Чабанка

На следующее утро, когда перед всем строем мы докладывали старшине о случившемся, правда, не по военному перебивая друг друга, наша история обрастала такими подробностями, что хоть в обморок от страха падай. Мы с Войновским чувствовали себя бывалыми волками, для которых все равно – что в морг по ночам ходить, что в нашу столовку днем. Уже никто и не вспоминал, что от крика Войновского проснулось пол-Одессы.

А было все именно так, как я сейчас описал. Вайс же вернулся в часть только через три недели и по болезни получил заветную «не бей лежачих» должность вечного дежурного по штабу. Вот такая она – солдатская смекалка!

Ладно, проехали.

Лето 1984. УПТК

Как же медленно тянулась для меня служба солдатская! Старшина через день по утрам сменял дневального на меня. То есть через день после обеда я пахал на уборке территории вокруг роты. Утром простыни, наволочки, полотенца, портянки. Едет машина на командировку – выдай белье, приехала – принимай. Половину дня я сидел и перебирал, пересчитывал грязные вонючие тряпки. Настоящая мужская работа. Наверное после службы в армии мое лицо станет загорелым, обветренным, мужественным, лед в глазах… Боже, что я здесь делаю?

Я вспоминал свою первую работу. Сразу после школы я пошел работать в университет, на биологический факультет, чтобы присмотреться, определить, чего я хочу. Поступать я не спешил, в голове была полная каша. Так вот в числе моих обязанностей была проявка специальных фотопленок, фотопластин с электронного микроскопа и последующая печать фотографий с них. Норма была, в пересчете на стандартные пленки в 36 кадров, 6 штук в день. Я быстро научился делать десять штук, но… до обеда, о чем, конечно, никому не сказал. После обеда я снова закрывался в своей маленькой темной фотолаборатории, клал книгу под луч света фотоувеличителя «Беларусь» и читал, периодически нажимая кнопочку на автоматическом фотоэкспонометре «Ленинград», потому что экспонометр выдавал характерный и достаточно громкий звук, который могла слышать Лидия Петровна, записная стукачка нашего шефа. Через два месяца мне это надоело и я перевелся на радиофизический факультет, где работы, интересной настоящей работы было всегда невпроворот.

Каптерщиком я себя чувствовал, как на биофаке – закрылся и притворился шлангом. На самом деле делать мне было нечего, все можно было успеть сделать за один, максимум два часа в день. Я знал, что долго так не протяну. Но что сказать старшине? Человек он, мягко говоря, ранимый, обижу своим отказом и окажусь на Соловках. Страшно! Как я уже знал, многое зависит от его настроения в момент разговора.

Необходимое настроение представилось вскорости и начало разговора было положено. Как в плоском анекдоте, когда мужик громко так неожиданно вскрикивает в компании: «Ба-бах!!», все вздрагивают, а он продолжает: «кстати, об охоте…». Корнюш продемонстрировал такой-же ловкий переход:

– Геш, кстати о книгах… скоро День строителя, почему бы Ларисе не приехать в Одессу отдохнуть? Я бы помог комнату на турбазе неподалеку снять. Ларису поселим там, ты бы ее мог видеть. Если никакого ЧП в части нет, то я бы тебя на ночь отпускал к ней. Это рядом.

– Спасибо, товарищ прапорщик, это было бы здорово. Я ей напишу или, если в увольнение отпустите, то лучше позвоню. Вы же знаете, она беременная, срок, правда, небольшой, может быть и сможет приехать.

Лариса, конечно, с радостью ухватилась за возможность побыть пару недель рядом с мужем. Мы договорились. Старшина был уверен, что приедет Лариса с книгами из моей библиотеки. Он весь был в предвкушении встречи с большой литературой – самое время для решения моих проблем, нужна только зацепка.

И вот в УПТК залёт, деды в нетрезвом состоянии на поселке Котовского попались на глаза патрулю, Алику удалось убежать, а двоих повязали и отправили на гарнизонную губу. Комбат решил, что им не место в УПТК, их перевели в рабочую бригаду на стройку, Алику удалось удержаться. Он был бригадиром и единственным старослужащим в бригаде, у него был специфический опыт работы, сразу заменить его было невозможно. Но две вакансии открылись.

– Товарищ прапорщик, очень прошу, направьте в бригаду.

– Гена, я этого не решаю.

– Да вы, только вы все решаете в этой части.

