Стреляйтесь сами, Мазепа

– А у дверей кто нынче встречает? Павел Игнатьич?

Федос перекрестился:

– Да ить, рази, вы не знаете, что Павел то Игнатьич в прошлую субботу преставился? А замест его Кольку Хворова отрядили.

– Хм, того, что в «Ямской» коридорным бегал?

– Его, коли знаком.

– Как звать тебя? Федосом? Вижу, Федос, парень ты не скучный и до работы охочий, а погулять с размахом не любишь ли? Ну, недельку на груди у одной горячей бабёнки сытым и пьяным поспать?

– Кто б отказался. Только ить не за просто же такое сулят.

– Верно, но тебе, мил-человек, и делать ничего не надо. Просто поднимись к Кольке и шепни ему, что человек, состоящий при вице-губернаторе, подъехал. Пусть Колька скажет кому надо, чтоб чёрный ход открыли. Сам понимаешь, мне лишние глаза ни к чему.

– Исделаем. Как не понять, всё исполним.

Федос приставил метлу к ограде, отряхнул налипший снег с валенок, взбежал по лестнице и – видно было – переговорил со швейцаром. Но тот, видимо, не поняв дворника, распахнул двери и заученно закричал:

– Милости просим, ваше благородие, апартаменты, игральные столы, шампанское – всё к вашим услугам!

Господин, «состоящий при вице-губернаторе», присел от неожиданности: «Ах ты, скотина!» – застонал и попятился к ограде. Федос кинулся к нему, но тот замахнулся на него тростью и скрылся в темноте.

Калетин, выслушав сбивчивый рассказ «рыжего» о своём конфузе, попенял ему:

– Миша, к какому забору ты приколотил свои мозги? Ну, кто научил тебя так с дворниками работать? Их же выпить сегодня интересует, а ты им – почём рожь на болоте. Я недоволен. Шагай к девочкам снова. Игрушка под Люськиной подушкой не отменяется.

Григорий Платонович походил по комнате и продолжил с сарказмом:

– А вот балаган твой насчёт подручника губернаторского я одобряю. Это ты хорошо придумал. Швейцар, он же полицией не зря к двери приставлен. Господа охранители слабости человеческие всегда коллекционировали. На всякий случай. Вот и мы, придёт пора, вице-губернатора с его потаскухой на крючок подвесим. Люсю, конечно, жалко, но что поделаешь: любить надо себя и только себя. И о будущем своём сегодня заботу проявлять. Иначе, Миша, из ядущих в ядомые превратимся. Ступай.

На следующий день Миша, во избежание ещё одной промашки, прихватил с собой редкого по своим качествам вора Северьяна, прозванного «Боярином» за любовь носить бобровую шапку и отличавшегося если не изысканными, то вполне приличными манерами поведения. В глухой предполуночный час галантно одетые молодцы, не очень таясь, чертыхаясь, перемахнули через ограду борделя и прошли к еле приметной двери чёрного хода. «Рыжий» светил, Северьян орудовал отмычкой. Поднялись на второй этаж, где на лестничной дивно загаженной площадке, Миша скинул своё дорогое пальто и бесшумно открыл замок двери. После чего «кавалеры» вошли в плохо освещённый коридор заведения.

Оба не раз бывали здесь, хорошо знали расположение комнат и загодя обговорили план действий. Но планида, что гулящая девка, постоянством, как известно, не отличается, и куда понесёт её – не угадаешь. Вот, зачем, например, этот полупьяный, полуголый, обросший жиденьким волосом сморщенный человечек выполз из своего номера именно тогда, когда мимо него на цыпочках крались Миша с «Боярином»?

– Ты хто тут такой? – заступил старичок дорогу Северьяну и стал требовать, чтоб тот принёс ему обещанную при договоре «шампанею». – Я тебя, грош ломаный, – кричал он и наскакивал на улыбающегося «Боярина», – Наскрозь вижу. Ишь, личность разбойная, скалится он, а бутылку «Клико» изволь мне в нумер сопроводить!

