Чабанка

Не все могли остаться, не все могли уехать. Кого-то мы провожали на конечную остановку автобуса номер десять. Ваня ходил провожать со мной, падал по дороге, отказывался подниматься. Потом мы снова пили и закономерно только к середине ночи упали спать кто где, но я со своей будущей женой.

Почки у меня в те времена работали ещё хорошо, пива я выпил немало, по этой причине утром проснулся рано. Светало, я вышел на улицу по надобности и услышал в подвале какой-то шум. Надо сказать, что подвальчик был у нас маленький, сырой с земляными стенами. Мы его использовали для хранения картошки на зиму и немногих банок с консервированными овощами. Я тихонечко спустился. Электрического света в подвальчике не было. По земляным, грубым, в плесени стенам играли желто-оранжевые светотени, стоявшей на трехлитровой банке, свечи, светлячками поблескивали спинки слизняков. Ко мне спиной, на коленях располагался потомок польских шляхтичей Крассовский и рылся в прошлогодней, уже гниющей картошке.

– Саша, – я, обеспокоенный душевным здоровьем друга, положил руку ему на плечо, он сначала застыл, а потом начал медленно поворачивать голову. И вдруг:

– А-а-а-а!!! А-а-а-а!!! – кричал он дико, на всю Никольскую слободку.

– Ну, ты чего? – сиплым от вчерашнего голосом спрашивал оторопело я, тормоша его за плечи.

– Фу ты! Ой, Генка, ты что ли? – наконец оклёмался он.

– Я, я. А кто еще может быть?

На улицу повыскакивали остальные, мы с Крассовским вышли из подвала, нас окружили ребята, кто в простыне, кто просто в трусах, Иван Иванович выглядывал из веранды.

– Чего у вас стряслось?

– Кто орал?

– Сашка, ты чего?

– Я проснулся посцать и пошел в подвал, – логично начал свое объяснение Крассовский.

– А какого ты пошел в подвал? Ватерклозет же на улице, вон под забором стоит.

– Так я в подвале вчера заначку в картошку закопал, знал же, что на утро тяжко будет.

– Ну и…?

– Ну стою я на коленях, роюсь в темноте, не могу точно вспомнить, где закапывал, а тут сзади что-то как захрипит, засипит голосом нечеловеческим, я в ужасе поворачиваюсь, а передо мной карлик с большущим таким носом отвисшим. Знаете как страшно, да еще с похмелья!

– Какой карлик?! Это, брат, не карлик, это «белка»! Допился! – говорю я.

Все поворачиваются ко мне и первой доходит к Светке Семенюте:

– Вы на Генку посмотрите! Вот вам и нос отвисший!

– Иди оденься, придурок! – моя Лорка уже зло тянула меня за рубаху.

Из одежды на мне была только вышиванка, но была она уж больно коротка, вот слабый свет свечи, освещавший только мои ноги и то, что немного выше и мой похмельный сип сыграли с Крассовским злую шутку.

Потом мы ехали в автобусе и Иван Иванович перепугано просил меня подтвердить жене, что ночь он провел на даче у замминистра, а я, мол, сын этого замминистра был свидетелем обсуждения важных государственных задач народного образования, для чего Иван Иванович взял номер моего домашнего телефона. Теперь мне стало понятным, почему в кулаке Ваня так и не обнаружил останков своей супруги.

А в два пополудни начался экзамен. Проходил он нетрадиционно, все были запущены в аудиторию одновременно. Отложив в сторону билеты, Иван Иванович предложил такую форму: он задает вопрос, кто хочет – отвечает, кто хочет – дополняет или спорит. По результатам такой дискуссии он нам и объявит оценки. Начали.

Многим из нас было крайне плохо, видно было, как страдал и наш экзаменатор. Мы с Карпом сели за заднюю парту, открыли окно и закурили, Иван Иванович замечаний нам не делал. Дискуссия продолжалась вяло. На втором часу вдруг приоткрывается дверь, в образовавшейся щели рожа Крассовского с выпученными бывшими серыми, а теперь красными глазами:

– Ку-ку! – и дверь захлопнулась.

Все, включая Ивана Ивановича, недоуменно посмотрели на дверь и… продолжили экзамен. Через пять минут дверь приоткрылась вновь:

– Ку-ку! – в щели снова на мгновение показалась рожа Крассовского.

А через минуту уже:

– Ку-ку, блядь!

