Стреляйтесь сами, Мазепа

– Васенька, – уже в который раз заводил жалобный скулёж, – помоги, сердешный. Вспомни верно, где денежку взял. Очень нужно. Доктор вот ноги спилить тебе собирается, а я не даю, жалею. Как можно? Человеку без ног нельзя. Освободи душу, покайся, ми-и-лай.

Васька с ужасом смотрел на шевелящиеся усы и свирепые бакенбарды «посиделки». Боль, белые стены, страшные слова незнакомца – где он? Откуда доносятся и сливаются в жутком хоре чьи-то предсмертные хрипы и плач одинокого колокольца? Мрак, холодный мрак, зачем глядит на него из маленького оконца – цепенящий, густой, влекущий? Мысли путались. Жизнь уходила.

Худо было и Громыхайло. Странно, но он не казнил себя за украденные деньги, вернуть которые – уже не вернёшь: сынок родимый (убью молокососа!) выпросил взаймы для покупки ценных бумаг на вырост, и промотал, как вскрылось, всё за вчерашнюю ночь в каком-то притоне. Бог с ними, деньгами. Долгая служба и не из таких передряг научила выскальзывать. Худо, что в извозчика охранка вцепилась. Видать дело серьёзное, политическое. С этими не забалуешь. Умирая, Васька приговаривал Ларион Ульяныча к позору и, может быть, тюремной тоске. Подумав, пошёл к доктору. Вчерашний выпускник медицинского факультета заглянул в «скорбный лист» больного и снял очки:

– Зря вы здесь пропадаете. У нашего с вами подопечного бред и галлюцинации – типичные для таких случаев проявления. Как я понимаю, вы что-то желаете узнать от него? Напрасно теряете время. Летален.

– Чего, чего?

– Помрёт, говорю, скоро. Ступайте лучше домой и выспитесь.

В узком тамбурочке на выходе Громыхайло столкнулся с Таракановым. Коротко, без замаха, сунул тому кулак в подреберье, сплюнул и пнул, охнувшую от удара дверь. Что ж, остаётся одно. И он – во спасение своё – решился на обман.

По многим причинам опасаясь Мазепы, попросился на приём к Щекутьеву и полушёпотом, будто родному человеку, поведал тому предсмертную исповедь возницы. Из неё выходило, будто, подобрал Васька у «Ямской» пьяного офицера. Вёз его, вёз к «Народной аудитории», а тот взял да и выпал где-то на повороте. При этом забылись тем офицером в возке ридикюль, набитый деньгами, дамские перчатки и револьвер. «Хотя, про револьвер, может, и послышалось, – спохватился урядник и виновато забубнил, – Так уж слаб был покойник, так плох, что еле разбирал я, чего он шепчет. Упокой его душу в радости».

– Врёшь ты всё, братец, – не дослушав, подвёл итог разговора Щекутьев и по телефону позвонил кому-то. Переговорив, уставился на урядника.

– Ну, что с тобой делать, хапуга? Пойдёшь, до полного разбирательства, в охранную команду. Опыт вышибать мозги революционерам у тебя есть. Но смотри: шалости свои брось, иначе под трибунал загремишь, время нынче суровое. Уразумел?

– Дык, стар я уже за ссыльными-то бегать, господин секретарь. И оклад в команде – рази ж только на сухари и хватит.

– Вот рожа! – неподдельно изумился Щекутьев, – Я его от суда спасаю, а он ногами сучит, сопротивляется. – и, не выдержав, закричал, – На рудниках сгниёшь, рукосуй, за препятствия, чинимые дознанию! Стар он уже. А деньги красть и языком молоть чушь всякую сил у тебя, шкура, хватает? Исполнять и не прекословить!

Успокоившись, вызвал заведующего отделом наружного наблюдения Дедюхина. По поручению Мазепы стал выговаривать ему:

– Чем заняты твои молодцы, Тихон Макарыч? Водкой в подворотнях греются? А вот, не хочешь ли взглянуть на циркулярную телеграмму из Петербурга? Чистейшая оплеуха! Нам – оттуда! Велят взять под негласный надзор почётного гражданина Корякова, который по сведениям департамента, является руководителем здешних эсеров и злоумышляет у нас под носом смертоубийства и экспроприации. А мы тут спим. Или чего делаем? Слыхал ты о таком Корякове?