В другом месте и при других обстоятельствах Миша поступил бы проще. И лежать бы сморчку на полу посиневшим до приезда санитаров из покойницкой. «Но сегодня ты меня не разозлишь, – невежливо похлопал он блудника по голому плечу, – Будет тебе шампанское. И для мамзели твоей конфекты тоже будут. Иди к ней, мил-человек, она одна в холодной постеле простудиться может». Старикан уже более осмысленно воззрился на Мишу, понимающе закивал головой и поплёлся к себе. Гости же, не оборачиваясь, быстро пробежали по коридору к номеру, в котором, как заметил Миша ещё на улице, не светились окна. В такой час это означало одно – апартамент пустовал. Тихо открылась и прикрылась дверь. Держал фонарь на сей раз «Боярин», а «Рыжий» заложил пистолет, обёрнутый промасленным пергаментом, под тяжёлый резной комод, накрытый вязаной скатертью. Северьян не утерпел: выдвинул один из ящиков, захватил рукой какие-то дамские кружевные невесомости, но, рассмотрев, брезгливо бросил обратно.

Однако дело сделано, надо уходить. Миша взялся, было, за массивную дверную ручку да вдруг насторожился и приложил ухо к замочной скважине: ему послышался знакомый голос. Ах, незадача! Кажется, сама мадам Дюшон сопровождала кого-то из клиентов. И жантильное её мурлыканье текло по коридору и приближалось.

– Вот здесь, Исай Корнеич, – с придыханием сообщила Люся перед дверью номера, в котором затаились взломщики, – Я предлагаю вам провести чудесную ночь. Принимайте ключик и устраивайтесь. А наша душка Жоржетта, как только наденет костюм Клеопатры, не замедлит оказаться в ваших объятиях.

«Боярин» с Мишей оцепенели. Надо же так влипнуть! Куда бежать? Нахрапом прорываться – значит изгадиться по уши. А Калетин такое не прощает. В самом номере не спрятаться. Под кроватью разве ночь высидишь? Прыгать со второго этажа? Видимо, придётся. Распахнули окно и, перекрестившись, ухнули вниз. Благо, что с этой стороны здания снег не убирался, иначе последствия столь непредвиденной ретирады были бы трагичнее. А так – сломанная рука Северьяна да вывихнутая нога «рыжего». Погуляем ещё, рванина!

* * * *

В середине апреля непривычно рано для этих мест наступили тёплые погожие дни. Воздух прогрелся, да так, что в некоторых домах, заждавшиеся весны обыватели поспешили растворить окна с промытыми стёклами, и по вечерам, установленные средь гераней по подоконникам граммофоны, выплеснули на улицы чуть потрескивающий – пластиночный – голос Анастасии Вяльцевой. «Где оно счастье?» – вопрошала красавица у фланируюших по начинающим просыхать тротуарам горожан. И обещала, как казалось каждому – лично: «Жди! Твоя! Приду! Приду!»

Счастье, но уже иного рода, обещали и броские афиши на свежеокрашенных тумбах. Цезарь Алымов приглашал почтенную публику всенепременно и радостно посетить последние перед долгими чужедальними гастролями представления своей труппы. «Такого вы ещё не видели!» – шокировали ротозеев фотографические снимки редкой фабрикации, на которых Ирэн Улыбова держала свою милую головку в страшной тигриной пасти. Перед билетными кассами выстраивались очереди. Сборы обещали быть сверх ожидаемого.

И, ох как горестно некстати появился в кабинете Алымова за неделю до начала премьеры чиновник из полиции. Он сообщил Цезарю, прося при этом не волноваться, что за городом обнаружены останки человека, погибшего приблизительно в тот период, какой в своём прошении о розыске пропавшего господина Рябцева С. Н. указал управляющий цирком. «Потому, согласно установленным правилам, Цезарю Юльевичу предлагается посетить морг для процедуры опознания тела».

Алымов поехал. Долго вглядывался в лицо лежащего на столе покойника и не хотел верить в то, что был это Сергей. «Как же ты, всегда рассудительный и осторожный, – думал тоскливо, – не сумел разглядеть опасности? Как мне оправдаться теперь перед твоей Зиночкой и своей совестью?»

В полицию за разъяснениями он не пошёл. Вспомнил слова Калетина о том, что лямку службы тянут там господа, за редчайшим исключением, недалёкие и своекорыстные. Рассчитывать на их радение в поиске убийц – глупо. Значит, надо собраться. Окаменеть на время. Заняться последними приготовлениями к премьере. Горожане ждут праздника. И они не должны его лишиться.

Первое представление нового аттракциона было назначено в субботу на три часа пополудни. Но уже с утра подъезды к шатру цирка по приказу полицмейстера контролировались пешими и конными патрулями. И хотя присутствие на представлении губернской «верхушки» не предполагалось, чины полиции получили, на всякий случай, инструкции «употребить известную строгость к нарушителям установленных правил езды, денежно наказывать извозчиков за ругание непристойное, а в местах высадки почётных горожан не допускать скопления экипажей и прочего люда». Охранным же командам и казакам вменялось поступать решительно, если революционный элемент, не дай бог, решит воспользоваться моментом и учинит какой-либо эксцесс.