– Саша, ты чего? – потрясенно спрашивает, не успевшего спрятаться на этот раз, Крассовского Иван Иванович.

– Ваня, время уже! Трубы горят! Давай завязывай, ты, со своим экзаменом!

И действительно Иван Иванович заторопился, быстро закруглил дискуссию и объявил нам оценки. Я, конечно, получил свою пятерку. На выходе из аудитории возмущалась Вика – как это так, ей поставили только четверку! Я постарался ее образумить – это была её первая четверка за всю жизнь. Если честно, я даже никогда не понимал, за что ей тройки ставят. В коридоре меня остановил Валера Шестаков:

– Гена, а что это было?

– Что ты имеешь ввиду, Валерчик?

– Ну вот это? – он кивнул в сторону аудитории и описал рукой круг в воздухе.

– Экзамен.

– Об этом-то я с трудом, но догадался. А как насчет остального? Вы с Карпом курите во время экзамена, экзаменатор бухой, эта кукушка с матюками? Бред!

– На консультации надо ездить, Валера.

– Так это вы после вчерашней консультации?!! А я, придурок, думаю, на хрена я попрусь куда-то там на дачу, лучше больше почитаю, выучу, шпоры напишу. Написал, идиот. На кой они были нужны?!!

А мы пошли на выставку, на ВДНХ, взяли там пива, сели на летней площадке между рестораном «Лето» и кафе «Весна» и начали приходить в себя. Задумчивый Ваня сел напротив меня:

– Классное вы представление устроили! Но знаешь, чем вы реально меня взяли?

– Чем?

– Пивом в двадцатипятилитровой бутыли. Вот я сейчас думаю, это же просто два ящика пива. Что я два ящика пива не видел? Чепуха! Но двадцать пять литров в одной посуде!!! Никогда не забуду!

Похоже, прав был товарищ Раузинг69, когда сказал свою таинственную фразу: «упаковка экономит больше, чем она стоит».

Конец осени 1984. Чабанка

Последние дни ноября 1984 года в Одессе выдались промозглыми и ветреными. Заморозки по ночам, туманы по утрам, хмурые серые дни. Быстро плывущие низкие свинцовые облака, казалось, обдирают антенны с девятиэтажек. А на свинарник пошла свекла.

Каждый вечер после рабочего дня, после ужина, нас вели на свинарник. Наша задача была простой: отделить корнеплод от зеленой части, так как при хранении листья сразу начинали гнить. Ведь, как говорил прапорщик Байков, свекла растет как куст, а куст, по его меткому определению, это «совокупность веток и листьев торчащих из одного места», вот за это одно место свекла и выдергивается из земли. Таким образом на свинарник она попадала с ботвой и её, ботву, надо было отделить. Делалось это при помощи огромного и тяжелого ножа, этакого тесака. Если нож был заточен, то операция обрезания могла быть сделана одним хорошим, точным ударом. В левую руку берешь свеклу, а правой со всей силы бьешь ножом в верхушку плода.

По приходу на свинарник деды устремлялись в теплые помещения пить со свинарями бромбус, а мы становились вдоль высоченной горы свеклы и в сумеречном свете двух качающихся со скрипом, как в третьей части «Операции Ы», лампочек, стараясь не попасть себе по руке, из одной горы делали две поменьше – свеклы и ботвы. Все бы ничего да ножи не были острыми, бить приходилось несколько раз, свеклу в руке надо было проворачивать, а это приводило к тому, что руки быстро покрывались смесью земли с сахарным сиропом. На ветру и на морозе эта смесь застывала в ледяную рукавицу. Обстановка не располагала к человеческому существованию, даже разговоры не клеились, все с остервенением махали ножами, молча, даже без всевспомогающего мата. Возвращались в казарму только часам к четырем утра, а в шесть подъем и все сначала. Дней десять ни согреться ни выспаться мы не могли.

Не знаю с чем это связано, но только у наших азиатов после ледяных сладких рукавиц руки начинали по особому гнить, сначала кисти опухали, а потом при сжатии в кулак натянувшаяся кожа лопалась и из трещин брызгали струйки мутной жидкости. Бр-р-р!

Но все заканчивается, закончилась и свекла на свинарнике. Дембеля-молдаване-свинопасы появились в роте, они подписывали обходные листы, готовились к дембелю. Я с ними познакомился поближе. Могу ответственно заявить – более трудолюбивой нации я не знаю. Парни не могли слоняться по казарме без дела. Увидев как я мучаюсь, пытаясь поменять врезной замок в двери каптерки, Сергеич оттолкнул меня и взялся за работу сам. Разговорились. У него было свое мнение, почему все анекдоты в Одессе про молдаван.