Дедюхин вынул платок и высморкался. Стал жаловаться на плохую погоду и жалкую одежонку своих подопечных. Замотали, мол, людей до обмороков. « А надзиратели, что квартальные, что вокзальные нет, чтоб в помощь придти, так они, растуды их мать, сплошь мздоимцы да тайные хищники, только и лупают глазищами, кого бы обобрать почище. Корякова того знаю. Только в городе его орлы мои не замечают. Прячется, должно быть. Дом его недалеко от винной лавки Босоногова, вот здесь, – ткнул пальцем в карту города, – Там, по нашим сведениям, верхний этаж снимает вдова покойного Жоржа Жирмунского, а полуподвал приспособлен под вывесочную мастерскую. Парень в ней молодой рекламы работает. Ничего такого вкруг дома не замечено. Хотя, живописец тот, кажется, племянником Корякову доводится или кем-то там, не знаю». Дедюхин потёр виски:

– Но я вас понял, Николай Васильич.

– Вот-вот, Тихон Макарыч, раз Коряков сам где-то затаился, значит, к парню этому приставь человечка, пусть пару дней походит за ним. Может, и узнаем чего интересного.

* * * *

Молодости приписывают многие грехи: и легкомыслие, и безоглядность, и беспечность. Не забывая, впрочем, что и такие добродетели, как бесстрашие, пытливость и смекалка тоже ей присущи. «И чего мы тут всего боимся? – невесело думал Палестин, подходя к низенькому домику с резными подзорами – единственному такому в кривеньком переулке, именуемом Леонтьевский ручей, – В столицах, вон, слышно, народ чуть самодержавие не скинул, конституции добился, а мы всё болтаем да мечты строим. Надо что-то такое совершить, чтоб увидели в городе: есть и здесь сила, которая царизма не боится. Скажу сегодня об этом, а если не услышат, сам начну действовать. Вот схожу завтра же в слободу, оружие добуду. А план у меня есть».

Провериться бы ему, юноше светлому, поосторожничать где-нибудь за углом, как назидали опытные товарищи. Может, и заметил бы тогда чужую тяжёлую тень, тянувшуюся за ним от самой Калачной улицы, и слившуюся сейчас со старой больной ивой, из-за уродливых сухожилий которой по-волчьи желтели в ночь окна со знакомыми ставнями. К чёрту страх. Впереди – жизнь и борьба! Палестин решительно шагнул за калитку. Условный стук. Боевая группа социалистов-революционеров в сборе.

А тень эта, помедлив, оторвалась от дерева, метнулась по снегу к холодному телу избы, ловко изогнувшись, прилепилась к щели, оставленной непростительно между занавесками. И замерла-то всего на несколько минут. А уже через полчаса участковый пристав Чернолобов тем же условным стуком оборвал речь Танечки – «Трапеции», ставящей точку в деле Богоявленского, которого окончательно осудили на смерть путём расстреляния непременно при публике на одной из городских улиц. Третий член боевой дружины, он же приватный ветеринар Акулов и он же хозяин дома, услышав: дробь – пауза – дробь звукового пароля, недоумённо оглядел присутствующих и резко подкрутил фитиль лампы.

– Ваше благородие, – вывернулся из-за угла и вскочил на крыльцо

пышноусый детина урядник, – Свет в дому погас, поберегитесь. Раз дверь не отпирают, чую, щас палить начнут. Помните, как с типографщиками вышло?!

Чернолобов помнил. Недавно, сразу после святок, по наводке «штучника» Актёра они окружили неприметную лачугу в Затоне. Понимая, что гектограф и оружие есть прямая дорога на виселицу, бандиты устроили им тогда кровавую баню: трое убитых стражников и двое покалеченных. «Многовато-с! Если и здесь такое повторится, разжалуют. За мать милую, разжалуют!»

