Караван в Хиву

Толмач Петр Чучалов, двадцати пяти лет от роду, неловко сгибая в пояснице узкое и длинное, почти саженного роста тело, робко вступил в кабинет, замер: неужто промашку в чем допустил и теперь не миновать крепкой выволочки, а то и места лишит. Наголодаешься вдоволь, пока найдешь еще какую службу после позорного изгнания от самого губернатора!

Иван Иванович с полувзгляда приметил состояние толмача, дернул густой бровью, готов был пристыдить, да вдруг с усмешкой припомнил, как однажды в столице прокутил ночь с товарищами, утром же припоздал на судовую верфь, где самим государем был к строительству нового корабля поставлен за старшего. Пришел, а царь Петр уже ходит по фрегату и не раз справлялся о Неплюеве. И только чистосердечное признание тронуло сердце скорого на расправу царя, и вместо брани оробевший Неплюев был удостоен отеческой улыбки и шутки: «Кто бабке не внук!» Однако на всю жизнь запомнил тот случай Иван Иванович и подобных промашек по службе впредь не допускал.

Неплюев смягчил взгляд, подозвал толмача ближе к столу, разрешил сесть. Коротко сообщил о письме Гуляева и о просьбе киргиз-кайсаков о посредниках:

– Вот и надумал я послать тебя вместе с Гуляевым в Хиву. От себя же буду писать письма к хивинскому хану да к верному нашему другу старшине Куразбеку. На его содействие весьма располагаю, к нему и особые подарки от меня повезешь. Готов ли ехать? Нет ли каких причин в семье к отказу?

У Чучалова затылок будто сухой коростой покрылся. Почудилось, что голова превратилась в крохотный детский кулачок. Ответил первое, что пришло на ум:

– Не опытен, ваше превосходительство… Обмишулюсь среди иноверцев… В чужих землях не доводилось быть, больше при канцелярии, с бумагами.

– В канцеляриях, мил дружок, много не высидишь и не выслужишь. Крут бережок, да рыбка хороша, как говорят яицкие казаки. А в поездках приобретешь и опыт и знания, – успокаивая оробевшего толмача, негромко и не торопясь говорил Неплюев, меряя просторный кабинет широкими шагами. – Дело надо сделать весьма важное, государственное дело по всем статьям. Не просто толмачами поедете: я сказал, а вы передали, но посланцами с правом принимать решения от моего имени, если выгода в том для России будет. За старшего будет Яков Гуляев: этот парень на свои руки топора не уронит!

Неплюев остановился против сидящего как на углях Чучалова:

– Страшатся хивинские ханы возмездия за убийство князя Черкасского и его воинства, потому и не идут на установление добрых с нами сношений. Ваш приход в Хиву и явится тем добрым сношениям изначальным примером. Уразумел? – И после недолгого молчания добавил: – Если завершите переговоры между киргиз-кайсаками и хивинцами миром, будет в том превеликая польза и нашему Отечеству. Тогда вот вам мое губернаторское слово: исхлопочу перед государыней дворянские звания. Пример вам усердной службы – мой теперешний бригадир Тевкелеев.

Чучалова в жар кинуло. Из безродных полунищих посадских людишек – во дворяне! Да с пожалованной от матушки-государыни землицей с дворовыми крестьянами! За такое благодеяние он готов не только в Хиву, но и за край света…

Чучалов бухнулся на колени, глаза затмили слезы.

– Ваше превосходительство… Все исполню, приказывайте!

– Встань, голубчик. Теперь идем со мной к купцам. Поедешь до Нурали-хана при российском караване.

Петр Чучалов едва не вскрикнул от радости. Как? Не один поедет через дикую разбойную степь, а при караване? Да ведь это совсем иное дело, и страшиться, поди, нечего.

Счастливо улыбаясь, толмач подскочил к двери и распахнул ее перед губернатором.

