Цвет алый

По обе стороны дороги блестели витринами магазины, мужчины в жарких темных костюмах, хмурясь, кричали в свои телефоны и совсем не смотрели на дорогу, которую спешно отмеряли шагами. На этой улице никто не смотрел по сторонам и думал только о своих делах, о своем отдыхе, о своей усталости. В любое другое время Саша зацепился бы даже за это, мысленно составил заметку и спрятал в архив собственной памяти, но сейчас окружающее было ему безразлично. Он только шел, дышал, вспоминал советы Костика и всем телом ощущал непривычную тяжесть плотного неподвижного воздуха.

Улица – прямая и как будто составленная из одинаковых деталей конструктора – скоро привела к монументальному краснокаменному входу на станцию, и Саша спустился в подземку. Он спокойно зашел в подъехавший поезд и встал, опершись спиной на поручень и вперившись взглядом в окно, через которое можно было видеть другой вагон.

В груди что-то медленно шевелилось, сгущалось, сворачивалось в тугой клубок. Сашу начинало подташнивать, хотелось поскорее очутиться дома и скрыться от любых помех и раздражителей. Эмоции не то испарились, не то уснули, может, остались в Центральном пункте сбора материала, Саша не знал. Становилось пусто.

Поезд мерно ехал по нескончаемому темному тоннелю. Вагон впереди раскачивался, наклонялся, подпрыгивал. Иногда он напоминал большую игрушку, которую за крышу придерживает испачканная зеленым фломастером рука пятилетнего мальчика, иногда казалось, что вагона нет, а есть только экран, на котором показывают скучную запись трясущегося вагона. Все это нагоняло дремоту.

– Станция Конечная, выметайтесь на платформу, – голос машиниста прогремел по всему поезду.

Саша вздребезднулся, вздрогнул и, кажется, даже подпрыгнул от неожиданности. Объявление вырвало его из сонного оцепенения. Платформа была почти пуста. Бледно-серая плитка, которой было отделано все, что только можно было ей отделать на станции, была начищена и блестела так, что резало глаза. Раздатчики листовок сложили свои руки-мельницы, шептались с торговками и недобро посматривали вокруг. Вяло поднимаясь по лестнице, Саша тщетно пытался сбросить липкие остатки дремоты; клубок в груди стал плотнее, однороднее и застыл гладкой сферой, которая двигалась в такт дыханию, оттягивая плечи и голову вниз.

Небо с разных своих концов собирало тучи, а ветер, разогреваясь, порывисто дул, выхватывал мусор из кустов и выносил его на дорогу, чтобы редкий прохожий подобрал обертку-другую и выбросил в урну. Увы, редкие прохожие сегодня были особенно редки.

Саша возвращался домой, стараясь ни о чем не думать и ничего не замечать. Асфальт разворачивался под ногами, то вспучиваясь, то пропадая в ямках, трескаясь под напором травы, крошась от старости. Рядом пробегали дети, проезжали поскрипывающие коляски, мужчины в кепках шли, шурша свежей газетой, а бабушки в ажурных панамках довольно направлялись к лавочкам.

Саша свернул, прошел мимо старой заросшей голубятни, мимо детской площадки, заливающейся смехом и повизгивающей, мимо шелестящих яблонь. Ветер закончил разминку и задул изо всех сил.

Загудело, зашумело, загрохотало. Гром оглушил всех, кто не успел убежать, и небосвод покрылся сотней трещин. Голубая глазурь стала отваливаться, открывая грифельную наготу неба. Куски глазури таяли и впечатывались в землю крупными каплями. Покрываясь бусинами дождя, Саша подходил к дому.

Возле подъезда рабочие бросили гору горячего асфальта. Пар от него поднимался, чтобы раствориться в водной стене. Пахло прохладой и мокрой пылью. Саша делал вдох за вдохом и никак не мог надышаться. В груди ныла пустота, сердце сдавливала тоска о том, чего никогда не было и быть не могло.

Он чувствовал себя больным, хотя не был болен. Вероятно, об этом и предупреждали медсестра и Костик. Вероятно, это – творческое истощение, невозможность написать ничего, кроме объяснительных и заявлений. Вероятно, именно этого стоят пять неновых купюр, которые лежат в заднем кармане колючих брюк.