– Ну ты посуди сам, люди, а особенно в наших селах, не знают, что такое вода. Нет, конечно, все воду используют, но только не для питья. Пьют только вино. Представляешь? Вино и только вино. С детства. Поколениями. Ну, что ты хочешь от таких людей?

По традиции свинарник первым ушел на дембель, образовалась пауза, остальных пока не отпускали. Как я понял позже, изо всех пытались выжать аккорд, дармовой для части результат. Дембеля и сами старались найти для себя аккорд побыстрее и попроще. Ведь угроза – «ты у меня документы получишь 31 декабря, после обеда» – звучала не шуткой. Советские офицеры они такие, они могли, с них бы сталось, что и говорить – люди слова.

В начале декабря УПТК бросили в помощь стройке. Люди зашивались с рытьем траншей для теплотрассы. Как всегда у нас всё было наоборот – в девятиэтажке идут уже отделочные работы, но вот ударили холода и только тогда вспомнили про теплотрассу. У нас появилась возможность посмотреть, чего же такого ваяет наш стройбат.

О, ужас! На всю жизнь запомнились две мелочи, которые даже на фоне всеобщего нижайшего качества выделялись особо: если с коридора одной квартиры смотреть сквозь дверь в комнату на окно, то было видно, что откос двери и откос окна сильно не совпадали по вертикали, градусов так на пятнадцать. Косым было окно. Думаю, что на таком подоконнике не устоял бы и вазон с цветами. А вторая мелочь – это сквозные дыры диаметром 10–12 сантиметров между квартирами. В бетонной стене изготовитель предусмотрел технологические дырки для установки деревянных шайб, на которые крепились электрические розетки. Но так как шайбы оказались большего размера, то их просто дюбелями из пистолета прибивали на стену рядом с дыркой, а дыра таким образом оставалась сквозной. На мой вопрос:

– Что так и будет дырка? Из комнаты в соседскую спальню?!

– Нет, конечно. Обойчики поклеим, видно ничего не будет.

Ох, видели бы вы ещё те «обойчики»!

Было холодно, земля уже была мерзлой, набрать полную лопату можно было только после нескольких ударов ломом. Погреться было негде. В прорабской теплушке обосновались чеченцы. Видели мы парня, что плакал, когда не мог выучить присягу. Одетый с иголочки он шел к вагончику и толкал впереди себя какого-то чушкана. До нас донеслось:

– Эй, шивили ногы, военный!

Выходит русский язык он знал. Через пять минут из вагончика чушок вышел и пошел к торчащему из земли крану умыть в кровь разбитое лицо.

На стройке мы повстречали одного киевлянина из первой роты, Володю Ашунова. Я запомнил его лицо ещё по карантину. Необычное лицо, как будто вначале Создатель забыл сделать ему рот и только, когда лицо было уже готово, опомнившись, взял бритву и просто прорезал щель. Губ не было. Недобрый, недоверчивый взгляд. Еще в курилке на карантине Вовка нам рассказывал, что после четырех лет отсидки в армию его забрали через неделю после освобождения. Воли он не видел давно, отсюда и злоба.

– Покурим, земели?

– Покурим, брат. Угощайся. Как ты здесь?

– Хреново здесь, пацаны.

– Что так?

– Ни тепла, ни теплой еды. Греться и есть мы должны в прорабской теплушке, но туда и гражданский прораб заходит теперь, только если припрёт. Тоже, та еще сука, кстати! Врубился, что через чеченцев ему проще проблемы свои решать, ну и дал им послабление. Чуть что, сразу к ним, а те в вагончик проблему заводят и пиздят. Никого не боятся, днями гужуют, по беспределу.

– Но ты же должен быть в авторитете, срок за плечами, отмахаться всегда можешь?

– От кого? Забудь.

Он закурил, по зековски, зажимая бычок внутри ладони большим и указательным пальцами, зыркая периодически в сторону злосчастного вагончика. Оттуда порывы ветра доносили музыку и смех.

Аслан давно вернулся в часть, сделал ремонт в каптерке первой роты, выбросил оттуда все солдатское шмотьё, поставил там кровать, шкаф и обеденный стол, получив тем самым охраняемую однокомнатную квартиру практически на берегу моря. Видели мы Аслана редко, как и раньше ни на какие построения он не ходил.

