Чабанка

– Рота! Вольно! – в спальное помещение медленно, руки за спиной, вошел прапорщик, мужик нормального сложения, слегка сухощавый, немногим выше среднего роста, его только портили близко посаженные глаза, благодаря чему лицо казалось чересчур острым, неприятным. Мы замерли, не зная, что мы должны делать. Он медленно обвел всех нас своими недобрыми глазами, четко развернулся на левом каблуке и тихо скомандовал:

– Сержант, выводите роту на плац.

Ну? И нормальный мужик, доброго сказочника здесь никто и не ожидал увидеть.

На плацу нас построили в колонну по три, было нас всего человек сорок-пятьдесят, я оказался в середине строя, в третьей или четвертой шеренге. Под команды сержантов мы начали ходить по кругу. Отрабатывали строевой шаг, повороты, пробовали запевать. Перекура пока у нас не было. Хэбэшки у всех взмокли, солнце палило нещадно сверху, снизу шел жар от размягченного асфальта.

– Левой, левой, раз, два, три!

Через часа полтора появился наш Лютый, первые пять минут он наблюдал за нашими перемещениями по плацу, а потом взял командование на себя:

– Рота! На месте-е-е стой! Раз! Два!.. Кто пошевелился? Командастойкомандасмирно! – кричал это он как одно протяжное слово, я даже не сразу понял смысл. Дальше последовало обращение командира к вверенным ему солдатам:

– Вы духи, вы никто, вас даже здесь нет! Я даже не могу вас выебать. Если кто-то будет жаловаться, что его выебал прапорщик Лютый, это будет неправдой – я не могу ебать то, чего нет. Это диалектика, распиздяи. А ебать я буду ваших сержантов, а они уже вас, потому что они диалектики не знают. А сейчас будем ходить по подразделениям, – при этих словах по рядам прошелестел легкий стон. Мы перестроились в колонну по пять, между колоннами вытянутая рука, между шеренгами два шага.

– Рота! Слушай мою команду, шаго-о-о.., по команде «шагом» корпус наклоняется вперед. Наклонили корпус, я сказал, – он ходил между нами и одним только своим взглядом наклонял наши корпуса до угла падения… – марш!!! Замерли!!! – строй замер с поднятыми левыми ногами, согнутой в локте правой рукой и вытянутой назад левой. – Держим ножку, носочек оттянуть, нога должна быть параллельна земле, предплечье – параллельно земле. Корпус наклонить вперёд!

Когда уже казалось, что нога вот-вот упадет, сил удерживать ее не было, последовало:

– Раз!

Надо было грохнуть что есть мочи левой ногой в асфальт, поднять другую ногу и замереть. Даже у меня, у привыкшего к спортивным растяжкам ног, с этим упражнением были трудности, а что говорить об остальных. Ноги не поднимались, равновесия не было, прапорщик свирепел, он подходил то к одному, то к другому, орал в лицо с десяти сантиметров:

– Сойди с горшка, военный! Что ты жопу выставил, как проститутка!? Не на панели, бля! Два!!!

Пот заливал глаза. Всего час этого бодрящего упражнения и первый пацан упал в обморок.

– Рота, стой! Оттяните это в тень. Пять минут перекур. Разойдись!

– Товарищ прапорщик, его в санчасть надо.

– Здесь я доктор! Если кому-то плохо, то сначала я меряю температуру. Градусник кожаный показать?!!

Мы повалились в траву, в тень деревьев, между плацем и каким-то ангаром. В тени хоть можно было дышать.

– Рота! Закончить перекур! Строиться в колону по пять! – перед строем Лютый, внимательно обводит всех глазами и вдруг выбрасывает руку вперед:

– Военный, ко мне!

Не сразу сообразив, что приказ касается именно его, очередной незнакомый мне парень вышел из строя.

– Отставить! Вернулся назад и подобрал окурок, падла… Ко мне!

Видно, парень не успел докурить и последние затяжки уже делал в строю, что и заметил прапорщик.

– Не погасла? Раскуривай… раскурил?

В свою ладонь прапорщик взял ладонь бойца, вложил туда пылающий окурок и с силой сжал пальцы. Боец заскулил. Мы пораженные молчали.

– Кто хотел сказать «фашист»?!! Из-за такого пидора, который курил в строю, там за речкой душманы подразделение положили. Жить хотите, суки? Рота! Напра-во! Разобрались для ходьбы по подразделениям. Шагом… марш! Раз! Ногу тянем, ногу!