– Вот достал! Там же пахать надо, как папа Карло.

– Буду пахать, хочу пахать.

– А как же каптерка?

– Дайте мне Войновского в подмогу и мы будем вдвоем нормально все успевать.

– Ну, смотри! Не подставь меня с каптеркой.

В УПТК направили меня и Баранова. За Баранова вопрос решал комбат, а старшина за меня. Скорый приезд Ларисы помог удержать Корнюша носом в нужном направлении. Сразу после развода бригадир-сержант Алик Кимельдинов повел свое отделение в УНР. Там новеньких представили двум гражданским женщинам – нашим начальницам. Экспедиторы остались в УНР, а мы во главе с Аликом строем пошли на хоздвор, где нас ждал тентованный грузовик, влезли наверх и буквально через несколько минут я мог видеть гражданскую жизнь, правда она сильно тряслась, мелькала в глазах. На ухабах, из которых построена дорога в Одессе и Одесской области, невозможно было усидеть даже вцепившись двумя руками в деревянную скамейку под собой. Через двадцать минут мы уже проезжали поселок Котовского. Конец сезона, солнце, люди улыбаются, девчонки в мини-юбках. Я давно человеческих лиц не видел, то есть меня, конечно, окружали человеческие лица, но с особой военной печатью на не совсем чистом челе. Голова кружилась от самой возможности остановиться и купить, например, сигарет в ларьке, печенья, да чего только хочешь! Свобода!

После поселка едем вдоль трамвайной линии, по ходу слева вдали заводы, справа вначале поселок бомжей, а затем степь, долго, почти до поворота налево. После поворота справа огромный завод, а слева что-то за забором с колючкой поверх стен, слишком маленькое для зоны и слишком большое для районного КПЗ. ЛТП58 строгого режима, как объяснил мне счастливый Войновский. Скоро мы остановились. Кругом заводы, трамвайные рельсы в круг – конечная остановка. На остановке небольшое здание и под его крылом рядом маленький вагончик. Здание оказалось диспетчерским пунктом ж/д станции Кулендорово, а вагончик был нашим. Состоял он из маленькой прихожей с печкой буржуйкой, за ней хранились разнокалиберные лопаты, тряпки, хлам, справа на стене обычный трёхлитровый наливной умывальник с соском и раковина под ним, дверь налево, дверь направо. За правой дверью комнатушка с письменным столом нашей гражданской начальницы, Людмилы Николаевны, а за левой – стол, тумбочка, два табурета и две солдатские койки – маленькая, тесная сторожка.

В то утро Людмила Николаевна приехала с нами на машине, только в кабине, естественно, а не в кузове. Мы с Барановым были представлены ей еще в УНР. Она первая взошла на две металлические ступеньки, мы вломились в вагончик за нею вслед и повернули налево. На койке сидел и курил круглолицый парень в новенькой рабочей одежде военного строителя, на его темном лице горел румянец, совершенно затравленный взгляд карих глаз выдавал в нем такого же салабона, как и мы. Алик сразу по хозяйски разлегся на второй койке, заняв ее всю. Нас приехало кроме него шесть человек: я, Войновский, Баранов, Райнов, Близнюк и кореец Юра Тё. Со сторожем и Аликом нас было 8 человек. Нам бы тоже было место, где сесть, но только если бы сел Алик. Алик был сильно не в настроении. Я и Баранов для него были просто личными врагами, с нами он только шипел, мы заняли место его друзей, земляков, он нас ненавидел.

– Алик, зайди ко мне! – женский голос.

– Гажийский, чай завари, сидишь как… – сквозь зубы процедил Алик через плечо, выходя из комнаты.

– Привет, пацаны, – только сейчас тихо поздоровался сторож, поднимаясь для того, чтобы включить электрочайник в розетку.

– Гена, Саня, знакомьтесь, это наш сторож Вова Гажийский, одессит, – представил нам Войновский затравленного парня, мы пожали друг другу руки.

– Хорош чаи распивать, уроды, на том свете напьетесь. Альминские блоки надо погрузить на машины, кран уже ждет. Пошли, – Алик не задержался, – Каски не забудьте, чушки задроченные.

Ругательства в наш адрес он не орал нам в уши, демонстрируя тем самым обычное рвение младшего командного состава, а сипел тихо, про себя, из чего было понятно, что это и есть его осознанная точка зрения.