Балакалов рассказал, что замполит просил его разобраться с Асланом, найти компромисс, как не позорить честь офицерскую. А Балакалов был из числа «черных прапорщиков», воевавших в Афганистане. В силу своего характера, воевал он хорошо, смело, но дерзок был не только с врагом, но и со своими командирами.

– Представляешь, Геша, приедет такая штабная дуркецалка в расположение с проверкой, а нам в рейд в горы выходить. Посмотрит на наш строй и начинает слюной брызгать во все стороны: «почему нарушаете форму одежды?!!». А по нашим дурацким правилам, например, по форме одежды гранаты должны висеть спереди. Это не только неудобно, но все, кто воевал, знают, пуля в живот или в бедро это еще не смерть, а вот если попадет в гранату, то это пиздец и тебе и, возможно, рядом находящимся товарищам. Гранаты мы вешали сзади. Или там обувь. Попрыгай в сапогах в горах на афганской жаре. Конечно, многие пользовались кроссовками. Удобно, легко, бесшумно. Ну, я на такие замечания и дерзил, пся крев, холера!

Наверное, поэтому Балакалова и уважали настоящие боевые командиры. Знал его лично и сам Руслан Аушев. Вот ему-то Балакалов и написал письмо. В ответ получил от прославленного воина-афганца послание на имя Аслана Гадиева. Видно авторитетом в то время Руслан Аушев пользовался огромным не только среди ингушей, но и среди чеченцев. Балакалов был вызван на переговоры. Высокие стороны договорились, что Аслан в части постарается не отсвечивать, в дела не лезть, службе не мешать, за это командование и его не будет трогать.

Аслан слово держал и такого, как с прапорщиком, нашим батальонным лепилой, врачом, делать себе больше не позволял. Прапорщику Родману никак не удавалось стать военным, был он насквозь гражданским человеком. В его обязанности, в том числе, входила проверка кухни. На его беду он пробовал поварскую стряпню, когда перед барьером раздачи появился Аслан. Родман сделал ему какое-то военное замечание. Ну а дальше… в общем, Аслан прапорщика не догнал, а поварской тесак выбросил уже около роты.

Большого роста, румяный, с огромным животом прапорщик Родман не часто являлся на построения. Помню, он неспешной походкой выходит на плац, а у нас развод. Комбат остановил свою речь, демонстративно уставился на опоздавшего прапорщика, тот сделал вид, что побежал. Надо было видеть этот бег, темпом он был медленнее, чем предыдущая ходьба. Перейдя на шаг за спинами войска, он пробасил на весь плац:

– Я кажется вошел в эту часть не через ту дверь и теперь не знаю, где выход.

Правду сказал. Даже в нашей, не сильно военной части он выделялся своей гражданскостью. На втором году службы однажды вечером шли мы с Райновым через плац, разговаривая по своему обыкновению о чем-то своём, о несбывшемся. Навстречу нам прапорщик Родман.

– Добрый вечер, – забывшись, где мы, вежливо здороваемся.

– Добрый вечер, ребята, – в ответ слышим мы с Ленчиком.

Через несколько шагов до нас доходит вся нелепость таких приветствий, мы оглядываемся, остановился и Родман, повернулся и мы одновременно с ним рассмеялись.

Только те, кто служил в Советской Армии, могут понять, до какой степени это «добрый вечер» несовместимо с уставными отношениями, до чего докатилась часть, если солдаты здороваются со старшим по званию подобным образом, да еще и на плацу, на этом святом месте, а старший по званию им еще и отвечает тем же.

А если завтра война?

Зима 1994 года. Киев. Выпускной вечер МИМ-Киев

– А ты где служил? – к слову, спрашиваю я одногруппника жены.

– В Чабанке. Это под Одессой.

– Да брось, ты! И я, 84–86, от звонка до звонка. А где именно, я всё там знаю?

– В дисбате.

– Стоп! Не помню я, чтобы там дисбат был.

– А он только в восемьдесят седьмом был организован на месте бывшего стройбата.

– Стройбат там был только один, там я и служил.

– Ну так значит мы в одной части служили. У нас, кстати, тогда из вашего стройбата несколько офицеров ещё оставались, дослуживали до пенсии.

– Кто? Фамилии помнишь?

– Кажется, капитан Царьков, майор Давид служил начпродсклада.