Купцы дружно зашаркали сапогами, поднимаясь и поклоном приветствуя Неплюева, наделенного императрицей и Сенатом большими полномочиями в этом необъятном, мало обжитом крае, в том числе вершить суд и расправу.

Ответив купцам общим поклоном, Неплюев негромко сказал:

– Садитесь, уважаемые гости. Прошу выслушать со вниманием, потому как дело, о котором пойдет у нас речь, весьма важное, а для купечества прибыльное, хотя и хлопотное.

По скамьям легким ветерком прошел заинтересованный и облегченный шепоток: слава богу, не о пошлинах речь пойдет.

– Известно вам, сколь давно и пока безуспешно пыталось российское купечество встать твердой ногой в сказочно богатых азиатских городах. И что же? До сих пор лишь тамошние купцы везут в малом количестве свои товары к нам и продают, кладя прибавку в цене за перевоз. Мы же берем что есть, ибо выбирать не из чего.

Неплюев говорил об Афанасии Никитине, который ходил в неведомую Индию во времена государя всея Руси Ивана Третьего, говорил об убитом в Хиве в 1603 году купце-одиночке Леонтии Юдине, о князе Черкасском, посланном Петром Первым в хивинские земли, чтобы отыскать старое русло Амударьи и, повернув ее воду в Каспий, по ней установить безопасный торговый путь в Хиву и Бухару.

– Что из этого вышло, сами помните. И поныне уцелевшие в живых российские воины из того отряда вот уже тридцать шесть лет томятся в неволе, а сам князь сложил голову от ханского коварства. А ныне и над тем малым хивинским торгом здесь, в Оренбурге, нависла лихая беда: не ждать к осенним торгам тамошних купцов.

– Отчего же так? – вскинулся с места Данила Рукавкин и обвел купеческие ряды удивленным взглядом. – Вот тебе и осенняя ярмарка! И хивинские шелка да ковры к перепродаже дома! Такую даль тащились, такой убыток имели – и все, выходит, впустую? – но тут же повинился, что невольно прервал губернатора, сел, скомкал в кулак небольшую русую бороду. Рядом замер Родион Михайлов, тоже в растерянности.

– В минувшем июле, – пояснил Неплюев, поглядывая на взволнованного неожиданным известием Рукавкина, – разбойная ватага киргизцев в верховьях реки Сагиз разграбила караван в шесть верблюдов и четыре лошади при двадцати четырех хивинцах. Под тот разбой попал и казанский татарин Аит Усеев с товарами.

Казанские купцы завозились на лавках, кто огорчился, а кто и обрадовался, не сумев скрыть злорадной искры в глазах.

– Вслед за тем был разграблен и второй караван, который возвращался из Оренбурга в Хиву с двумя десятками вьючных верблюдов. Сами понимаете, вряд ли кто отважится идти к нам после такого разбоя.

По купеческим рядам прокатился ропот беспокойства. Татары зацокали языками, россияне кряхтели в кулаки и чесали бороды: пропала ярмарка, а с нею и надежда на выгодный торг. А друг у друга что за интерес покупать – товар без малого одинаков. Разве что башкирцы привезут меха и мед, как и в прошлые разы. Но все возы одним медом не затаришь.

Неплюев сказал купцам о принятом решении отправить с киргизским посольством российский караван.

– Не пугаю вас, но говорю, чтоб знали: опасен и весьма труден путь в те земли, но важен он нашему Отечеству. И кому-то же надо быть первопроходцем. Идти придется без воинской стражи, только с добрым сердцем. Оно же пусть расположит к доверию и дружбе инородцев, а стало быть, и к миру между государствами. Жду вашего согласия, почтенное купечество.

Неплюев обвел взглядом враз сникшие купеческие головы. В большом смущении опустились бойкие глаза, смотрят на сапоги. Купцы кряхтят, чешут затылки, словно не мылись в бане с самой весны, прикидывают про себя и так и эдак, о чем-то тихо переговариваются.