На этот раз прапорщик вошел в середину строя и начал проверять стойку, подходя к солдатам сзади. Впереди, по диагонали от меня тянул ногу, старался невысокий паренек с неспортивной фигурой и одутловатым лицом. Я уже знал, это Вовка Березов, тоже из Киева, но призывался он не в моей команде, здесь уже больше недели, послезавтра присяга. Лютый подошел сзади к Березе, посмотрел на его потуги тянуть ногу, а потом как даст ему сапогом по напряженной икроножной мышце опорной ноги, – Вовка с ног долой.

– Надо лучше стараться, воин! Выйти из строя! Два!!!

Так прапорщик обходил строй с конца в начало и каждый трепетал в ожидании страшного удара со спины по лопающимся от напряжения мышцам. Некоторые дождались, никто из них не смог после этого стоять в строю.

– Что, устали? Тогда для отдыха круг почёта гусиным шагом. Раз!

Оставшиеся, самые спортивные присели на корточки, сцепили ладони за затылком и, выбрасывая ноги то влево, то вправо, а от этого раскачиваясь действительно как гуси, пошли вокруг плаца. Круга нам хватило.

– А вы, чмыри, – обратился он за нашей спиной к тем, кто не был способен тянуть ногу на уровень его разумения, – упор лёжа принять! Отставить! Резче, товарищи военные. Упор лежа принять! Начинаем производственную гимнастику! Делай раз!

Те, кого прапорщик выгнал из строя, отжимались от раскаленного асфальта. Лютый подходил к каждому, держа руки за спиной, становился напротив таким образом, чтобы солдат, сгибая руки, оказывался под угрозой упасть лицом на сверкающие носки сапог товарища прапорщика. Меня пронесло, силы пока у меня были. Но был это только второй день, да и то первая его половина. Правда, вторая от первой ничем не отличалась.

– Левой, левой, раз, два, три!

Вечером после десяти «Отбой – Отставить», наконец последовала команда (!) «Спокойной ночи». Я очень хотел в туалет, до этого как-то времени не было. Итак, полчаса. Главное не заснуть…

– Вы куда, товарищ солдат? – голос Лютого. Кто-то, должно быть, не дождался.

– А можно в туалет, товарищ прапорщик?

– Можно Машку за ляжку, а в армии спрашивают «разрешите».

– Разрешите в туалет?

– Не понял?

– Разрешите в туалет, товарищ прапорщик?

– Не терпится, военный? Давай так: я помогу тебе побыстрее мамины пирожки высрать, а ты потом убираешь туалет. Пнял?!!

Раздалась какая-то возня, потом удар, грохот. Как мы позже узнали, у прапорщика был такой веселый прикол: он ставил бойца в дверной проём умывальника, ровно на пороге, слегка приоткрывал дверь таким образом, что она оказывалась между ним и бойцом, а потом что есть мочи захлопывал тяжеленную цельнодеревянную дверь ногой, боец получал при этом увесистый удар всей плоскостью двери. А вот какой стороной поставить бойца, лицом или задницей, зависело от тяжести его проступка и настроения прапорщика Лютого. Надо быть умнее – я заснул.

Следующий день отличался от предыдущего только тем, что во второй половине дня много занимались текстом присяги, сидя. Многие из Казахстана и язык плохо знали, а некоторые вообще вряд ли в школе учились. За день до этого еще приехало пополнение, человек двадцать из Чечни. Держатся особняком. Наверное, подумал я, это потому, что язык уж очень плохо знают, на русском практически не разговаривают. Да еще в этот день всем парадки выдали, вернее заготовку парадки. Надо было потратить как минимум часа три для того, чтобы сделать из этой заготовки парадную форму одежды, в которой и перед родными показаться не стыдно. Так что вышло и нам облегчение, хоть и было душно в ленкомнате и в бытовке, так хоть не под палящим солнцем на плацу.

Всё это время мы с Серегой не расставались, но если спросить, то свободной минуты и пяти слов сказать друг другу не было.

Да и не до разговоров – мы Родину защищали!

Лето 1984. Первое воскресенье в части

На завтрак два яйца вкрутую и гречневая каша. Это закон. За это все военнослужащие Советской Армии любили воскресенье.