Тем не менее, всё прошло благопристойно. Тот факт, что многих зрителей, купивших билеты на дневное представление, просто удалили из цирка – не в счёт. А что было делать, если в половине третьего к цирку неожиданно прибыл сам губернатор и два дюжих гайдука сопроводили действительного тайного советника в ложу, спешно освобождённую от персон рангом пониже. Ну а следом за ним – к ужасу устроителей – потянулись ревизоры с судьями, «их сиятельства и превосходительства», прочая требуха чиновничья с детьми и жёнами. Все требовали билетов, и непременно в первые ряды поближе к манежу. Грозили, умоляли, совали деньги. Алымов, удручённый таким поворотом событий, указал брандмейстеру Закладьеву – не взирая на лица – оттеснить со своей командой крикунов за пределы цирковой площади.

– Иначе, я вынужден буду приказать отменить выступления. А это, как вы понимаете, ничем хорошим для вас не закончится, – ледяным тоном охладил он, бросившегося к нему за объяснениями, разъярённого участкового пристава.

Толпу утихомирили. У входа в цирк приставили городовых. И ровно в три часа заиграла музыка. Лица зрителей расцветились улыбками. Шпрехшталмейстер объявил о начале праздника.

А Мазепа в это время присутствовал на другом концерте. Его в лавке Босоногова устроил для него (единственного зрителя) тайный агент Гусынин – «Самсон». Запиской – загодя, тот испросил у ротмистра разрешение на встречу, заявив намерение сообщить нечто важное. Воспользовавшись отсутствием винного купца, который бисировал сейчас в цирке кудесникам джигитовки и бросал под ноги воздушным гимнасткам дорогие в эту пору центифоли, приказчик нахально провёл Мазепу в роскошный кабинет хозяина, усадил за стол, предложил гостю чужие вино и фрукты. Но сам долго не мог собраться, стоял, переминался с ноги на ногу, что-то бормотал, всхлипывал и трясущимися руками теребил носовой платок. Иринарх Гаврилович с интересом разглядывал убранство комнаты и терпеливо ждал.

Начало было обескураживающим.

– Я, – решился агент и присел на краешек стула, – Словом, если это вас заинтересует, в общем, я стал недавно объектом нападения неизвестных лиц. Они схватили меня, когда я возвращался домой, поместили в каком-то полуэтаже, били и просили моих рассказов о службе в полиции. Я, – плаксиво оправдывался Гусынин, – Человек слабого здоровья, боли страшуся. Я им всё рассказал.

– Так! – остолбенев, Мазепа прикурил папиросу не с того конца, – И что именно вы им рассказали?

– Господин ротмистр, Иринарх Гаврилович, они сразу сказали, что им известны мои связи с вами. Я им, вот крест святой, ни слова о том. А они меня головой о стену и грозили, что бить будут, пока не скажу, за кем Мазепа следить заставляет.

Иринарх Гаврилович, глядя на жалкое существо, сидящее перед ним, почувствовал, как от гнева у него стала подёргиваться щека, но справился с собой и попросил приказчика налить ему бокал вина. Выпил, пососал дольку лимона.

– Если я правильно понял, наши тайные встречи с вами для кого-то – совсем не секрет? И как вашим обидчикам это стало известно? У вас есть какие-нибудь предположения? Плохо, очень плохо, что нет. Что они требовали ещё? Поконкретнее.

– Я не помню. Я потерял сознание, и они бросили меня.

Мазепа выпил ещё:

– А раньше никого из них не встречали?

Гусынин подумал:

– А вот Алымов.

– Алымов? – приподнял брови ротмистр, – Он что, лично истязал вас?

– Нет, не истязал. Но он точно знал о моей работе в полиции.

– Значит, вы считаете, что именно Алымов причастен к нападению на вас?

– А как же! – с какой-то злой убеждённостью затараторил приказчик, – Он же видел, что я видел, как он ходит в дом, где живёт этот, за которым ещё в прошлом годе вы просили приглядеть, ну, Коряков, социалист, – и, подумав немного, неожиданно выпалил, – А ещё Алымов с госпожой Жирмунской амуры крутит. А она раньше с Коряковым путалась. Значит, они все заодно! Зачем Алымов ей вино покупает и до утра у ней сидит? Я всё проследил, ваше высокоблагородие. И ещё он цыдулку в «Ямскую» из нашей лавки посылал. А в записке той что-то про оружие говорилось. Тимофей Егорыч, посыльный наш, мне потом рассказывал. Вы, Иринарх Гаврилович, зря его не арестуете!