Данила Рукавкин – он и сам не мог потом объяснить себе, какой бес боднул его в ребро! – едва на нем остановился обеспокоенный губернаторов взгляд, с отчаянной смелостью поднялся и ступил на два шага вперед, поклонился рукой до пола, словно князю.

– Пиши, Иван Иванович, меня в тот караван. Лихая мачеха – чужая сторона! Да и на своей печи что за честь умереть от старости? Так ведь, ваши степенства? – И Данила задорно вскинул голову, качнул мягкими волосами, обстриженными под кружок, отчего на миг обнажились широкие залысины. – Не зазовем к себе азиатских купчишек, зачахнет наш торг, как чахнет саженец, выдернутый из земли. А выгодно расторгуемся в Хиве да привезем хороших товаров, то и достаток наш без малого удвоится. И Отечеству тем послужим, как сказал Иван Иванович. Иду я!

– Спаси бог тебя, Данила, – поблагодарил Неплюев смелого самарянина. – Кто еще впишется в караван?

За спиной Рукавкина кряхтит в душевной борьбе Родион Михайлов. И было отчего терзаться приказчику. Хорошо рисковать Даниле, он сам себе голова: захотел – поехал, захотел – нет. И дома в амбаре про запас хоть что-то да осталось на черный день. А у Родиона чужое, не свое добро. Случись что в дороге от подобного разбоя, как с купцом Усеевым, тогда что делать? Чем возместит убытки купцу Кандамаеву? Вдруг и капли жалости не выкажет к сиротам, продаст за долги последний домишко да в кабалу ввергнет со всем немалым семейством.

А с другой стороны? Если удачно обернется поездка в Хиву, он и Кандамаеву барыш привезет изрядный, и себе сумеет сколотить маленькую толику денег, да у Данилы чуток призаймет, накупит индийских да персидских товаров, в Самаре свою торговую лавку откроет. И – сам себе хозяин, сам купец! Эти зыбкие надежды пересилили страх перед неизвестной страной и не топтанной россиянами дорогой.

«Господи, благослови раба твоего Родиона на опасный промысел ради живота его», – помолился Родион, встал рядом с Данилой, а в глазах – будто туману кто напустил. Только и хватило сил сказать:

– И я иду.

В лихой отчаянности вскочил Лука Ширванов. Маленького роста, нарочито одетый в старенький суконный кафтан, чтобы казаться беднее, чем на самом деле, он живо вышел в центр зала, ближе к Рукавкину, стрельнул задиристыми глазами на татарские черные бороды, тряхнул при этом густыми волнистыми кудрями.

– Эхма! Неужто вымерли храбрые самаряне? Вот же, нет! Христианин, а отважусь пойти в мусульманское пекло, вооружась божьим словом в дорогу. Пишите и меня в караван. Мой приказчик Иван Захаров надежный малый, из бывших драгун, огненному и сабельному бою обучен отменно. Коль нападут на нас разбойники, он от них отстреляется, а нам будет при караване за военного коменданта, – уже в шутку добавил Ширванов, польщенный тем, что может оказать своим поступком посильную помощь самому губернатору, раз уж он их так просит.

Неплюев посветлел лицом: набирается народ, есть уже кого посылать в Хиву. Если бы еще для солидности человека два-три, то и вовсе было бы отменно.

Вызывающая смелость слабого телом Ширванова будто подстегнула купцов-татар. Первым из них поднялся Аис Илькин, решил не отставать от земляков-самарян. Растягивая в улыбке широкий рот, прикрытый черными усами, он подбоченился фертом и обернулся к Ширванову, словно молоденький петушок перед наскоком.

– Ты думал, татарина трус, да? Писать, однака, нада и меня твой караван, началнык губырнатыр.

Поднялись селитовский купец Гумер Улеев, казанские купцы Муртаза Айтов, Абдулзелил Заитов, приказчики Алей Армяков, Смайл Яферов.