Вовка достал несколько старых касок из под кровати, раздал, кому досталось, и мы вышли из вагончика. Ни сумасшедшая тряска в дороге, ни настроение бригадира, ни собачий взгляд сторожа не могли испортить моего приподнятого настроения. Даже тоскливый пейзаж вокруг не портил его. На самом деле, никакой станции, в пассажирском её понимании, здесь не было, просто был ж\д узел, из которого расходились ветки на все заводы вокруг. Если стать спиной к трамвайному кругу, к нашему вагончику, то за спиной одна пыльная автодорога уходит вправо, другая влево, вдоль дорог с обратной от нас стороны заборы множества заводов. То есть мы стоим внутри прямоугольного треугольника лицом к гипотенузе, за спиной катеты-дороги, а впереди степь, а в степи, в бурьянах выше человеческого роста рельсы, шпалы, рельсы. Несколько ж\д веток относятся к нашему УНР, между ветками где десять, а где и все сорок метров, эти площадки между рельсами и есть наш склад «во чистом поле», на котором, в основном, хранились бетонные плиты сборных домов.

– Чё спите долго, служба? – крановщик поджидал нас около уже подготовленного к работе крана, – Давай стропи зацеп и поехали.

Альминские блоки это большие такие параллелепипеды, похоже, что сделаны они из белого известняка. В машине помещается не больше четырех, пяти – большие. Никаких петель на них нет, перемещать в пространстве их можно при помощи специального захвата – две соединенные в одной точке лапы, как плоскогубцы килограмм так в сто. Если их положить на блок и освободить, сняв цепь с наваренного пальца, то под собственной тяжестью лапы при подъеме захватывают блок и его можно поднять таким образом на машину. А на машине крановщик приопустит стрелу или крюк, лапы разожмутся и их снова можно будет зафиксировать цепью. Я начал изучать стропильно-такелажную лексику, знаменитые:

– Вира! Майна! Майнуй по малу! – и большим пальцем так вверх или вниз, соответственно.

Казалось бы нехитрая работа, но ловкости требовала изрядной. Проволока торчащая в разные стороны на стропах легко прокалывала рукавицы, блок все время норовил повернуться так, что его невозможно было уложить на машину, один раз я зазевался и так получил огромной лапой по голове, что не устоял на ногах, с меня слетела треснувшая каска. В глазах темно, в голове пустота и только крик злющего Алика. До обеда все блоки были погружены, машины подходили непрерывно.

На обед тот же водитель, что доставил нас из части, звали его дядя Яша, дядя Яша Лоренц, привез нам обед: два термоса – первое и второе, чайник киселя с заткнутым газеткой носиком и хлеб. Несмотря на голод, кушать это было невозможно. Термосы, по виду напоминавшие молочные бидоны, очевидно были изначально грязными, воняли страшно, еда была полностью испорчена. Алик был разъярен:

– Ты помыл вчера термосы, шакал?

– А как их вымоешь, вода холодная? – Вовка Гажийский.

– А меня это ебет, военный? Я за тебя пиздячить буду? Мухой давай, грей воду, сука.

– Их все равно не вымыть.

– Это ты мыть, падла, не хочешь потому, что у самого хавка домашняя! Маманя привезла?!

– … – молчит Вовка.

– Давай, на всех вытаскивай.

Вовка молча полез в тумбочку. На свет появились белый хлеб, сыр, колбаса.

– Это мне до конца недели привезли, мне же ужин и завтрак никто не привозит. – глядя в пол, шепчет Вовка.

– Так ты в часть попросись, гандон штопаный, там бесплатно кормят! – Алик просто взбеленился, – Что, не хочешь?! Сцышь, падла?

Остальные не принимали ничью сторону. По всему видно было, что с совестью у товарища Гажийского было не все в порядке. Но пообедать мы пообедали. И чай попили. И покурили. Опять чай попили. Сержант Кимельдинов, отвернувшись от нас, спал на койке или притворялся, что спит. Мы с трудом помещались на оставшейся сидячей площади.