– Вахмистр! – уже не таясь, закричал он, – Дверь ломать! Людей товсь к стрелянию по окнам и уловлению тех, кто бежать начнёт! А ты, Громыхайло, живо на задний двор. И гляди, чтоб никаков человек не пролез!

Суета охранной команды и тем более эта – на кого рассчитанная? – стряпня со стуком, мало испугала конспираторов. На случай таких вот наскоков дом был продуманно приготовлен. Пока Чернолобов топтался на крыльце у входа, боевики из сенного погреба по добротному прокопу без труда протиснулись в хлев, задняя стена которого нависала над тёмным оврагом. А за ним – густой чернотал, петли заячьих следов и спасительные тропинки к охотничьим кордонам. В хлеву было темно, но Акулов быстро откидал сено, нащупал и открыл потайную дверцу, выглянул наружу. И тут только, вспомнив что-то, зашептал:

– Татьяна Андреевна, а ведь с вашей-то ногой овраг не перейти. Снег глубокий. И тропы, надо думать, перемело. До ближнего кордона версты две-три идти, не осилите. Эх, времени у нас совсем ничего. Через несколько минут эти архаровцы здесь будут: дверь в избе выломают, и лаз непременно найдут. Давайте-ка, вот что: быстро одевайтесь, – он пошарил по стене рукой и снял с гвоздя полушубок, затем сунул Танечке пустое ведро, – Пока во дворе никого, попробуйте к колодцу пробраться. Увидите: он сразу за хлевом, направо. Если что, плачьте, мол, соседка я, Шахова по фамилии, за водой сюда хожу. На реку, мол, тяжело, калеке, вот сюда и хожу. За колодцем тропинка есть через соседский огород, уйдёте.

Ветеринар осторожно приоткрыл дверь, вгляделся в темноту и, немного помедлив, подтолкнул Танечку: «С богом!» Проследил, туда ли она направилась, и сжал руку Палестина. Накинув на себя какие-то лохмотья, боевики вывалились в овраг.

Громыхайло в это время обогнул угол избы. Человеком он был бывалым, потому сразу присел и осмотрелся. Двор был пуст. Только телега с задранными вверх оглоблями и груженная, как-будто, сеном, чернела у сарая. К ней, не долго думая, урядник и двинулся. И тут где-то совсем близко звякнуло-ёкнуло пустое ведро. Громыхайло сдёрнул с плеча винтовку. «Кто здеся?» – передёрнул затвор. Но ему никто не ответил, хотя в непроглядной за телегой темноте явственно слышался хруст снега – кто-то торопливо удалялся за хлев. Урядник нырнул под оглобли, и, ещё никого не видя, осевшим вдруг голосом скомандовал: «Стой! Стреляю!» И только когда в метрах двадцати от себя услышал: «Не надо, не надо, дяденька», рассмотрел человека. Подскочив к нему, он рванул его за высокий воротник полушубка. «Баба что ли?» – обомлел вначале, но потом глухо зарычал:

– Чего тут делаешь? Кто такая?

Танечка плаксиво объяснила. Громыхайло, опять же за воротник, приблизил её лицо к своему и вгляделся: «Чисто сопля зелёная, на революцинерку, вроде, не похожа, – решил про себя и замахнулся прикладом, – А ну, пошла отседова, дура». И видя, что девка, видимо, парализованная страхом, не шевелится, ударил её. Танечка упала, но поднялась и, прихрамывая, утащилась за колодец.

Громыхайло матюгнулся и вернулся к телеге. Зарывшись в сено, тоскливо стал думать о своей, давшей трещину, судьбине. И когда от сарая вдруг донеслась до него многоголосая брань, он не сразу понял, что происходит. «Спишь, подлюга!» – вырос перед ним Чернолобов и тяжёлым ударом повалил вскочившего урядника на снег.

– Где они? – орал пристав, – Почему не стрелял? Отвечай!