Неплюев не ожидал такой отзывчивости купцов, растроганно сказал доброходцам:

– Не забудет Россия вашего подвижничества, а я не оставлю вас без внимания и в чужой земле, о том не сомневайтесь. Назначаю вам в караванные старшины самарянина Данилу Рукавкина. Будьте ему в послушании, а он порадеет о вашем деле с твердостью и заботой. С богом, детушки Отечества!

Данила был польщен назначением караванным старшиной, немало удивился выбору Неплюева: должно быть, сыграло тут роль их многолетнее уже знакомство и добрая репутация Рукавкина среди оренбургских жителей. Купцы откланялись, повалили гурьбой к выходу, загалдели, обсуждая только что услышанное. Рукавкина Неплюев задержал, чтобы присоветовать, каким путем лучше идти.

– До Троицкой крепости лучше и легче ехать левобережьем. Здесь дорога гораздо ровнее да и крепостей больше вдоль Нижне-Яицкой линии. А вообще, Данила, для острастки возьми некоторое число ружей и пистолей, чтобы по ночам караул возле каравана ставить непременно. Береженого, как говорят у нас, и Бог бережет, всякое может случиться. В Троицкой же крепости ты, Петр, – Неплюев обратился к Чучалову, – моим именем возьми охрану, сколь пристойно вам будет иметь, ибо там форпостов совсем нет до Яицкой крепости. Из Яицкого городка пойдете до Сарайчикова форпоста правым берегом. Там что ни день, то форпост на пути, там безопасно. А от Сарайчикова до кочевий Нурали-хана совсем близко, в тех краях о вашем караване никто знать не будет. Там и разбоя меньше, нежели по дороге от Оренбурга и прямо на реку Эмбу. Однако ж и за Яиком спать ночью только под надежным караулом.

Неплюев помолчал, глядя в строгое худощавое лицо самарянина, добавил:

– На сборы даю три-четыре дня. Путь дальний, могут и задержки случиться. Хорошо бы по теплу вам успеть дойти до ханского становища. Страшные метели случаются в степи, упаси бог попасть под них.

– Мы-то свои товары еще не развязывали, – пояснил свою готовность Рукавкин, откланялся и поспешил к выходу.

Неплюев проводил его добрым взглядом, приказал Чучалову дожидаться писем к хивинскому хану и старшине Куразбеку. И ушел с облегченным сердцем в свой кабинет писать.

* * *

Быстро, в хлопотах прошли дни сборов. Перед дальней дорогой выслушали литургию в новом каменном Преображенском соборе, освященном 12 ноября 1750 года преосвященным Лукой, епископом Казанским и Свияжским, да и покинули уютный Гостиный двор. Знали, что надолго, потому как путь лежал в далекую страну, к чужим людям.

Проводить караван из города выехал и губернатор Неплюев. Он старательно сидел на буланом коне, опасаясь на людях горбить уставшую с годами спину. Большой круглый орден сиял на левой стороне нового мундира. Иван Иванович, вслед за стареньким батюшкой Иакинфом, крестил едва ли не каждый воз, проходящий мимо по дороге: караван по крутому откосу спускался из Водяных ворот к мосту через Яик, мутный после недавних сильных дождей в своих верховьях, среди гор Каменного Пояса.

– Но-о, пошла, ретивая, недошуг дремать! – покрикивал на переднем возу шепелявый Герасим, размахивая длинным кнутом над конскими спинами более для вида, нежели для дела. Накануне выхода каравана Данила долго говорил с Герасимом, не убоится ли тот идти в чужие края, где и головы можно лишиться. Герасим, не рисуясь, ответил:

– Един Бог над нами, здешь ли, там ли. Пофартит, так ты уж, хозяин, не оштавь меня без милошти, дай крышу над головой до шкончания веку. Иной платы и не надобно бездомному да безродному бурлаку. А я тебе готов шлужить из вшех моих шил.