Размышляя об этом, Саша поднимался в квартиру, прокручивая в пальцах кольцо, неизвестно от чего удерживающее ключ. Саша разулся, прислушался к тишине родного дома – к той особой тишине, которая позволяет не замечать соседских ссор, работающего через стенку телевизора и тарахтения поливальной машины по утрам. Квартира была спасением от суеты, пещерой, которая хранила вещи, а не тени.

На кухне жужжала заблудшая муха, то и дело врезающаяся в заклеенное темной пленкой окно и совершенно игнорирующая распахнутую настежь форточку. На столе лежал пакет от сладких сухарей, которые оставили после себя след из хрустящих коричневых крошек. В темной ванной Саша долго мыл руки, наблюдая, как уходит вода, и желая, чтобы вода смыла еще и усталость. Свет включать не хотелось, он был бы неуместен. На зеркале виднелись следы от высохших капель. Саша долго смотрел на свое отражение, не узнавая не то его, не то себя.

Он прошел в комнату и, не раздеваясь, упал на кровать, лицом уткнувшись в подушку. Пустота давила снизу, усталость наваливалась на спину, тоска заливалась в уши. Как мантру, Саша шептал: «Это пройдет, это скоро пройдет, очень скоро пройдет». Это уже проходило.

Возможно, дело было в мягкой подушке, возможно, мантра работала, но скоро Саша заснул спокойным сном – без мечтаний, без надежд, без впечатлений, без девушки в летящем оранжевом платье.

Впрочем, о девушке он вспомнил уже утром.

Диалект

Гы говоришь со мной на странном языке. Языке полутонов, полунамеков, полуосознанных междометий, милых полуулыбок и доверчиво тянущихся ко мне рук. Сейчас твоя речь – всего лишь небольшая палитра звуков, и, выбирая один из них, ты пытаешься донести что-то новое этому миру, передать свое восприятие, ощущение, отношение к чему-то, мне уже не заметному. Ты не делишь дни на часы, год – на недели и месяцы. Понятия времени еще не существует для тебя, как не существует и конца-начала. Наверное, поэтому ты будешь убежден в своем бессмертии. Но подрастешь еще – и уже беспрепятственно сможешь осыпать взрослых ярким конфетти из вопросов, многие из которых останутся без ответа.

Маленький актер, ты хохочешь и плачешь, корчишь гримасы и хитро, совсем по-взрослому, прищуриваешься – все это для того, чтобы получить желаемое: оказаться на руках и потрогать колокольчики. Найти их можно везде – в коридоре (блестящие красные трубочки), на кухне (металлический «ветер»), в ванной (серебристые пластинки, за них ты хватаешься после купания), большие золотистые колокола под советской люстрой, оставшиеся после какого-то Нового года, между которыми спрятался маленький бубенчик, – твои любимые. Их звучание приводит тебя в такой же восторг, что и встреча с кошкой – желанным собеседником, который упорно не обращает на тебя внимания.

Точно турист, не знающий местного наречия, ты общаешься, пользуясь языком жестов. Когда радуешься, машешь рукой; сжимаешь и разжимаешь пальцы, желая схватить что-то, а увидев что-то новое, интересное, вытягиваешь личико и открываешь рот так, что он становится похож на маленькую луну, а глаза – на лучащиеся капли осеннего неба.

Довольный собой, ты произносишь: «Буу!», «Ааоуиии», – отвечаешь на вопросы деда. Солнечный смех звучит, когда ты видишь маму, и, используя все, что только умеешь воспроизводить, ты рассказываешь мне о том, что тебя беспокоит. Ты говоришь на странном языке, которому скоро будет год, но я тебя понимаю.