Жандарм, как-то внутренне обмякнув, брезгливо посмотрел на «Самсона»: «Ничтожество, но как гребёт!» И сухо спросил:

– Это всё? Или есть ещё что-то? Если, нет, то вот что, милейший: о записке, в которой об оружии говорилось, письменно мне подробно изложите. А нападение на вас, хм, неожиданно, очень неожиданно для меня. И потребует философических напряжений.

Мазепа встал и пошёл к выходу.

– Господин ротмистр, я верой и правдой! Только защитите от разбойников. Они же не оставят меня в покое! – бросился за ним Гусынин.

– Кому вы нужны, – зло успокоил его ротмистр, – Докладную, не откладывая, завтра же пошлите с вашим мальчишкой. Знаете куда. Самому же вам запрещаю искать со мною встреч. Ка-те-го-ри-чес-ки! И рекомендую показаться доктору. Мне кажется, что налётчики нанесли вам травмы, кои заключат его во мнении о вашей, э-э, – Мазепа многозначительно постучал пальцем по голове агента.

Но Гусынин не обиделся. Более того, надеясь, что ротмистр непременно оценит его старания, рискнул прислать многостраничный отчёт о проведённом им в течение последних месяцев самостоятельном политическом расследовании. Когда Иринарх Гаврилович с вниманием прочёл то, что ему принесли, у него невольно вырвалось лишь одно слово – «Мерзавец!» На десяти листах отвратительной обёрточной бумаги, исписанной добротным писарским почерком, уместилась, наверное, вся личная жизнь бедной Веры Феоктистовны Жирмунской. Или, во всяком случае, та её часть, когда молодая вдова перебралась на жительство в дом почётного гражданина Корякова и по чьей-то протекции взялась за организацию лечения «падших во пьянство обывателей». Мазепа с интересом узнал о том, что Алымов, оказывается, был лишь одним из многих, с кем титулярная общественница проводила время наедине. Гусынин приводил описания ухажёров, отрывки из подслушанных им разговоров, когда он тайно «вёл» парочку по улицам, указывал место и даты встреч. Считая, видимо, излишним излагать (и так, мол, всё ясно) какие-либо уличающие факты, он, ничтоже сумняшеся, делал в конце убийственный вывод: все, кто встречался с Жирмунской, в том числе и Алымов – враги правительства. И он, Гусынин, скорее всего, раскрыл организацию опасных заговорщиков. О записке Алымова, единственно интересовавшей Мазепу, он в разоблачительном пылу, похоже, забыл. Или сделал это намеренно? Впрочем, можно ли было верить в существование её вообще, ознакомившись с этим, ну, ей богу, бредом сумасшедшего.

Однако ротмистр аккуратно пронумеровал листочки, сложил их в отдельную папку, надписал её и убрал подальше в стол. «Ах, неверная, где же вы, где же вы? И какой карнавал вас кружит?» – думал при этом о Верочке и неприятное чувство, будто получил оплеуху, не покидало его ещё несколько дней. Но жизнь, и очень часто, заставляет людей участвовать в играх, в которых ставки бывают крупнее моральных и прочих условностей. События, случившиеся вскоре, заставили Мазепу папочку эту злополучную вытащить на свет божий. Лучше бы её не было.

* * * *

Не идолу Мамоне служил и не дьяволу искусителю Семён Филатович Богоявленский, а исключительно Отечеству и совести своей. Ну, какой, скажите, карьер сделал он к своим пятидесяти, став смотрителем заштатной пересыльной тюрьмы? А богатство какое скопил – позавидуешь: имел кучу врагов, псарню о трёх борзых в одном из разбойных предместий, двух девиц от рано умершей жены, да постоянно напоминающие ему, что он ещё жив – пяточные шпоры. Недругов своих он знал, но не опасался. Собак передоверил денщику – самому заниматься ими недосуг всё как-то. А недуг пытался лечить у хамоватого мозольного оператора, который сообразно вознаграждениям, неизменно ставил ему одну и ту же «прогрессивную процедуру» – липкое варево из корня болотного остроконечника прикладывал к болезненным наростам. А чтоб утишить телесные и душевные муки пациента, тут же предлагал ему выпить какую-то отраву, пахнущую так, что, ещё не попробовав её, хотелось освободить содержимое желудка. Полковник страдал и ненавидел чужую молодость.