Растроганный его словами, Данила обещал не только крышу, но и приличный корм и присмотр, если хворь в ногах и вовсе с годами доймет его. И вот теперь, веселый и взволнованный началом дальнего похода, рыжебородый Герасим ловко управлялся с сытыми жеребцами. Кони проворно, но опасливо спускались вниз, верблюды же размеренно перебирали длинными ногами – понукания эти величественные животные не признавали. На верблюдах везли свои тюки татары, самаряне же решили добраться до Яицкого городка на возах: там кони и возы гораздо дороже, верблюды, напротив, дешевле, нежели в Оренбурге.

Колеса прогрохотали по бревенчатому настилу, и вот уже караван на левом берегу Яика. Миновали небольшую рощу, наполовину сбросившую листву, обогнули глубокую старицу, темную под осенним небом и в тени непролазных кустов. Потом по насыпной дамбе переехали еще одну, поуже и помельче первой, и впереди показался Меновой двор, построенный для летней торговли со степняками в пяти верстах от города.

Данила, возбужденный, сияющий, подъехал к молчаливому Родиону, шутливо ткнул его плетью в широкую спину.

– Что, брат, сгорбился! Бодрись, иначе съест тебя черная тоска, и свалишься на землю, как старый гриб, источенный червями. Видишь – доволен я нашим предприятием, сбылась отчаянная мечта – еду к азиатцам в гости непрошенно. А вот что ждет нас там, никому не известно, – и Данила плетью указал на юг, в сторону серой и угрюмой однообразием, неоглядной до горизонта киргизской степи. – Душа моя Дарьюшка в слезы ударится, когда получит горькую весточку. Поплачет да и успокоится, такова их бабья доля. Для истинного же купца дальний путь – будто дорога в рай, терниста, но желанна.

Родион слушал Данилу вполуха, боролся со своими сомнениями: а не зря ли он отважился на рискованный промысел?

– Не поседеть бы моим кудрям раньше срока, – проговорил он.

– Эка печаль – о волосах! Был бы прок от забот, – живо возразил Данила. – Чует мое сердце, что без солидного барыша домой не воротимся. На наши товары в хивинских городах спрос будет отменным. Не зря же Малыбай так просил уступить ему кафтанное сукно, ох не зря. Понимает он толк в торговом деле, не первый раз встречаемся. Зря копейку не истратит. Довелись ему алтын обронить в степи, так весь ковыль руками передергает, а отыщет, истинный бог, не вру. И в то же время хлебосол отменный, чаевал у него однажды в Оренбурге.

Данила размечтался, как, возвратясь из Хивы, в зиму поедет в Петербург за английскими и голландскими товарами, что пришла пора и самарянам ставить дело на большую ногу. Незаметно подъехали к Меновому двору, где за воротами стояла красивая уютная церковь с изящными куполами и оконными обводами.

Таможенники в присутствии Петра Чучалова бегло осмотрели возы и тюки и пригласили купцов оформить бумаги, а к каравану тем временем сбежалась тьма покупателей, бывших в тот сентябрьский, пожалуй, последний теплый еще день на Меновом дворе.

Один коренастый и верткий чернобородый киргиз в черном бешмете – на щеке у него резко бросался в глаза свежий, еще рваный шрам – до того надоел Ивану Захарову, расспрашивая, какой товар везут купцы и куда путь держат, что всегда спокойный приказчик не выдержал допроса, схватил тяжелую плеть, вскинул ее над головой:

– Изыди, нехристь! Развалю до пояса!

Киргиз скакнул в сторону, замахал на Ивана руками и тут же пропал в многолюдной толпе, будто дождевой пузырь на воде лопнул – был только что, и нет более следов от него.