Но в первое воскресенье в части, в день присяги нам, нашему отделению еще и несказанно повезло. Утром нас послали вымыть большие чаны, в которых варится солдатская каша. Дело в том, что на присягу приезжают родители, друзья, любимые и их положено угостить солдатской кашей. Я и не сразу понял, как нам повезло.

Нормально не мылись мы уже шесть дней, умел не умел я пользоваться портянками, но ноги страшно саднило, наблюдались потёртости, вечно потное тело было ещё и покрыто мелкими точками красного цвета – это были укусы клопов. Так вот эти чаны мы должны были мыть в море!

Одесса, последние дни июня. Утреннее ласковое солнце, мы спускаемся с отвесного обрыва к морю. Мы снимаем с себя всё, главное сапоги, остаемся в трусах и входим в море. Нет! Медленно! Вхо-дим-в-мо-ре! Опухшие ноги горят, а здесь холодная благодатная вода. Это такое блаженство! Если бы мы знали о таком задании заранее, то, наверное, давно бы уже изошли слюной в ожидании этого дня, мы бы сошли с ума в ожидании. А это был сюрприз. Мы наслаждались. Даже сержант, видя наше состояние, не торопил нас начинать саму процедуру. А нам еще предстояла мойка жирных чанов в холодной морской воде. Вымыть их можно только, если подмешать кровь в воду, а для этого служит песок. Мы истерли ладони в кровь, натирая чаны песком. Но мы были чисты и счастливы. Я вас уверяю, это очень полезно: бегайте по утрам в сапогах, не мойтесь шесть дней, плохо питайтесь, ходите строем под палящим солнцем, а потом, как-нибудь уж понеожиданней для себя, окажитесь на берегу моря. Ну как?

Наши побратимы принимали присягу. После присяги был обед, на котором действительно было много гражданских. А после присяги все оказались в расположении роты, мы могли отдохнуть, нас никто не трогал. Все были заняты устройством своих и чужих судеб. Появилось много незнакомых мне прапорщиков, офицеров, родители брали их под локоток, шептали на ухо. На этом восточном базаре выделялся один прапорщик с мешками под глазами, вокруг него «мух» вилось наибольшее количество. Это был всесильный старшина четвертой роты прапорщик Корнюш. Именно ему предстоит сыграть самую значительную роль в моей армейской судьбе.

Сидим мы в курилке. Уставившись глазами в одну точку, Серега загробным, трагическим голосом патефона рассказывает мне историю своей любви. От его рассказа и от того, как он его рассказывает, я близок к суициду. Напротив нас на скамейке сидит один парень, привлекая к себе не только мое внимание. Да и парнем язык не поворачивается его назвать, мужик. Настоящий мужик, морщины, уставшие, но смеющиеся глаза, сильные кисти рук, очень крепкий, роста среднего, но очень крепкий. Сидит, молчит и улыбается глазами чему-то своему. Я уже начал привыкать, что в стройбате нет восемнадцатилетних пацанов, за очень редкими исключениями. Но и в среде стройбатовцев этот выделялся своей взрослостью. По нескладной одежде было видно, что он, как и мы, только призвался. Но, если на нас одежда сидела как на клоунах – нелепо и комично, то на нем она вообще никак не сидела, они были чужды друг-другу, они друг-друга отторгали. Сапог на нем вообще не было, он был в тапочках, выходить на улицу в тапочках было не положено, а он к тому же был еще и в носках (!). Что-то еще было неправильным с его ногами, но с этим разобраться я не успел, со стороны штаба в нашу сторону быстро шел незнакомый капитан с повязкой дежурного по части. Уже надрессированные мы все вскочили по стойке смирно, на нас офицер не смотрел. Ему навстречу неспешно поднялся этот странный мужик:

– Я тя сколко ждат должен, слыш? – низким, гортанным голосом с нескрываемой угрозой обратился он к капитану.

– Аслан, да меня начальник штаба задержал. Всё. Пошли.

И они вместе удалились. Сказать, что мы были поражены – ничего не сказать. Сцена, которую мы наблюдали, ничего общего с армией, с порядком, субординацией не имела. Странная такая сцена, уму нашему духовскому неподвластная.

Вечером на ужине, мы наблюдали этого мужика еще раз. Он оказался за нашим столом, сидящим с краю, напротив чайника. Я был уверен, что в строю он с нами не шел, как он мог оказаться за нашим столом, я не знаю. Поели.