Созвучия

«Это можно напеть, если очень захочешь…»Это можно напеть, если очень захочешь,Или с надрывом громко читать,Выбрасывать в воздух густой и непрочныйВпопыхах зарифмованный смрад.Это можно читать с листа и на память,Пальцами дергая складки жабо,Или нашептывать, вмиг забываяСтрок и созвучий лицо.Это можно забыть, это можно запутать,Исписаться и рукопись сжечь.Можно сыграть шута или плутаИ голову сбросить с плеч.«Я просыпалась. За окном гремело…»Я просыпалась. За окном гремело,Иголки вскользь наметывали лужи,И чьи-то руки рисовали меломУзоры тысяч разноцветных кружев.И чьи-то пальцы разметали листья,Взъерошив головы рассветных кленов,Ответив сотне безответных писем,Упрекам беспробудных почтальонов.Я просыпалась. Холодело небо,Покрытое растрескавшейся коркойМучных, белесых облаков незрелых,Живущих на рассвете так недолго,Влекомых солнцем, солнцем же согретых —Оно лучами расчесало просинь.Я думала, что это было лето.Я ошибалась. Начиналась осень.«Переливаясь сонмами созвучий, плыву в небытие…»Переливаясь сонмами созвучий, плыву в небытиебеззвучной черноты вселенной, объятой светом звезд.И падаю. Последнее паденье среди тонов, полутоновоттенков и запахов, вползающих змеейв меня, мое всеощущенье и бесконечность цветобытияв пространстве-времени, в сети вибрацийи ароматогаммах,в разбуженном уме слагающих словав калейдоскоп картинок и абстракционов,струящихся сквозь веки, через пальцыи рушащих все планыпланыпланы.И чувствами снимая цепи с рук, я погружаюсь,И я часть вселенной, покоящейся вечно на струне.Я вижу звуки, слышу запах света и в свете таю.Плыву в беззвучной темноте вселенной,И свет во мне.«Вдыхаю запах стынущей воды…»Вдыхаю запах стынущей воды,Он подплывает к самой кромке неба,Сегодняшний нелепый поводырь —Он говорит, куда забросить невод,Чтоб выделить охапку желтых лап,Кружащих под колесами трамвая,Кружащейся как будто невпопадШкодливой разноликой стаи.К воде крадутся вспышки пленных ламп,И от воды плетется паутина,Которая разделит пополамМой мир и пруд, что еле слышно стынет.

Евгения Онегина

г. Москва

Это только слова

«Все, что я могу тебе дать…»Все, что я могу тебе дать, —это только слова.хлестать ими по лицу,прикасаться небрежно.а поймаю твой взгляд опять —и едва ли жива.я, как узник, стою на плацу.экзекуция – нежность.и внутри обрывается все,забываю дышать.сердце с уханьем падает внизпереполненным лифтом.ты красавец, мудак и козел,но какая душа!может, это любовь? извини.мои мысли убиты.все, что я могу тебе дать, —это только слова:провести невзначай по щеке —будто в прорубь шагнуть с разбегу.ни за что не решусь живьем.обожаю минуты, когдая в истоме и легкой тоске,и ласкаю своим жестковатым,полулитературным твоенабухающее от важности эго.p. s. мои жесты всегда – почти.мои взгляды не терпят жалости.мои строки просят: прочтии молчи. и молчи. пожалуйста.«если ты блюдо…»если ты блюдо,то я последний гурман,вконец потерявший рассудок.если ты дурь, тоя сторчавшийся наркоман:исколотой куклой вудушатаюсь в поисках дозы.если ты лихорадка —то я безнадежный больной,но боль моя стала сладкойи даже почти родной.а если совсем серьезно —ты все, что во мне осталось,и я не жду ничего.но если любовь – это танец,то я хочу, чтобы ты вел.«пока модели едят свое ничего на ужин…»пока модели едят свое ничего на ужин,а толстухи завистливо смотрят в витрины кафе,я отчетливо осознаю: мне никто не нужен.даже ты. жаль, не мой, но любимый трофей.я готова была отдать свою лучшую музу,получив тебя настоящего вместо нее.я готова была разгребать твой душевный мусори по-детски бояться остаться вдвоем.я готова была сочинять на ходу не в рифму,на твоем предплечье от нежности умиратьи дышать в учащенном дичайшем ритме.воровать поцелуи. знакомым врать:«ой, да ладно вам, ничего между нами нет!»и надеяться, что ты думаешь обо мне.а меня окружают до боли смешные люди,объясняющие, почему мне нельзя курить.знаешь, в чем преимущество сольного рукоблудья?в том, что после не нужно ни с кем говорить.«на горизонте Останкино…»на горизонте Останкино.снизу – шоссе. чашка чаю.руки мерзнут, деревья седеют желтым.осень снижает ставки напрошлый апрель. скучаюдо способности в спину орать «пошел ты!».город силится спать, торопясь огнямискрыть усталость железных холодных век.я запуталась в том, что теперь между нами,но тебя слишком много в моей голове.просто холодно. нет никаких трагедий.счастье знать, что ты есть исейчас, на одном из ста тысяч балконов,точно так же стоишь, обо мне не помня.не мешаю. ты слишком красив свободным.этим можно согреться.