С другого бока к возу подошел тучный, но еще не старый купец в белой меховой шапке с высоким остроконечным верхом. Он поманил сумрачного Захарова, а когда тот склонился с воза, проговорил, с трудом подбирая русские слова и поминутно озираясь:

– Совсем плохой человек, который носит вот так, – и купец пальцем провел себе по правой щеке, показывая, будто и у него рваный шрам. – Большой баранта[4]. Купца ночью, как чекалка[5], смотри – смотри долго, потом смерть присылай со своими людьми… – Киргиз запнулся, подбирая нужное слово, и выбрал, но не совсем удачное: – Его многим смерть подари ночью. Его не честный купца, его Кара Албасты[6]. Тебе нада просить у мирза на-чалнык много нукер. Бисмылля, бисмылля[7].

Иван с тревогой смотрел в спину толстого киргиза, пока его ватный халат из полосатого сукна не затерялся в толпе. Лука Ширванов, подойдя вместе с Рукавкиным и Михайловым, спросил:

– Что он тебе тут толковал?

– Плохой человек вертелся возле наших возов, вроде разбойника, тот, что со шрамом, – добавил Захаров, будто купцы видели Кара-Албасту. – Советовал стражу – нукеров попросить у таможенного начальника, чтобы по воинскому артикулу сберечь караван.

Данила отмахнулся:

– Почудилось робкому степняку. Откуда здесь быть разбойнику? И что он один сделает нашему каравану? Ведь нас с татарскими купцами и их погонщиками девятнадцать человек. Ну, с богом, братцы, в путь по чужой землице.

И под скрип колес и позвякивание колокольчиков на длинных верблюжьих шеях караван покинул Меновой двор. Впереди открылась ровная как столешница на сотни верст степь.

Первые версты

Меновой двор оставили в полдень и чуть приметной в степи дорогой отправились, отмеривая первые версты, вдоль Яика, вслед за его мутной водой, убегающей на запад. Скупо светило осеннее солнце на Зосиму[8], заступника пчеловодов. В этот день рачительный хозяин непременно перетащит ульи в теплый омшаник. На Зосиму только и следи за ветром, откуда и какую принесет погоду: если подует с севера – жди недалекую стужу, потянет южак – быть теплу, если прилетит ветер с заката солнца – быть нудной мокроте, зато ветер восточный непременно обещает ведренную погоду.

А ветра-то и нет пока над яицкими полуоголенными зарослями. Упал с клена оранжевый лист, ночью от непривычного заморозка продрог и съежился, будто живая тварь, стараясь хоть чуточку согреться. Березка и могучий дуб еще хорошо сохранили свою пышную листву, не торопятся выказывать робость перед наступающей осенью.

Совсем опустели после Никиты-гусепролета[9] редкие в степи перелески над балками и полусухими протоками Яика. Вслед за гусями исчезли мелкие перелетные птицы, а сырой и прохладный туман-ночник загнал бабочек в прикоренье или под ненадежную защиту опавших листьев.

На землю неотвратимо шло предзимье.

Данила долго ехал молча, смотрел на унылое однообразие умирающей природы, удивлялся, если замечал над Яиком еще сравнительно зеленую ольху или куст бузины в красных гроздьях мелкой ягоды. С тоской провожал улетающих на юго-запад синеголовых зябликов. В уши лез назойливый скрип возов за спиной и однообразный перезвон колокольчиков на кривых верблюжьих шеях.

Впереди каравана, словно в авангарде воинской колонны на марше, неспешно ехали Иван Захаров и высоченный, сутулый в плечах Петр Чучалов. Губернаторов посланец, одетый в серый суконный плащ и черную треуголку, выделялся среди прочих еще и тем, что плащ на нем топорщился сзади от длинной шпаги, надетой поверх кафтана. Шпагу подарил ему сам Неплюев, сказав при этом:

– Да видят в тебе инородцы служилого человека, а не купца.

Одна обида – не умел той шпагой владеть Петр, с опаской поглядывал на просторный даже для его ладони эфес – не приведи бог случая, когда пришлось бы вынуть из ножен острый и длинный клинок!