– Дык, что случилось-то, ваше благородие? Ей богу, никого не видал, – утёр окровавленную губу Громыхайло, – Девка одна только и топталась тута с ведром, за водой приходила. Соседка. Так прогнал я её. А чужих, как есть мне провалиться, ни одного не замечено!

– Что за девка? За какой водой? Вахмистр, а ну проверь соседей и давай ту девку сюда.

Через несколько минут вахмистр доложил, что девок в соседнем доме отродясь не бывало, у хозяев едино лишь два сына законных имеется и оба не женатые ещё.

– Так! – зловеще зашипел Чернолобов и спросил топчущегося неподалёку филёра в куцем пальтишке, – Точно трое их было?

– Вот как вас сейчас вижу – трое: баба в платке и двое мужеска полу, один постарше с бородкой, другой – молоденькой ещё, – перекрестился «топтун».

– Так, – ещё раз протянул пристав, – Девку, выходит, эта размазня пожалел и отпустил, а те двое, значит, в овраг сиганули, – и похлопал по плечу урядника, – Теперь тебе, сволочь, точно небо через решётку разглядывать. Ты, вахмистр, осмотри здесь всё ещё раз, да хорошенько дом переверни, а я в управление с докладом.

И уже в кошевке снова ударил урядника:

– Если лишат меня должности, заказывай по себе панихиду, морда квашеная!

В управлении несмотря на поздний час, было многолюдно. В плохо протопленных коридорах толпились просители и лица преданные правительству, сновали чиновники ведомства с бумагами. Оставляя на полу грязные следы, разносили к печам дрова истопники, полицейские чины выводили из кабинетов дознавателей задержанных, а у отдела наружного наблюдения негромко переговаривались какие-то невзрачные личности. Было холодно. Дежурный офицер поинтересовался, указывая на Громыхайло:

– А этого зачем сюда притащил? К награде представлять? Ну-ну. Мазепа тебе в пояс поклонится. Из начальства, к сожалению, сейчас никого. Если Дедюхин устраивает, шагайте к нему.

Заведующий отделом наружного наблюдения, выслушав пристава, укоризненно покачал головой и попросил пригласить урядника. Осмотрев служителя с разбитой губой, усмехнулся и приказал тому присесть за стол:

– Опиши-ка мне подробно, голубок, отпущенную тобой девицу. Сколько годиков ей? Толста, худа? Нос у ней, брови какие?

– Так я грамоте ить тихо знаю, да и темно было, – замялся Громыхайло. – Как я у ей нос-от разгляжу? В тулупе она. Ну. Молодая. В голос ревела. Соседкой сказывалась. Я б ни в жизнь, знаючи-то. А так чего? Э-э… Хроменькая. Эдак вот ногу тащила, – показал, встав со стула. – И ведро у ей было. Чего теперь со мной-то, ваше благородие?

– Обожди за дверью, – приказал ему Дедюхин и недовольно глянул на Чернолобова, – Эх, Василий Петрович, любишь ты своевольничать. Кто тебе команду давал дом штурмовать? Всего и было-то велено за юнцом посмотреть и не пугать его до времени. Почему никого в известность не поставил? Чего такого «шушер» мой высмотрел в доме, что ты туда с командой наскочил? Бомбы там мастерили? Или людей на куски резали? Кому и о чём сейчас докладывать?

– Но твой «прилипала», Тихон Макарыч, бросился ко мне с сообщеньем, будто слышал через окно, как подозрительные лица намечают дело чьего-то убийства. Вот я и… а если б они…

– Я тебя спрашиваю: что в доме нашли? Гектограф? Прокламации? Оружие? Прокурору что говорить будешь? Может, собралась там компания и, напившись, куражилась, а ты с ружьями к ней в гости! И то, что из дому ход имеется под землёй, тоже ни о чём не говорит. Его, скажут тебе, ещё при Ермаке казачки проковыряли от нехристей спасаясь. И поди докажи, что это не так. А где он, кстати?

– Кто, Ермак?

– Топтун мой.

– Домой отпустил.

