра утром.