Тут надо заметить, что, хоть и видом он стал к старости – не приведи господь, слыл, однако, бабником и педантом. Каждый день, исключая воскресные церковные торжества, он без четверти девять подходил к праздничным фасадам торговых рядов, где в одном из полуподвалов его уже много лет пользовал старик парикмахер Нефёд.

У входа на грязновато-зелёном поле вывески теснятся буквы:

–

ВОЛЬНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ ЦИРЮЛЬНЯ

чешут, стригут, бреют, рвут зубы,

кидают кровь.

–

Семён Филатович всякий раз косится на это «кидают кровь» и уточкой вступает в пахнущий мылом и цветочной водой салон.

Вот и сегодня Нефёд предупредительно – под локоток – провёл

клиента к вешалке, принял шинель, удобнее поставил стул перед зеркалом. Подправляя на ремне бритву, учтиво справился о здоровье.

– Ты, Нефёдушка, нынче почище сработай, на аудиенцию иду к губернатору, – строго поглядел Богоявленский, – А здоровье моё, что ж, оно у меня отменное. Коли не помер с утра, быть такому до вечера. О чём в городе болтают, друг любезный? Всё власти, поди, ругают, а?

Нефёд взбил пену в фарфоровой чашечке:

– Да много чего разного несут, Семён Филатыч. Вот, овёс вздорожал, будь он неладен. А мука куличная у лабазников уже по цене конфетной идёт. И порядка больше не становится, балуют на улицах.

– Тебе-то чего овёс этот сдался, не извозом же жизнь свою проматываешь? Лабазников приструним и порядок наведём, ты в том сомнение не держи. Всех, кто бузит и горлопанит, всех перевешаем. Надо же, чего стервецы удумали – свободу им да равенство подавай! А заслужили они её, эту свободу, Нефёд Панкратыч? То-то.

Они говорят ещё о чём-то. Нефёд заканчивает бритьё, промокает полковничьи щёки душистой салфеткой.

– Эх, – сокрушается, беря с блюдечка, оставленный клиентом гривенник, – Разве скопишь с такими на похороны?

И отвешивает вслед посетителю шутовской поклон: «Многие лета тебе, барин».

А Богоявленский уже несёт себя по утреннему холодку. Улица у Присутственных мест пустынна и до безразличия знакома. И всё-то здесь ему не нравится. «Ну, что за столпотворение вавилонское? – скользит взглядом по крутобоким тушам домов, – Где перспективы – прямые, воздушные? Чтоб с оркестром по ним, да в шесть рядов эскадрон казачий! Тьфу!» – злобится неизвестно на кого и уже не замечает ничего вокруг.

«Господин полковник, господин полковник», – вдруг доносится до него. Семён Филатович вздрагивает и оглядывается. Но вокруг – никого. «Мать пречистая, – пугается он, – До голосов небесных дожил. Это знак мне старому, что от трудов отходить пора». Однако не показалось ему. В соседней дорожке над заботливо подстриженными кустами барбариса плывёт-качается кокетливая дамская шляпка. И через мгновение, некрасиво подволакивая ногу, к нему устремляется по виду курсистка. В руке у ней что-то похожее на свиток.

– Вот, велено передать вам, – протягивает она бумагу Богоявленскому.

Семён Филатыч, не сбавляя шаг, рычит:

– Я запрещаю вам отнимать у меня время. Прошение снесите в канцелярию, там разберутся.

Но барышня бледна и настойчива:

– Вам это нужно прочитать. Здесь. Непременно. Сейчас.

Богоявленский останавливается. Недоверчиво берёт бумагу, разворачивает. Что это? «…боевая организация социалистов-революционеров…сатрап…приговаривает…» Соображал полковник по-военному быстро: «Сегодня у него важный день. Губернатор официально должен сообщить ему о новой должности с повышением, которой он долго дожидался. Сегодня же к Кате – старшей дочери приедет свататься надворный советник Чехонин – событие для семьи важнейшее. А вечером… вечером его обещала навестить баронесса Оберташ. И тут вдруг какие-то социалисты. По какому такому праву они хотят лишить его будущего?» Он бросил бумагу и…побежал. Рывками. Бросая тело из стороны в сторону, как если бы сдавал экзерциции по тактике тоненьким юнкером в далёком уже теперь военном училище. И ведь ушёл бы, потому как барышня даже не стала доставать своё оружие из сумочки, поняв, что в такую пляшущую мишень ей попросту не попасть.