– Тьфу! – выругался Дедюхин, – Посылай за ним. Он мне ещё за сегодняшний день не отчитался. Хотя, постой. Докладывать начальству резона не вижу, одни неприятности наживём. Ты ведь понимаешь, что в этой промашке не только твоя, но и моя вина есть -плохо своих «наружников» дрессирую. Сделаем так: ты уряднику своему ещё раз по морде съезди, чтоб молчал. В его же интересе. А я своего ретивого охломона для порядка на десять целковых оштрафую, чтоб знал наперёд, подлец, как инструкции нарушать. Ну, а сбежавший хозяин дома от нас никуда не денется. Так? Так. Паренёк тоже нам известен. Ну, а про хромую девку ты дай команду околоточному, чтоб он тихо в своих улицах людишек пораспрашивал. На Руси хоть и хватает убогих да горбатых, только каждый из них скорбь свою телесную далеко от дома не таскает. Тяжело её носить. Где-нибудь калечная эта выплывет. Вот, когда установим её, тогда к начальству и пойдём. Всё, Василий Петрович, не задерживай меня, ориентировок ещё с десяток надо к утру изготовить.

Чернолобов пожал плечами и вышел. На улице, подумав, сунул

Громыхайло полтинник и уже по-доброму сказал, чтоб тот сходил куда-нибудь согреться, а завтра дома отлежался.

* * * *

На грязной базарной площади, облепленной лавчонками, питейными заведениями и тёмным галдящим людом, рыжий вертлявый мужик, одетый с некоторой претензией на шик: и сапоги-то у него начищены до блеска, и лиловая атласная рубаха виднеется под небрежно распахнутым кожушком, и медная цепочка от часов свисает из кармашка бархатной жилетки – сразу привлёк внимание Палестина. Чёрная слобода – место жутковатое. Говорят, в кого здесь ни плюнь, либо в бывшего, либо в будущего каторжника попадёшь. Пропасть можно ни за грош. Юноша про то был наслышан, и потому обращаться к незнакомцу сразу не стал – кто его знает, что за щёголь? Но рыжий, перехватив взгляд Палестина, чуть вихляясь, подошёл сам.

– Чем-то интересуетесь, мил-человек? – картинно склонил голову набок.

– Да нет, я так, приятеля своего ищу. Где-то тут, сказали, проживает, – грубовато, не глядя на возникшего рядом «модника», ответил Палестин.

– Так быстрее называйте его имя, и ваша встреча скоро состоится, – игриво разведя руки в стороны и притопнув, по-свойски подмигнул мужик.

– Очень благодарствую, однако сам найду.

– Тогда купите у меня превосходное средство от геморроя «Анузоль», – не отставал вертлявый, – Хворь сия очень, скажу я вам, коварственная. Вот вы, к примеру, сегодня, ничего такого не подозреваете, а завтра она – бац! – и очень даже запросто случится.

– Что вы говорите! – решил поддержать разговор Палестин и поинтересовался ценой лекарства.

– Так смешная цена, мил-человек. Если вы возьмёте сразу два флакона, отдам и вовсе за полтора рубля. А ещё шелковую тряпицу для втирания присовокуплю. Очень рекомендую.

– Ладно, я возьму у вас эту гадость, но при согласии, что вы поможете мне отыскать Болдыря.

Рыжий как-то странно дёрнулся:

– Как? Как вы спросили? Болдыря? – и резко приблизил своё лицо к лицу Палестина, – Будьте очень потише, мил-человек, а то вы так непочтительно интересуетесь об нашем уважаемом Григории Платоновиче, что даже те, кто этого не слышал, могут за вас расстроиться.

Юноша испуганно приподнял свою шляпу:

– Приношу извинения. Конечно же, конечно, Григория Платоновича. Просто за глаза его, почему-то, чаще называют Болдырем. Уж и не знаю, почему?

– Да то и знать вам не надобно. А вы к нему с каким делом припожаловали? Коммерция? Подряд ищите? Али чего другое?

Палестин обозлился:

– Скажите ему, варвара любопытная, что интерес мой чисто политический. Но Григорий Платонович поимеет с него неплохую выгоду.