– Наши люди. Постой-ка, целый майор и всего начпродсклада?!!

– А чего ему? Кажется, год до пенсии оставался.

– А ты че, неужели вертухаем на вышке?

– Нет. Я кинологом работал.

– Кинологом? Что и собаки были?

– А как же.

– Вот дела, представить себе не могу – наша полностью гражданская часть и вдруг дисбат.

– Так потому и дисбат, что гражданская. Говорили, что ваша часть была расформирована не столько потому, что была очень залетной, а поскольку, превратившись в военно-гражданскую карикатуру, была полностью неуправляемой.

– Вот это как раз я могу понять. Помню…

Начало зимы 1984. Чабанка

Не за горами Новый год. Послужили Родине, пора и честь знать – надо в отпуск. На аккорд я взял обновление Ленинской комнаты, то есть и ремонт всего помещения и само обновление стендов. В течении месяца спал я ночами часа по три.

А рота уходила на дембель. Кто незаметно, а кто заметнее. Нашему призыву еще было далеко до дембеля и поэтому мы, как могли, издевались над дембельскими потугами наших дедов, над их альбомами и аксельбантами, над кубическими шапками и золотыми погонами. Особые шутки вызывали значки, которые наши дембеля покупали, где только могли, и цепляли на грудь дембельноватой парадки. Таким образом получались стройбатовцы-парашютисты-подводники, значкисты ГТО, кавалеры «Молодой гвардеец пятилетки» всех трех степеней. Грудь таджика с неначатым средним образованием мог украшать «поплавок вышки»70. Конечно, одеть все это без положенных к тому документов – до первого патруля, но красота требовала жертв. А мы, молодые, давно уже осмелев, таких вот «ворошиловских стрелков» поднимали на смех и до того себя в этом деле превзошли, что уже иметь дембельский альбом стало делом постыдным в нашей роте.

«Апофигей» наступил, когда я вышел на вечернюю поверку в ВСО, а мою грудь украшали ордена Ленина, Трудового Красного Знамени и орден Октябрьской революции, в общем все шесть орденов комсомола, которые я снял со стенда в Ленинской комнате. Все легли! Дембеля теперь старались все свои приготовления понадежнее ныкать, но куда ты денешься без каптерщика? Мы с Войновским знали всё. Нас, кстати, уже побаивались и не только потому, что мы много знали. Еще когда койки стояли в один ряд, помню, сорвались мы с Серегой, не сговариваясь, защитить Лешку, которого попытались избить прямо на взлетке. Должно быть за неповиновение. Тихий он был. Наша готовность к драке запомнилась.

Однажды утром сломалась машина дяди Яши и в УНР нам сказали, что мы должны добираться на Кулендорово сами. Нам было не впервой. Побрели мы к автобусной остановке на старой Николаевской дороге. За метров сто увидели подъезжающий автобус, побежали. На этот раз водитель оказался нормальным – нас подождал. Мы впрыгнули в автобус последними. На задней площадке стояли, уезжающие домой, наши немцы-дембеля. Мы сразу бросились к ним, замечу, с искренней радостью. Начали незло смеяться над их дембельским прикидом, даже мы с Войновским не видели всего этого раньше. Где только они всё это ныкали, интересно? А ведь выдавали себя за интеллигенцию, сами подтрунивали над чужими дембельскими стараниями. Но я вижу, что у немцев необычная реакция, они нам не отвечают, не перечат, а даже унизительно хихикают, лощеные, спесивые немцы нам поддакивают. До меня дошло – они нас смертельно боятся, они не помнили, что они каждому из нас сделали, когда мы были для них все на одно лицо, как все салабоны для дедов в первые дни. Одна из самых распространенных дембельских страшилок – встреча со своими салабонами за воротами части в последний для них военный день. Ужас был в их глазах. А мы распрощались с ними на Молодой Гвардии очень даже дружелюбно. Вышли. И с нашим уходом не только автобус почувствовал облегчение.

Армия заполняла в своем теле пробоины – начали поступать духи и в нашу часть. Командира роты в это время мы видели очень редко – он был «купцом», мотался по стране, сопровождал команды в нашу часть. На плацу снова начало звучать до боли в икроножных мышцах знакомое «карантин по подразделениям!». Среди прочих появился и новый строевой сержант, о нём сразу пошла дурная слава. Юра Зосимов любил гнобить духов. Как-то уже после отбоя мне надо было заскочить в роту карантина.