Но выстрелы всё же затявкали. И совсем не оттуда, откуда их ожидал Богоявленский. Какой-то господин в форменном сюртуке Горного ведомства, стоявший дотоле безучастно неподалёку у афишной тумбы, бросился ему наперерез и ловкой подножкой опрокинул на спину. Пули вырвали из шинели полковника кровавый подбой. И шляпка, невесомо-эфирная шляпка снова поплыла над барбарисами. Мираж, да и только.

* * * *

Богоявленского, наверное, могли бы спасти. Ранения, как потом вскрылось, смертельными, в общем-то, не были. Что помешало? А не это ли гаденькое – «как бы чего не вышло», да милый расейский бардак, к которым в народе нашем относятся плохо, но считают чем-то неизбежным и неискоренимым? Не станем гадать. Заглянем лучше в тихий весенний тобольский скверик сразу после прогремевших там выстрелов. Вот стоит в сторонке обыватель и любопытствует, разинув рот, как набежавшие к месту трагедии взрослые здоровые дядьки – стражники, ахают, охают, топчутся растерянно, кроют кого-то по матушке, но к раненому чтоб прикоснуться – ни-ни. Начальство ждут. Полковник корчится от боли на холодной мостовой, молит о помощи. Время идёт. Наконец, радость на лицах подчинённых – появляется полицмейстер. Даёт указание: послать за доктором. А тот – надо же! – в это самое время принимает тяжёлые роды у собственной жены, и просит не беспокоить его часок-другой. «Вот, закончу, мол, и приеду. И ничего с вашим тюремщиком не случится». Полицмейстер с досады повелевает тогда самого раненого везти в больницу. Ищут и подгоняют телегу, грузят на неё тело без должного бережения, отправляют по тряской дороге. Словом, истёк кровью Семён Филатыч. И пули для экспертизы доктор-вивисектор извлекал из него уже бездыханного.

Когда губернатору Гондатти доложили о покушении на смотрителя тюрем, он вызвал на ковёр начальника жандармского управления Устинова. Налимьи глаза «его высокопревосходительства» поплыли по лицу полковника.

– Не стойте истуканом и говорите мне прямо: что происходит в городе? Террористы устраивают под моими окнами совершенно дикий самосуд. Средневековье какое-то, бесовский шабаш. Вы что мне обещали после ужасного убийства купца Маругина? Категорическое недопущение подобного! Если вы думаете, что я, как мой предшественник Лаппа-Старженецкий, буду покрывать ваши промашки, то ошибаетесь. И сегодня же доложу в Петербург о наглой вылазке уже трижды уничтоженной вами шайки бандитов!

Устинов вежливо процедил, что охрана Богоявленского не входит в сферу служебных обязанностей его ведомства, но они принимают все меры к открытию виновных в преступлении. Полиция поднята на ноги. Все табельные дороги уже перекрыты казачьими разъездами, проверяются подозрительные лица и предполагаемые места сходок партийных активистов и ссыльных, как в самом городе, так и в уездах. «Но обстановка неожиданно осложнилась, – поглядел в окно Устинов, – На улицы вышли группы подстрекателей, которые открыто призывают обывателей чинить препятствия дознанию, выражают радость по поводу убийства и грозятся начать погромы. Нужно срочно принимать меры».

– Так принимайте! – побежал по кабинету Гондатти, – Почему я должен указывать вам на то, что вы сами обязаны делать согласно своим внутренним циркулярам. Немедленно разогнать толпу и зачинщиков арестовать! А если хотите спросить меня, применять ли в сторону бунтовщиков оружие, то и насчёт этого у вас есть указания своего департамента. Извольте их выполнять. Вечером жду вас с докладом, а сейчас мне пора на завтрак, посему я вас больше не задерживаю.

Оскорблённый грубой неучтивостью чинуши, Устинов отпустил по его адресу (про себя, конечно), несколько «элегантных» словечек. Но, приехав в управление, срочно созвал совещание. Тяжело переводя взгляд с одного подчинённого на другого, догадался: ничего утешительного они ему не сообщат. Убийца – или сколько их там было? – благополучно скрылся. Богоявленский скончался, а свидетелей преступления полиция до сих пор не обнаружила. Найденные гильзы и листок с эсеровским приговором – единственное, чем пока располагает следствие. Означает это одно – дело затянется. На сколько?