Мужик неподдельно удивился, стал нервно оглядываться по сторонам. Но, видимо, решившись на что-то, повёл пальцем:

– Шагай туда – в хоромы Толстомясихи. Обожди там.

В притоне, на который ему указали, к Палестину неслышно наклонилась молодая, но уже развисшая боками миловидная баба, зашептала на ухо:

– Шёл бы ты отселева, парень. Вон как завились вокруг тебя соколики-то наши. Обберут ведь до нитки, и не поможет никто, – она боязливо оглянулась. – Но, поздно, кажется, вон, идут уже по твою душу. Ни креста на них, ни погибели.

Баба торопливо отошла к другому столу.

Хлопнула дверь, вошли двое. Один из них – папаха на голове, нос вдлинь лица крючковатый висит – пошарив глазами по редким посетителям заведения, уставился на Палестина.

– Ты што ль к Грыгорью Плаытонычу по полытыческому? – спросил гортанно. – Восставай и дувай за нами.

Палестин спокойно ответил, что хотел бы допить чай: заплачено, мол, уже, да и вообще, он ещё не завтракал.

– Мы тебя в другом месте позавтракаем, – хихикнула «папаха», – Кукиш, говори фрайеру, что мы так не любим. Пошли, друг, Григорья Плаытоныч желает на тебя пасматрэть.

Кукиш, устрашающего вида верзила, подошёл к Палестину и легко приподнял его над скамьёй, подержал немного на весу и опустил на пол: «Давай, чахоточный, шам-шам ножками и не разговаривай. Любите вы, интилигенты, скуку на людей наводить». Палестина вытолкали на улицу и повели (носатый спереди, Кукиш сзади), куда – неизвестно. Сараи, заборы, обтёрханные домишки. Серость, убогость, нищета. У Палестина рябило в глазах и тревожно колотилось сердце. Наконец, «папаха» сделал Кукишу знак, чтоб остановились, а сам, отодвинув только ему известную доску в заборе, скрылся в проёме. Громила подтолкнул Палестина: «Полезай туда же». От забора по тропинке прошли к большому, в два этажа, кирпичному дому, у дверей которого Палестину было снова приказано остановиться, очистить обувь о специальную скобу и только тогда заходить.

Во многих домах приходилось бывать юноше, но такого роскошества он ещё не видел. Гобелены, лепнина, дорогое оружие на стенах, многоярусная люстра, мрамор бюстов на красного дерева точёных геридонах. И камин. И что-то похожее на царский трон возле него. И улыбающийся человек, встающий с этого трона и идущий Палестину навстречу.

– А Цезарь вас точно описал, недаром, шельмец, в артиллерии служил, – сообщил он опешившему гостю и, подойдя, протянул руку для пожатия.

– Так, значит, вы знакомы с Алымовым? – облегчённо вздохнул Палестин, – А я, честно говоря, перетрусил. Эти люди… эти страшные улочки…

– Здесь без охраны нельзя, и вообще по-другому нельзя, – беря под руку Палестина, вздохнул Григорий Платонович, – Пойдёмте, героический юноша, для начала отобедаем.

Они прошли несколько сквозных комнат, различных по размерам и убранству, но неизменно показывающих, что владельцем их является, несомненно, очень богатый человек. А вот столовая оказалась на удивление скромной.

– Я не люблю гостей, – угадав мысли Палестина, объяснил хозяин, – И трапезничаю, как правило, в одиночестве. Присаживайтесь. Нам подадут сейчас курицу и вино, – он позвонил в колокольчик.

– Дядя Гриша, – спросила вошедшая темноволосая девушка, – Куда закуску ставить, на этот стол или на тот, что у окна?

– Племянница моя, сирота. Отец её – брат мой Борис. Он с женой в Порт-Артуре погибли. Снаряд японский в их дом угодил, – шепнул Григорий Платонович, – Да ставь сюда, Людмила, и сама к нам присоединяйся. Хотя, займись пока своими делами, а то гость наш о тебя спотыкаться будет.

Людмила фыркнула, гордо вскинула голову и вышла.