– Вспышка справа! – услышал я крик еще со входа. Это было знакомо и мне, но падали на пол мы в карантине только до отбоя.

– Встать! Вспышка слева! Мессершмитты по курсу! Маскируйся!

Это было что-то новенькое, я решил посмотреть и пошел в сторону спального помещения. Духи в нательном белье ползали под кроватями. А в то время, надо заметить, мы все уже были в чудных уютных белых кальсонах, не того знаменитого цвета морской волны на мелководье, а просто в белых, ну, практически в белых.

– Отставить! Построиться!

Все выползают из под кроватей, белье ослепительно грязного цвета мастики. Сержант, ожидая конца построения, постукивает себя по толстой ляжке накрученным на руку ремнем, вдруг он увидел меня:

– Ты кто, военный? – одет то я был не по-дедовски.

– Бригадир УПТК, четвертая рота.

Бригадир – это для него прозвучало весомо, он разулыбался.

– Четвертая, говоришь? Я слышал, вам там водилы нужны, в четвертой?

– Всегда нужны, но со стажем на грузовиках, – я был совершенно серьезен.

– Так, душье зачморенное, слышали, как можно попасть в королевскую роту? Ну, кто водилы? Есть такие? Выйти из строя!

Из строя вывалилось три человека.

– С вас бутылка. Повезло вам! Сержант дядечка Зосим похлопочет за вас и заберут вас в четвертую.

Духи радостными не выглядели, ожидали подвоха, он же не заставил себя долго ждать:

– Чтоб вы меня потом там не подставили, сукины дети, вы должны сначала сдать экзамен на права. Сегодня сдаем вождение. Упали раком! Ну, быстро! Быстро, я сказал! Раком! Заводи мотор! Ключ повернули в замках зажигания! Тоже мне – водилы, машину завести не могут.

Стоящие на коленях духи повернули воображаемые ключи.

– Звука работающих двигателей не слышу?

Парни загудели.

– У тебя что Жигуль или Газ 51? Чё за звук? Гуди давай! Так, первая передача и пошел. Первую, сука, врубай, куда с третьей трогаешься?!! Внимание! Впереди перекресток. Ты и ты налево, а ты поворачивай направо.

Сержант разъяснял команды сапогом по хилым задницам. Ребята повернули со взлетки в сторону кроватей.

– Стой! Все, стой! Вы чё, все пидорасы? Как вы повернули? Никто поворота даже не включил. Штраф всем! Заводись. Поехали. Поворот! Я не понял, духи, вы чё тупые все, блядь? Поворот покажи. Как? Глазом моргай, давай, сука! Куда правым моргаешь! Тебе же налево. Вот так. Поворот. Под кровать едь, кузов опусти, по габариту не проходишь. Так, поставлю на штрафплощадку – до утра очко своими зубными щетками будете драить…

– Слышь сержант, – меня трясло, – попомни мое слово, эти твои духи скоро заставят тебя им портянки стирать. Во рту, блядь. Увидишь!

Я развернулся и постарался побыстрее покинуть казарму, даже забыв, что мне надо было в чужой роте, я спешил, меня могло переклинить. Провидец, мля!

Скоро у нас в роте появилось множество салабонов. Отличить друг от друга их было очень сложно – одинаковая не по размеру одежда, затравленные глаза. Кого-то они мне напоминали. Много таких лиц я видел полгода назад, встречал даже в зеркале. Конечно, были и такие, которые отличались от других. Была компания невзрачных, серых с виду, немногословных, небольших и немаленьких парней, которых объединял спокойный взгляд, не затравленный и не наглый, не вызывающий, а просто спокойный взгляд повидавших на своем веку людей. Работой салабонской они не гнушались, но я ни разу не видел, чтобы они прислуживали. Выглядеть старались опрятно, но не более того. Они очень редко матерились, разговаривали вежливо, подчеркнуто учтиво, всегда прямо, слегка вызывающе глядя в глаза. В их спокойствии читалась угроза. Уже только по этим признакам можно было догадаться, что ребята эти свои срока уже тянули. А по рукам читалась вся их прошлая судьба, ходки, малолетки, статьи. Памятна мне их первая беседа с нашим ротным замполитом. Этот придурок вел её перед всем строем:

– Ну что, военные, я ваши дела почитал. Да, пообтесала вас судьба. Как служить то будем?

– Честно, гражданин начальник, – со стёбом отвечает один, держа руки за спиной.