– Рота! Закончить прием пищи, – мы уже привычно передали посуду на край стола. Парень, который сидел напротив Аслана отнес на посудомойку почти всю посуду, остались только чайник и несколько кружек – так, на одну ходку. Но парень из гордости все относить не стал, так как по правилам оба сидящих с краю относят посуду. Парень сел и начал в упор смотреть на Аслана, тот не обращал на него ровно ни малейшего внимания.

– Почему посуду не отнесли? – пробегая мимо, бросил сержант.

– Я свою часть уже отнес, остальное за тобой, земеля, – хриплым от волнения голосом, очевидно ожидая скандала, произнес паренек. Но скандала не было. Аслан, не поднимаясь и не произнеся ни одного слова, взял тяжеленный чайник кистью за горловину и с силой опустил его на неподвижную голову загипнотизированного пацана. Тот упал и не встал. Сержант немедленно заорал:

– Рота, выходи строиться на улицу.

Нас повели в роту, Аслана в строю снова не было. Аслана никогда в строю не было. Он был лидером чеченцев. Говорили, что он отсидел пять лет, менты его ломали, ломали, но сломали только ступни ног, ломали ломами, всмятку, его стопы были сильно обезображены. Вначале Аслан не ходил в строю, потому что официально ждал сапоги спецпошива, а потом просто не ходил. Почему он оказался в армии, для меня и сейчас загадка. Его присутствие в части всегда выглядело наглым вызовом святым армейским устоям.

Воскресный день прошел. Наша часть казармы подопустела – те, кто принял сегодня присягу, разошлись по ротам. Здесь, в карантине мы были равные среди равных, а вот что теперь моих приятелей ждало в ротах в первую ночь?

Не знаю, а нас ждала команда «Спокойной ночи!».

Еще одна неделя и присяга

Вторая неделя пронеслась быстро. Каждая минута тянулась очень медленно, а все вместе дни пролетели быстро. Наверное это потому, что в однообразии текущих дел память ничего не фиксировала.

Для нас, для студентов выучить присягу было делом плёвым, легко она давалась и компании корейцев из казахского Тылды-Кургана, чего нельзя было сказать о чеченцах, некоторые из которых не говорили на русском языке вообще. Мы даже не смеялись над ними. Сержант орал в ухо одному долговязому пареньку со стеснительным лицом первую строчку присяги, тот никак не мог повторить, а потом и вовсе заплакал. Нам было не до смеха. Чеченцы сидели и скрипели зубами, они могли убить сержанта, но не было приказа, не было с ними Аслана.

Основное время забирала стройподготовка.

– Левой, левой, раз, два, три!

Хэбэшка затвердела и натирала тело всеми своими изгибами. Когда мы на плацу – она была черной от пота, когда падали в тень, то на сквозняке она быстро высыхала и покрывалась белыми соляными разводами. Ноги сплошь в волдырях. Лицо сгорело, особенно досталось лбу и ушам, они впервые оказались голыми под палящим солнцем. Лоб был в пятнах, ожоги пришлись на ожоги, с ушей свисали лохмотья сползающей кожи. Вес был сильно потерян. Теперь я понимаю, что тогда произошло серьезное обессоливание организма – с потом наша соль вышла, а замещена не была – не тем мы питались. Ночью ноги сводили судороги. Уже и для меня многие упражнения стали проблематичными. Заливаясь потом, тяну ногу из последних сил и, в ожидании «лютого» удара по ноге, думаю, что я буду следующим, кто грохнется в обморок. Я ненавижу жару!

Утром в день нашей присяги, когда мы бежали вокруг части, я уже был уверен, что не добегу. Топливо закончилось. Я не мог осилить несчастный километр. Перед глазами цветные мушки на темном фоне и их все больше и больше… раз-два-три… ни одной мысли в голове, … раз-два… и только качели…

– Мальчики, держите!

Нам в строй бросили несколько пластиковых бутылок со сладкой водой. Мы пробегали мимо КТП и там, напротив ворот, на небольшой стоянке для автомобилей собрались родители, приехавшие на присягу к своим чадам. Вот они то нас, меня по крайней мере, и спасли. На бегу кто-то передал мне недопитую бутылку «Байкала», два-три глотка, я передал дальше, но теперь я готов был бежать еще круг. Просветлело в глазах, сердце забилось ровнее, во рту было сладко – рта не раскрыть, но я почувствовал магический прилив сил. Неожиданно для себя я рассмеялся. На меня покосились мои приятели. А я в этот миг понял, что уже ради этого глотка надо было идти в армию. У меня в голове произошла моментальная переоценка ценностей, шкала изменилась, ясному пониманию стала доступной простейшая мысль, что глоток воды может быть значительно более ценной вещью, чем очень многое, что казалось особо дорогим до этого, в той другой жизни. И счастье достижимей. И стало от этого намного легче!