Городами

* * *

Нева во льдах, набережные – в огнях.

холод, как в детстве, обжигает щеки.

за гранитом набережных останавливаешься у реки, защищаешься от шумового натиска машин и слышишь, как недозревшие льды не доживают до весны.

* * *

– билет Санкт-Петербург – Москва, пожалуйста…

– вам в один конец?

– да.

* * *

февраль, наконец-то. не морозно-оптимистическая подделка, а настоящий, депрессивный, серый-ветреный, с мокрым снегом и слякотью, люблю его нежно, как осужденный своего палача.

* * *

три дня пешеходить Васильевский остров в ветреную погоду рубежа весны – удовольствие редкое.

казалось бы, непоколебимая логика василеостровских линий иногда дает сбои.

старые дома – это большие расстояния, и, конечно… как же прекрасен этот остров на рубеже, в звенящем ожидании весны, в этом почтимарте! если бы у меня был фотоаппарат, встроенный в сетчатку, я бы показала вам это великолепие, но – придется сохранить эту красоту у себя, и, честно говоря, не очень я и жалею по этому поводу.

* * *

был чудесный больной октябрь, когда чувствуешь жизнь, как амеба – химический раздражитель, эти желтые листья, небо, солнце, в лучших традициях Левитана, только лучше: обожаемое мною динамичное урбо, когда, даже в условиях всепетербургского уныния и размеренности, сердце меж ребер подтанцовывет дикую джигу и дух захватывает, как от первой в жизни сигареты.

* * *

янтарные фонари и уютные огни, от всего исходит тепло, предчувствие чуда в предчувствии осени…

обожаю троллейбусы, конечно, еще и трамваи, за то, что они лишены спешки и скученности людей, гуманность в уважении к личному пространству. прелесть неспешности.

я села, как обычно, у окна, купила десятирублевый билет за золотую новенькую монету, билет оказался несчастливый, но на обратной стороне не было рекламы, а был следующий текст:

идеальное время никогда не наступит, вы всегда

либо слишком молоды, либо слишком стары,

либо слишком заняты, либо слишком устали,

либо еще что-нибудь.

если вы постоянно беспокоитесь

о выборе идеального момента,

он никогда не наступит.

цени момент.

я верю в чудеса, я верю, что такие записки приходят многим, но только тот, кто обращает на них внимание, является подлинным адресатом.

* * *

запах – это очень важно.

это то, что останется в твоей памяти, даже когда краски сотрутся, а имена забудутся, впрочем, имена забываются первыми,

это то, как пахнет время.

* * *

ночами, нагло-белыми, невыносимыми, трогаю пальцами время, не в состоянии остановиться, тереблю его, как последнюю нить жизни, нет, не нить – струну, стальную, подобную тем, что так нерегулярно терзают подушечки моих пальцев и успокаивают душу, черный телефон на стене, двор-квадрат в окне, старая сырая парадная, синий «честер», капли по лицу, музыка, рвущаяся изнутри, холод-холод-холод… какой-то никчемный чужой непраздничный праздник, снова холод.

Одновременно

Сижу в кафе с Набоковым, пью свой кофе, пишу… жестом прошу счет.

подходит официант, улыбается, кивает на тетрадку:

– письмо дедушке пишете?

– ага, дедушке морозу…

– и как, сбывается?

– а то!

– а вы прочтите мне, чтобы я знал, как писать, чтоб точно сбывалось…

– главное – искренне, то, что думаете, пишите.

– а вы так много написали… много думаете, значит… наверное, эрудируете часто?

– о да! каждый день эрудирую, пока никого нет дома.

* * *

– вы близко общаетесь сейчас с ней?

– ну, на прошлой неделе я выпила весь ее бар и потребовала денег на такси… видимо, близко.

* * *

главное, чтобы не было так:

– кто отец твоего ребенка?

– Джек…

– ???

– Джек Дэниэлс.

* * *

…и мы почти одновременно перешли на виски, на ты и в его комнату.

* * *

кажется, у меня ослабевает воля к жизни, это я поняла по исчезнувшему желанию курить…

* * *

«я в щщи. сегодня весь день пью и читаю один и тот же роман!»

это мой приятель, прожигатель жизни и ловелас, добрался до Буковски…

* * *

хочу напиться, до потери самосознания, стыда и, возможно, макияжа.