– Замуж надо выдавать красавицу, да женихи какие-то нынче облезлые всё сватаются, – зло обронил Григорий Платонович и без всякого перехода спросил: – Оружием, значит, интересуетесь? – и, заметив, что Палестин не решается ответить, успокоил его, – Как вас, кстати, звать величать? Так вот, Палестин Георгиевич, Цезарь коротко посвятил меня в ваши планы. Хотите вы будто грязную свинью Богоявленского пульками пощекотать. И очень правильно хотите. Я бы сам продырявил ему брюхо или дружков своих снарядил, но с властями у меня пока перемирие. А начинать с ними войну из-за этого борова, зная, чем это кончится лично для меня – неосмотрительно. Но Богоявленский – мой личный враг. Правда, не симпатичны мне и вы – социалисты. Читал я эти ваши – «отнять, поделить»… Но относительно полковника наши взгляды сходятся, и поэтому я помогу вам. – Григорий Платонович выпил бокал вина, закурил папиросу и мастерски пустил под потолок несколько колец из дыма, – А с Цезарем мы вместе учились в военном училище. Только он стал офицером, а я – нет. Угораздило меня убить на дуэли после второго курса одного «сиятельного» подонка. Хорошо, годы не нынешние стояли, а то бы каторгой в Туруханск я не отделался. Там, кстати, с Богоявленским и познакомился.

Палестин с интересом слушал, и его подмывало спросить хозяина: каким образом тот исхитрился поменять нары каторжника на полуцарские покои, в которых они сидят сейчас? Но Григорий Платонович, видимо, не склонен был продолжать разговор и неожиданно поднялся из-за стола.

– Чай допьём после выбора оружия. Следуйте за мной.

В комнате, куда они пришли, их ждал высокий седеющий брюнет, одетый в военный френч без погон. Тонкие черты лица, тонкие, подкрученные усики. Но свежий ещё шрам через левую щёку и слезящийся немигающий левый глаз обезобразили лицо – смотреть на такое не хотелось. Брюнет поздоровался, чуть наклонив голову, и неспешно открыл дверцы массивного шкафа, стоящего у стены, выложил на стол несколько футляров, отошёл в сторону и сделал приглашающий жест рукой.

– Ну-с, затейник-оружейник, показывай свой арсенал, – полуобернулся к нему Болдырь.

– Прикажете начать с германских пистолетов, Григорий Платонович?

– Да нет, наверное. И не потому, что дорогие. Тяжёлые они эти парабеллумы и маузеры. Привыкать к ним надо. И прятать их сложно.

– Тогда, может быть, предложить курковый «Реформ»? Он и стоит всего одиннадцать рубликов, и бьёт на пятьдесят шагов.

– Ты бы ещё «кухенрейтер» нам посоветовал или пищаль стрелецкую.

– Есть очень удобный револьвер типа «Велодог», стоит от двенадцати до двадцати рублей. Но, говорят, не очень надёжен, убой слабоват. А вот, взгляните, – открыл один из футляров, – Самозарядный браунинг образца тысяча девятисотого года. Двадцать пять целковых. Стоит того.

– Да что ты нам всё о цене талдычишь, Иннокентий, – недовольно оборвал его Григорий Платонович, – Мне нужен хороший инструмент, а не дорогая пугалка. Что есть из последнего привоза?

Иннокентий вытер платком лоб:

– Но вы просили оставить новинки для особого случая.

– Доставай, – распорядился хозяин, – Этот случай наступил.

– Воля ваша. Вот, – брюнет вынул из шкафа и открыл кожаную изящную коробку, – Револьвер фабрики «Льежская мануфактура». Удобен тем, что к нему подходят патроны от «Велодога», браунинга и пистолета ле Франсез. Но гвоздь сезона – дамский браунинг образца прошлого девятьсот шестого года. Калибр – 6.35, вес – всего триста пятьдесят граммов, имеет шесть патронов! Исключительная особенность сего изделия в том, что после выстрела из него покойник очень хорошо смотрится в гробу.