Буквально за несколько последующих дней я стал, как мне кажется, неплохим работником. Кран разворачивал и сворачивал споро, почти автоматически: лапу развернул, закрепил, доску подложил, железный блин броском, одним движением сверху, ломик воткнул, подкрутил пока рессоры не освободятся, паук расцепил, готово, вируй смело. У меня уже появились рабочие сапоги, нормальные, настоящие рукавицы стропальщика, я летал голым по пояс в одних штанах от ВСО59 по плитам вверх и вниз, я успевал стропить плиту, слетал со стопки плит вниз, забирался на машину и принимал плиту там. Если плиты перекрытия были заскладированы небрежно, то есть прокладочки между плит в стопке не строго одна над другой, то такая плита при подъеме могла лопнуть, крюки с бешеной скоростью вылетали вместе с петлями из бетона. После этого плиту можно было переместить только удавкой сделанной из стропы, но тогда плита в воздухе вращалась и могла соскользнуть. Я начал привыкать к тому, что в любой точке, где бы я ни оказался, прежде всего я должен был осмотреться и определить путь для отступления в случае опасности. Потом это вошло в привычку и делал это автоматически, что не раз спасало мою жизнь или, по крайней мере, здоровье, как в армии так и после.

А по началу страха я не знал, каску не надевал, в ней метаться мне было неловко. Загружали мы в основном бетонные плиты перекрытия и внутренние стены девятиэтажек, которые возводились при помощи нашего стройбата в офицерском городке Гвардейском. Работа очень нравилась, первое время по вечерам приятная физическая усталость, как после тренировки.

Отличная была и наша команда: Войновский и Те могли впрягаться в работу, как и я, Ленчику Райнову было сложно, ничего тяжелее помойного ведра до армии он не поднимал, но он старался, Баранов и Близнюк шланговали в любой удобный момент, но когда надо, работу все же делали, Гажийский по началу только исполнял приказы, молча. Ты ему:

– Вовка, стропи плиту, – зацепил крюк.

– Что ты делаешь? Перецепи крюк другой стороной, он же сейчас петлю вырвет, – перецепил, стоит.

– Отойди, – отошел.

– Да поддай же ты ее, чтобы она на машину по длине пришла, – поддал, стоит.

– Снимись с ручника, тормоз, уйди из под плиты, – ушел.

Казалось, что на два года он выключил сознание, его мозг впал в анабиоз, в отличии от тела, которое все время требовало питания. Владимир Гажийский был тихим интеллигентным парнем, с ним можно было поговорить о разном, был он безобидным и добрым, просто армия не предоставляла возможности демонстрировать именно эти его качества. Хорошим специалистом он станет позже.

Быстро наладились мои отношения с командиром-бригадиром, он понял, что может на меня положиться и он ложился. Благо заданий на день было несколько, Алик отбирал несколько человек на другие работы, а меня назначал старшим и с несколькими помощниками отправлял разгружать-загружать плиты, сам же, озадачив всех работой, просто линял и занимался своими делами, если, конечно, наша гражданская начальница отсутствовала, а она почти всегда отсутствовала.

Работы свои мы, в крайнем случае, часам к четырем заканчивали, собирались в вагончике, заваривали чай, курили и играли в карты, если было время расписывали «пулю», а нет – быстро в «кинга» или в «треньку». А время обычно было, мы просили дядю Яшу раньше шести за нами не заезжать. А порой, и часто, он нас просил добраться до части своим ходом, значит левак у него вечером или гешефт, как он говорил, мы были не против. На трамвае до Молодой Гвардии, а там любым автобусом.

Патруля мы не боялись, у нас были маршрутные листы, выданные на три месяца и позволяющие свободно передвигаться по Одессе и области. Конечно, если бы патруль поймал кого-нибудь из нас в выходной день в Одессе, то проблемы бы были и проблемы большие. Потому то комбат и держал состав нашей бригады под своим личным контролем, старался, чтобы люди у нас были адекватные, к идиотизму не склонные и добро ценящие.

Часто мы пользовались общественным транспортом. Помню едем мы, такие военные строители, в трамвае, стоим конечно за поручень держась, и ведем с Леней великосветскую беседу о теме свободы в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Леня знал всё, всегда имел собственное мнение, удивительным образом всегда противоположное собеседнику, но это так к слову. Люди, как нам казалось, с удивлением и уважением на нас оглядывались – как же, такие умные солдатики. Не забудем, что на дворе 1984 год, осуждали эту книгу, как Солженицына, миллионы, а читали только единицы. Ленчику нравится внимание, он громок и велиречист, он уже больше работает на публику, что называется «Остапа несло…».

– Следующая остановка «Дома Центролита», – скрипучий голос из динамика.