Не сочтите за рекламу, но вот так с одним глотком «Байкала» я повзрослел. Может теперь хватит служить? Отпусти меня, Армия.

Мы редко, но виделись с теми, кто принимал присягу неделю назад. Из их рассказов стало понятным, что таки четвертая рота самая козырная. Распределением в четвертую ведает сам комбат Бочкарев. Он меломан, большой любитель музыки, в такой маленькой части собрал целый духовой оркестр. Рассказывали, что руководителя оркестра – Петю Карагенова комбат ночью выкрал из другой части, перевез в нашу, а потом расплачивался за него. Теперь комбат мечтал о вокально-инструментальном ансамбле. Перед самой нашей присягой к нам в карантин попал одессит Леня Райнов. Он рассказывал, что сидел на одесском городском сборном пункте и готовился отбыть в орденоносный забайкальский военный округ. Надо здесь заметить, что армия советская делала всё возможное, чтобы срочники служили как можно дальше от родного дома. Киевлянин не мог служить в Киеве, одессит в Одессе. Если такое случалась, то должна была быть более чем веская на то причина. Самая любимая строка командиров всех рангов из устава строевой службы – «солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». В этой строке весь смысл срочной службы: командиры делали все возможное, чтобы создать мыслимые и немыслимые тяготы и лишения, помогая тем самым солдатам каждую минуту иметь то, что надо было стойко переносить, а проще это делать армии было подальше от дома.

Вот сидел маленький кругленький очкастенький Ленчик на плацу и горевал, не радовала его перспектива посмотреть на «славное море, священный Байкал», но сидел и горевал он не сам, а вместе со скрипочкой. Вас призывают в армию, что вы берете с собой – ложку, кружку, табаку осьмушку и билет комсомольский в придачу? Убого! Мальчик из правильной одесской семьи берет с собой в армию скрипку. Эту скрипку и запеленговал, бродящий по сборному пункту в поисках музталантов, Петя Карагенов.

– Скрипач?

– Ага, – блеснула надежда.

– На чем еще играешь?

– Кроме струнных на клавишных могу.

– Подходишь. Фамилия? Дома служить будешь, Райнов. Жди, мой комбат за тобой приедет.

Петя не обманул, к вечеру Бочкарев откупил музыканта себе.

Петя заходил и к нам в карантин, маленький кривоногий и лупоглазый, он искал музыкантов. Совершено неожиданно для меня, мой кореш громила Войновский вытянул из тумбочки подозрительный футляр, в нем оказалась флейта – путевка в четвертую роту.

У меня шансов не было. Еще в четвертую могли попасть какие-нибудь спецы, те же водители грузовиков, но со стажем. Для этого нужны были корочки37, их у меня, как и музыкального слуха, не было.

– Ей, кому нужны физики-ядерщики?..

Оставалось еще два года до того, как моя специальность, благодаря Чернобылю, станет самой популярной и меня каждый вечер с работы будет ждать вся часть, чтобы вручить последние газеты, дать время почитать, а потом выспрашивать, что же там, реально, «кароче», написано между строк.

А ещё оставался прапорщик Корнюш.

Вовка Береза, загадочным образом попавший в четвертую роту, рассказывал, что самый главный в решении судеб именно Корнюш, в конечном итоге именно он набирал остальных ребят после комбата, которому принадлежало «право первой ночи». Но нужна была зацепка. И такая, кажется, имелась.

В те времена взятка деньгами была большущей редкостью. Закона не боялись только непуганые люди, таких в Советском Союзе было очень мало. Надо было найти подходящих «борзых щенков». По информации Березы, Корнюш был заядлым книголюбом и собирателем значков. Тут-то ко мне, как говаривал Чапай, карта в руки и пошла. И коллекция значков у меня имелась, а уж книголюбом, невзирая на лета, я был, можно сказать, на то время профессиональным.

Книги тогда были огромным дефицитом. Командированная интеллигенция, путешествуя по закоулкам Советского Союза, первым делом спешила в местные книжные магазины. В больших культурных центрах в продаже была только малохудожественная литература из жизни прокатных станов и доменных печей. В глуши появлялся шанс прикупить то, что можно было читать, можно было нарваться на классику, а то, если повезет, и на детектив.