* * *

есть люди, которых за их наглую довольную морду и острый язык хочется избить, но вдруг ты понимаешь, что последнее слово в предложении лишнее.

* * *

любопытная вещь из детского сознания.

когда мне было года, наверное, 4, я думала, что слово «Цой» нехорошее, потому что его писали на стенах и заборах, и потому что оно ТОЖЕ ИЗ ТРЕХ БУКВ, а не менее часто встречавшаяся надпись «В. Цой» мне казалась совсем нелогичной, во-первых, из-за точки после предлога, во-вторых, из-за какой-то неправильной падежной формы ругательного, как мне тогда казалось, существительного.

вероятно, я была очень интересным ребенком.

Железная стена понимания

* * *

Я хочу, чтобы Париж, середина XX века, мы сидели в кафе на Монмартре, за окном на мостовую лил дождь, мы пили вино… и чтобы я была Эдит Пиаф

* * *

этот человек читает меня как книгу, и более того – не смотря в строки, угадывает, что будет дальше, и он знает, что между строк.

* * *

однажды начав эту череду предательств (помните у Кундеры?), ты уже не можешь остановиться, выбирая лишь то, что тебе действительно надо, оставляя ненужный город, расставаясь с надоевшими приятелями, с которыми больше не о чем говорить, выбрасывая старые джинсы…

сначала это происходило легко и как-то само по себе, но, чем дальше, тем ценнее каждый день, минута… поэтому надо учиться рубить резко, четко и с хрустом.

* * *

осознание своей всеобъемлющей внутренней пустоты растет и распирает, как пустота может давить изнутри? может, она более насыщенная, чем эта ваша киселевая любовь, которую вы так холите и лелеете, чтобы не оказаться лицом к лицу сами с собой? или – вы мудрее меня, можете жить счастливо?

* * *

мне скучно общаться с людьми, скучно быть с собой – сами понимаете, к концу записи вам надоест эта моя пластинка, а человек внутри меня крутит ее круглые сутки.

вечно раскалывающаяся голова из-за злополучных сосудов и традиционной пачки крепчайшего табака в день, с этой болью невозможно спать, невозможно дышать, к этой боли нельзя привыкнуть.

пора прекращать, прекратила, теперь у меня нет этого маленького удовольствия – дымить…

* * *

я сделала и это.

не могла молчать, вот и сказала, страшные-5-букв-первая-л.

тут реакция не важна, просто сказать,

реакции не видела.

потому что сказала я об этом чаю, стоящему передо мной, чай не отреагировал никак.

я боялась посмотреть в эти глаза, потому что в моем взгляде могло быть слишком явное желание взаимности, даже – требование.

ну, впрочем, похоже, я наткнулась на железную стену понимания.

* * *

…растерять друзей, ощущения, себя… мечтать о прошлом,

ненавидя пресное настоящее, от которого все равно уже никуда, это как закрыть себя на замок в комнату и выбросить ключ в маленькое окошко, в которое воздухом, разъедающим легкие, кусочками, молекулами, запахами проникает нелепая, ненужная, ядовито-сладкая… – свобода…

Ольга Редекоп

Казахстан, г. Тараз

Несоединяемое не соединяется. Сетевая миниатюра

Пальчики в дрожь по клавиатуре. Белые буквы на черных кнопках – символично и как-то по-школьному. Не оттого ли каждый день учусь любить тебя заново?

Я – в удаленных.

Arrogante[1] (15:29:03 2/12/2007)

Знаешь, я прочитал все твои сообщения. Ты больше не пишешь в пустоту. Тебе ведь важно, чтобы тебя читали, верно?

Consuelo[2] (15:32:55 2/12/2007)

Мне важно выплеснуть наболевшее. Это как у матери – застоявшееся молоко начинает болеть в груди. Причем не просто сама грудь ноет, а именно молоко – его не пускают насыщать связанный генами и любовью, всеми человеческими и нечеловеческими инстинктами кусочек тебя, и ему больно – оно ненужно. Так и здесь – я разливаю свою эгоистично нерастраченную нежность по строгим линиям строк, потому что до тебя не достучаться. Я – в удаленных.

Arrogante (15:35:03 2/12/2007)

Иногда мне кажется, что ты меня ненавидишь. Я чувствую твою боль, душевную, множащуюся, в каждой букве. Ты творческая натура, а творческие люди тонки, но я не такой, я не могу так.