– Леня, а что за странное название «Дома Центролита»? – сбиваюсь я с темы.

– Тебе послышалось, не «дома», а «дом центролита». Здесь у нас находится Центральный дом литераторов, – тоном знатока снисходительно так отвечает мне Леня, но я вижу, что люди с ухмылкой уже открыто оглядываются на Леню. Догадываюсь, что Леня не в курсах.

– Трепло, какой «дом литераторов»? Одессит хренов! Это дома литейного завода Центролит, что справа на повороте перед Кулиндорово, – возмущенный до глубины души Баранов.

– Это шутка, ты что не понимаешь? – обескураженный своей оплошностью Райнов.

– Да, ты вообще Одессы не знаешь!

– Я Одессы не знаю?! Да я всю жизнь здесь живу, не то, что ты, москаль львовский!

– Да, ты вообще из Кишинева!

– Что?!! Саша, мы с тобой сейчас будем драться!

– Ты со мной будешь драться, а я тебя буду бить! – выдал Сашка фразу, зажившую самостоятельной жизнью впоследствии.

А по вечерам в части нас ждали деды и «отбой-подъем», маршировка по взлетке, гусиный шаг, «дембельский сон» в хоровом исполнении и уборка, уборка, уборка. А иногда и наряд на кухню. Я всеми силами старался избежать попадания на «дискотеку» или мытья пола в огромном зале, хотя такое мытьё и позволяло познать понятие бесконечности, что, несомненно, было полезным для физика. Вместо этого я старался попасть на чистку картошки. Хоть и сидели мы в холодной комнате, чистили гнилую, вонючую картошку до самого утра, но проходило это под сигаретку и в доброй беседе. Деды, которых всенепременно направляли в наряд вместе с салабонами – а иначе кто же обеспечит выполнение фронта работ, расставив нас по местам, сами уходили по своим великим делам – жарить картошку и чифирить. Мы оставались одни, и текла беседа. Несмотря на бесконтрольность, к работе мы относились ответственно, так как нам объяснили, да мы и на собственном примере осознали, что работаем для себя же. Немногочисленность нашей войсковой части наглядно демонстрировала причинно-следственные связи между качеством собственной работы и наличием гнилой картошки в тарелке. Для сознательных салабонов, конечно. Хотя тупых тоже хватало.

Все салабоны, за очень редким исключением, уже разделились на две основные категории: первая делала всё и более того, наверное, поэтому их все время били. Отличить их можно было по отрешенному равнодушному взгляду, постоянной полусогнутости и грязной одежде – чушки; вторая делала то, что должно, выглядела соответственно сроку службы, но опрятно – просто салабоны. К последним принадлежали мои друзья и я. При том, что эти две группы все больше отдалялись друг от друга, граница оставалась эфемерной, попасть со второй в первую группу можно было легко, с первой во вторую практически невозможно, я таких примеров, по крайней мере, не помню. Были ребята, которые с огромным трудом удерживались во второй группе, деды делали все возможное, чтобы по той или иной причине их опустить, но те чудом удерживались.

Таким был, например, Алик Блувштейн. Сначала свое неравнодушие к нему проявили два ефрейтора, водители, похожие друг на друга своими стройными худыми фигурами, наглыми надменными рожами и до предела ушитыми хэбэ.

– Рядовой Блувштейн, ко мне! – кричал после отбоя один.

– Есть! – отзывался Алик с того места, где он находился и бежал на голос.

– Товарищ ефрейтор, военный строитель рядовой Блувштейн по вашему приказа… – но не успевал он доложиться, как раздавалось с другого места в пятнадцати метрах:

– Военный строитель Блувштейн, ко мне! – Алик срывался с места.

– Куда? – легкий тычок в зубы. – Я не отпускал!

– Блувштейн, ко мне! – снова с другого места, Алик вырывался и получал уже там.

– Вы что, военный, не знаете, что в армии исполняется последний приказ? – и в зубы, несильно, но обидно.

Очень обидно, Алик был не просто пятикурсником Киевского КИСИ, он был умным, начитанным еврейским мальчиком, кстати, намного старше своих мучителей, жеребцов из Николаевской области. Губы Блувштейна по первому времени не заживали.

Потом на Алика положил свой глаз Аргир, длинный мосластый молдаванин с выпученными глазами.