Татары ехали в хвосте каравана, и оттуда то и дело доносился дружный смех: Аис Илькин опять чем-то развлекал единоверцев, должно быть сочинял всякие небылицы из своей жизни в Самаре или пересказывал сказки про русских попов да чертей.

Рядом с Данилой Рукавкиным задумчиво покачивался в седле Родион Михайлов, хмурил брови и тяжело вздыхал.

– Будет тебе воздухом-то грудь рвать, – нарушил унылое молчание Данила. – Решился – теперь крепись. Назад только раки пятятся. Глядя на тебя, как не вспомнить: беда пыжику – на него и с кровли каплет…

Родион невесело отшутился:

– Досказывай, коль начал: беда и остолопу – рук-ног девать некуда! Так, что ли? Нет, Данила, о себе не тужу особливо, если что и стрясется с караваном. А вот как хозяин посмотрит на мое самоуправство? И в то же время иного случая самому выбиться в люди Бог вряд ли еще даст. Как знать, вдруг да поймаю в той земле свою жар-птицу. Говорят же, стыдиться жены, так и детей не видать.

– Либо в чужом краю отважный риск, либо в пустом амбаре мышиный писк! Купцу некому сказать: вот тебе хомут и дуга, а я тебе не слуга! Купец сам себе и бедный работник, и первый ответчик! Другого нашему купеческому сословию не дано, брат Родион. Ежели надумал торговлей промышлять, тогда озаботься многотерпением к постоянным отъездам и к невозвратным порою утратам в нажитом скарбе. Без этого купчишка тоже не живет. Случается, что и его стригут начисто, словно овцу бессловесную…

– Караванный старшина! Глянь-ка на наш левый фланг! – вдруг подал встревоженный голос Иван Захаров.

Рукавкин быстро повернулся в сторону ровной киргизской степи, укрытой невысоким ковылем, будто бесконечным пуховым покрывалом. И успел заметить, как два верховых на низкорослых конях проскакали неглубоким суходолом и скрылись в тальниковых зарослях, верстах в двух от дороги. И словно провалились там вместе с гривастыми степными скакунами.

Петр Чучалов дождался Рукавкина, будто от ветра надвинул на тонкие брови треуголку, чтобы скрыть беспокойство, мелькнувшее в светло-зеленых глазах. Неприметно для караванного старшины проверил, на месте ли заряженные пистоли.

– Мы с Петром давно издали их приметили, – пояснил Иван Захаров, и его длинное лицо с тяжелым подбородком стало еще более сумрачным, – да поначалу подумали, может, попутчики нам приближаются к тракту. А оне тайно стали объезжать караван да не торопятся, разрази их Илья-пророк, будто примечают, чего и сколько у нас.

Рукавкин еще раз пристально всмотрелся в те заросли – никаких признаков жизни.

– Не пришлось бы в ночь вагенбург[10] ставить, – высказал опасение Иван и крепкой рукой погладил серого коня по шее. Неожиданно с драгунской лихостью предложил Чучалову: – Возьмем-ка этих доглядчиков в палаши!

Данила Рукавкин, невольно выручая смутившегося до бледности Чучалова, решительно воспротивился:

– Никакого самовольства, Иван! Да и нет нужды зазря рисковать. Вдруг там не только те двое затаились. Еще, чего доброго, стрелами из кустов побьют, они это умеют. Пусть сами опробуют напасть на караван, коль сила у них где-нито сокрыта, мы в долгу не будем.

– И то, – с неохотой уступил отставной драгун.

Пока они переговаривались, караван успел пройти несколько вперед. Подтянулись, бренча колокольчиками, неторопливые верблюды. Рукавкин через Аиса Илькина передал Муртазе Айтову, старшему годами среди казанцев, чтобы не растягивались во избежание нежданного налета разбойных киргизцев.