Людей в городах охватил массовый психоз, все собирали макулатуру. Все началось с того, что за 20 кг. макулатуры можно было получить право купить «Королеву Марго». Великие произведения дорогого Леонида Ильича Брежнева, кои свободно и за бесценок продавались в любом книжном магазине, в приемных пунктах не принимали. За доллары – вышка, за водку – тюрьма, книги превратились в самую конвертируемую валюту Советского Союза. Интеллигенция металась по стране. Особой удачей считалось попасть в солнечную Молдавию, ее издательства такие, как «Литература Артистикэ» или «Штиинца» издавали приключенческую и просто читабельную литературу, иногда даже политически безграмотную, такую, например, как восхитительные, полные междустрочья, миниатюры Феликса Кривина. Родители моего университетского приятеля приобрели в Закавказье потрясающее издание рассказов Константина Паустовского. Потрясающим оно было тем, что издано было для слабознающих русский язык и поэтому малопонятные горцам русские слова были со сносками. На всю жизнь я запомнил одну такую сноску. Контекст у Паустовского был примерно такой, незамысловатый: «…в поле горько пахло полынью…», сноска: «полынь – незамерзающая часть водоема».

У моего отца было среднее специальное образование, которое только приравнивалось к высшему, у матери всего три класса. Она была старшим ребенком в семье с семью детьми. Вместо четвертого класса она была вынуждена пойти работать. После голодомора и войны в живых осталось только двое детей, однако образования уже было не наверстать. Но, сколько я помню родителей, до самой своей смерти и отец и мать не расставались с книгами, они читали всегда. Меня не приучали специальным образом, я просто следовал примеру своих родителей. Кто меня знает, подтвердит, что я и сейчас не лягу в постель без книги. В раннем детстве, так как я спал в одной комнате с престарелой бабушкой и старшим братом, я читал под одеялом при помощи слабенького жестяного фонарика, работающего от квадратной батарейки. Пока (о счастье!) крестная мать не подарила мне лампочку-прищепку в форме футбольного бутса с мячом. Когда в 90-ые, в годы разрухи я много путешествовал по стране на поездах, то со мной всегда был ремкомплект. Лампочки над спальными полками хронически не работали. Садясь в вагон на свое место, я прежде всего приступал к ремонту освещения, раскручивал плафон, менял лампу и тогда знал, что смогу читать и заснуть спокойно. Утром свою лампочку я выкручивал обратно.

Родители не могли иметь большой библиотеки, так книг 200–300, не больше. Но мы много обменивались с друзьями. Если кому-то удавалось заполучить интересную книгу, то он давал почитать другому, выстраивалась очередь, книга могла вернуться и через год хозяину, и в довольно зачитанном состоянии. Но мы были и не против. Не слишком интересно прочитать самому, а затем поставить книгу на полку. Ведь главное – иметь возможность обсудить прочитанное с друзьями. Кухня, недорогое вино, дым сигарет…

Мне в школе несказанно повезло, моя учительница немецкого языка Александра Саввична Щербакова была настоящим библиофилом. Она позволяла мне подпитываться в ее потрясающей библиотеке. Здесь у любого книголюба челюсть, извините, не захлопывалась. Все сборники «Зарубежный детектив», «Антология фантастики», «Военные приключения». «Стрела», ЖЗЛ, «Антология мировой классики», все выпуски «Подвига» и «Искателя». Благодаря Саввичне я познакомился с «Мастером» Булгакова, с «Одним днем Ивана Денисовича» Солженицина, с запрещенными произведениями братьев Стругацких, благодаря ей и у меня появились в обменном фонде их репринтные «Гадкие лебеди», «Лес» и «Улитка на склоне», «Пикник на обочине» был зачитан до дыр. Только у нее я видел, изъятый из оборота, изо всех библиотек, номер журнала «Аврора» с одностраничным памфлетом-некрологом безымянному «Ему», был этот некролог без подписи, располагался на странице, номер которой совпадал с цифрой последнего юбилея дряхлеющего Генерального Секретаря Коммунистической партии Советского Союза, а на рисунке была кладбищенская оградка. Номер вышел в месяц юбилея, когда все газеты и журналы свои передовицы посвящали только светлой радости всего прогрессивного человечества – юбилею Леонида Ильича Брежнева.