– Блювштейн, сделаль дедушке Аргиру массаж, только не мольчи, книжку расскажи, ты же читаль, наверное.

И Алик делал, и рассказывал.

При всей трагичности происходящего невозможно было удержаться от смеха, видя как Аргир учит Алика материться по молдавски. Под прессом Аргира он стал, коверкая румынский язык, отвечать на набеги ефрейторов:

– Ши фачи мэй? Дутен пула!

За что немедленно отгребал от последних.

Ночью он был, как бы, с первой группы, а днем со второй. Работа в УНР давала возможность выглядеть всегда опрятно, что вместе с его умом не позволяло опуститься. Но ему было очень тяжело. И помочь ему никто не мог. Мог?

Унижение рядом идущего сильнодушию не способствует. Страх понятие объемное, многоплановое и страшно бывает по разному.

Как восхитителен страх высоты! Ладони потеют, ноги ватные, суставы мармеладные, а икры наполняются миллионами мелких иголок. Но какой восторг в голове – кислород и адреналин в крови зашкаливают! Страх салабона воняет. Этот страх делает его вялым, слабым, тупым и вонючим. Мозгом овладевает равнодушие, а тело становится не столь чувствительным к боли. Унижение уверенно убивает человеческое. От самоубийства, наверное, спасает, сидящее в подсознании, понимание конечности происходящего. Вот-вот ты проснешься и этого кошмара уже не будет.

Страх? Не выдержу, расскажу…

Зимой 1991 года умирал мой отец. Первая опухоль была обнаружена ещё в 1986 году, затем были и другие. Все операции, химиотерапии он переносил более чем мужественно. Конец 80-ых – время тяжелое, на прилавках гастрономов из продуктов только морская капуста и сволочная «Продовольственная программа партии». Перед очередной операцией отец метался по городу, с помощью знакомых доставал продукты, запасался. На недоуменный вопрос матери «зачем нам все это надо?», он совершенно спокойно, без позы ответил: «придут же люди, тебе их надо будет угостить». К тому времени у него уже было три инфаркта и это заставляло относиться к исходу операции достаточно критично. Тогда пронесло. А летом 1990 года обнаружились метастазы в головном мозгу. Сделать уже ничего было нельзя. Отец знал об этом, ему дали от силы два-три месяца. Он прожил полгода, находясь все время в сознании, при памяти. Я был бессилен помочь ему справиться с мучившими его дикими головными болями. Максимум, что удавалось достать – это баралгин, а обычно приходилось довольствоваться инъекциями простого анальгина. Поздним вечером 20 января, когда мать с Ларисой тихо плакали в соседней комнате, я закрыл отцу глаза.

Я очень ясно помню один вечер, может быть где-то за месяц до смерти. Сделав отцу очередной укол, я принимал душ, когда на меня внезапно, казалось бы беспричинно, свалилась ужасающая мысль: нам всем снятся страшные сны и все мы знаем, какое это колоссальное облегчение проснуться, проснуться пусть даже в липком холодном поту, но осознать, что это был всего лишь только сон. Я представил себе состояние безнадежного больного, моего отца, когда он просыпается после светлого, радостного сна, где он молодой и здоровый занимался делом, приносящим ему огромное удовольствие, просыпается и вмиг возвращается в дикую, несправедливую и безысходную реальность. Возвращается в боль и в неотвратимость. Какой тяжести груз, камень прижимает его в этот момент?! Как ошеломило ясное понимание этого! Мне не стыдно – со мной была, наверное, истерика, чтобы не выдать себя рыданиями, я прокусил ладонь.

Какие же пустяковые другие страхи по отношению к этому, последнему.

Простите, пауза…

Лето 1984. Чабанка

Забыл я об одном важном военном эпизоде рассказать. Как-то ещё в самом начале службы вечером все деды были не в себе, кто бухой, а кто обкуренный до одури.

– Салабоны, сегодня, блядь, большой праздник называется он «Сто дней до приказа». Через сто дней выйдет приказ Министра обороны СССР и тогда вы станете молодыми, молодые станут черпаками, черпаки дедами, а мы, дедушки Советской Армии станем дембелями, то есть гражданскими лицами, случайно оказавшимися в армии. Отныне любой дедушка имеет право остановить салабона и спросить, а сколько осталось дней до приказа? И пиздец тому, кто не знает правильного ответа! На сколько дней салабон ошибется, столько ударов пряжкой по жопе получит.