Consuelo (15:47:55 2/12/2007)

На абсолютное авторство не претендую, но вот одна из выношенных мной идей: любовь может уживаться с любым чувством, в пересечении с самой собой изменяя и подгибая его под себя. Она даже может схлестнуться с ненавистью, но сосуществовать параллельно они не смогут, слишком сильны оба и претендуют на первенство. Это как в паре – всегда есть доминанта и ведомый, поскольку двух ведущих быть просто не может, и тут выбор – либо принимай, либо разрывай единство. В то же время любовь не может существовать отдельно от ненависти, поскольку обостренному любовью организму свойственно бросаться в крайности, и ненависть (причем порой не столько к объекту любви, сколько к ее субъекту) подпитывает чувство, не позволяя ему угаснуть. Но это и хорошо – именно неустойчивость и нетолстокожесть не дают удержаться на одном месте. И даже если придется падать, то падение будет не от грубого толчка в спину, а от полета, слишком завысившего планку высоты. Проще говоря: любовь стоит жертв. Ненависть – нет. Поэтому любить нужно даже несмотря на кратковременные вспышки гнева. Ибо ненависть – скоропалительна и изнуряюща, а любовь – целительна и вечна.

Это ответ на твой вопрос. В любви нет тавтологии, и я не боюсь повторов. И если бы ты спросил меня, как именно я люблю тебя, я бы ответила: всегда.

Arrogante (16:01:03 2/12/2007)

Может быть, ты слышала такую поговорку, любовь как песок: сожмешь – просыплется сквозь пальцы, откроешь – улетит, как голубь. Вот так и я стараюсь сбалансировать все в отношении тебя.

Consuelo (16:11:55 2/12/2007)

Что именно ты пытаешься сбалансировать?

Arrogante (16:11:03 2/12/2007)

Ответ на поверхности. Повторю твои же слова: не ищи глубокого смысла там, где его нет. Я не пишу между строк. Читай прямо.

Consuelo (16:25:55 2/12/2007)

Я устала… Даже без смайлов…

Arrogante (16:53:03 2/12/2007)

Ты здесь?

Arrogante (17:02:03 2/12/2007)

Тук-тук!

Arrogante (09:33:03 3/12/2007)

Отзовись. Пожалуйста…

Arrogante (11:17:03 3/12/2007)

… – ставится тогда, когда все сказано и еще многое осталось впереди.

Consuelo (11:20:553/12/2007)

Да.

Arrogante (11:29:03 3/12/2007)

Я все пытался тебе сказать. Ты не в удаленных.

Arrogante (15:37:03 3/12/2007)

Ты – в избранных.

Пальчики в дрожь по клавиатуре. Белые буквы на черных кнопках – символично, как инь и ян. Недостающие элементы одного целого, которое называется одним простым и таким безыскусственным словом – мы.

Я не боюсь тавтологии, чтобы еще раз сказать тебе это. Я – тебя – люблю.

Навсегда.

Мадлен

Quamquam in fundis inferiorum sumus, oculos angelorum tenebrimus[3].

Двадцать пятое. Дата, фатальная для моей семьи. Отметила собой большинство смертей моих родственников. Даже при моей избирательно отторгающей негативное памяти не могли не оставить горчащего привкуса поминальной кутьи все те июни, октябри, апрели, августы и декабри разных лет. С завидной периодичностью множились металлические пластины на мраморных мемориалах семейного участка на городском кладбище – цикл начинался, длился и обрывался автоматически. Может, именно поэтому я в подобных случаях не терялась, а механически точно и выверенно организовывала и транспорт, и отпевание, и поминки, которые традиционно мы проводили в кафе, – никогда не забуду затоптанный пол кухни после похорон моей бабушки и маму, со слезами размазывающую грязь невыжатой половой тряпкой. Тогда я молча сжала губы, увела маму в комнату, и с тех пор никто больше не видел, как я плакала с черным кружевом в волосах. Только вот почему в этих лайкровых колготках и сером обтягивающем джемпере я похожа на большую раненую птицу? Почему на мне не надета юбка, и я сижу перед зеркалом, обхватив колени, и бессмысленно подпеваю в «Бесконечность» Земфиры? Наверное, что-то случилось… То, из-за чего я вылила на себя полфлакона «Homme Egoist» и со слезами внюхиваюсь в запястья… Что-то нехорошее. Очень. Я вспомнила.