Итог

Как-то проходя мимо играющих в шахматы, остановился. Стал следить за игрой. Оба играли хорошо, но один из них явно лучше. Позиция его партнёра с каждым ходом становилась всё безнадёжнее. Скоро тот и сам это понял. Сдался, ушел.

А мы остались. Сыграли партию. Познакомились. Оказалось-земляки.

Не обратить на него внимание было трудно. Умный, чуть насмешливый взгляд выдавал сильную волю и только в глубине чуть прищуренных глаз угадывалась глубинная, затаённая тоска. Начитанный, немногословный. О себе рассказывал мало, скупо. Рано овдовел. Случилась трагедия. Единственный сын – тихий, ласковый мальчик, ушел однажды из дома и не вернулся. Через полгода не стало и жены. Не смогла она жить с этим. С тех пор один. В Израиле давно. Инженер. Работал, воевал. Теперь на пенсии. Всё. Не густо. Что ж делать? Не тянуть же из него насильно.

Встречались часто. У него, у меня. На его день рождения решили устроить холостяцкий пир. Деньги были. Для начала сгоняли партию на трезвую голову. Он, как всегда, выиграл. Ничьи были редки. Пили много. На равных. Казалось, он не пьянел вообще. Только светлели глаза, разглаживались черты, как будто что-то тяжелое, мучительное уходило, отпускало. А меня несло. Болтал без умолку, хохотал, острил, говорил чепуху, читал стихи-свои, чужие. Он слушал, молчал, смотрел своим всё понимающим взглядом ласково, по-доброму, как на расшалившегося ребёнка. Черт знает почему вздумалось мне вдруг рассказать эту историю. И вот тут-то и произошло то, ради чего я и пишу. Буквально на глазах менялось его лицо, заострялись, темнели, как будто обугливаясь, черты. Долго молчал. О чём-то думал, казалось, забыв обо мне вовсе. Вдруг спросил: “А когда это было?” Я ответил. Разве такое забудешь?

Мучительная боль, как огнём, полоснула по его лицу и почти одновременно мелькнула, мгновенно превращаясь в уверенность, страшная догадка. Тот мальчик был его сын. Тихий, ласковый, единственный. Это мы-дураки убили их всех троих в тот трижды проклятый день. И не нам прощенья и никогда не будет.

Что было дальше почти не помню. Потемнело в глазах, сдавило грудь и всё исчезло.

Очнулся в больнице. Спасли. Зачем? Больше мы не встречались. К тому же я редко бывал дома. Много ездил. Нигде не оставался надолго.

Женька

Я расскажу вам сейчас о любви и печали, о трагической несовместимости жизни и любви, о лебединой песне, которая всё-таки случается даже в наше время.

Давно это было. Я студент. Москва. Геологоразведочный институт. Таких как я после Армии единицы. В основном бывшие десятиклассники. Москвичи, приезжие. Детвора. Со мной в комнате один из них – Ленчик. Паренёк из Гомеля. Когда он нёс какую-нибудь чушь, а нёс он её почти всегда, казалось, что это я три года тому назад. Прежде, чем он откроет рот, я уже знал, что он скажет. Те же комплексы, та же наивная, детская вера, что перемена места – это перемена судьбы. Не знал, да и не мог он знать в свои семнадцать лет, что перемена судьбы начинается не снаружи, а изнутри. И еще того хуже – не знал, что окружающие видят нас точно такими, какими видим мы себя. Вот почему не любят и сторонятся неуверенных, закомплексованных людей. Всего этого Ленчик не знал и всё это мне ещё предстояло загрузить в головку этого дитяти.

А пока у дитяти шла черная полоса. Рассказы, которые он рассылал по разным редакциям, возвращались все до одного, учёба не клеилась, ребята сторонились. Часами сидел мой Ленчик, тупо уставившись в стенку, о чём-то думал. Как-то заикнулся, что бросил бы всё, уехал куда-нибудь на Север или в Сибирь “окунуться в жизнь”. Вот только мать жалко. Расстроится.

В общем парня надо было спасать, встряхнуть, заставить поверить в себя, а то и вправду наломает дров. Но как? Чем? “Может спортом”, – подумал я. – Мне же помогло.

– Завтра идешь в секцию бокса. Я договорился с тренером, – соврал я. Ленька молчал. Ему было всё равно. Но судьбе было угодно другое продолжение. Какое? Потерпите. Скоро узнаете.

– Пошли. Сегодня вечер, – сказал я.(Я бы пошел в любом случае. Обещала прийти Ирка-девушка из медицинского, с которой я встречался.)

– Чего я там не видел? – огрызнулся он. – Подпирать стены?(Танцевать Ленька не умел.) – Кто-то тут собирался изучать жизнь, какой бы она ни была, – съехидничал я. – Интересно как это делается, не вставая с дивана. – Сработало. Пошел.

Ирка пришла не одна. Так в нашу жизнь вошла Женька.

Если вы видели Чулпан Хаматову в роли Нелки в “Таинственной страсти”, значит вы видели Женьку. Вот такой она и была. Земной и не земной, нормальной и чуть-чуть “не от мира сего”, пленительной, куда-то летящей и, при всём при том, своей в доску. Была ли она красивой? Да, была. Но были и покрасивее. Но у Женьки красота бала живая. Сравните красоту Элен и Наташи Ростовой. Думаю, не стоит спрашивать чью красоту вы бы предпочли? И точно такой же была она и в танце, отдаваясь музыке, уносясь, взлетая.

Я взглянул на Леньку. Он стоял застывший, потрясенный, с широко, как у ребёнка раскрытыми глазами, кажется, даже полу открыв рот. Стоял, уже никого и ничего не видя, кроме неё. Видимо этот его взгляд заметила и она, несколько раз пролетая мимо. Объявляют дамский вальс. И вот это чудо-небесное, земное, какое хотите идёт через весь зал к Леньке.

Это надо было видеть. Казалось Ленька онемел вообше. А она стояла, улыбалась, ждала. Наконец он промямлил: ”Я не умею. Я вам все ноги оттопчу”. Отошла чуть-чуть, вернулась. – А знаете, я, пожалуй, рискну. Была-ни была.

Как они танцевали, рассказывать, думаю, не надо. Догадываетесь. Но с вечера они ушли вместе. Так началась эта любовь. А Женька стала нашей. Ни одной вылазки без неё, ни одного похода, ни одного застолья. А если такое случалось, сразу становилось скучно. Мы уже не могли без неё, а она без нас.

Где-то она раздобыла мотороллер и гоняла на нем, как одержимая, по всей Москве. Через полгода она знала Москву лучше многих москвичей. Было странно и немного смешно видеть её спереди, а Леньку сзади. Потом водил и Ленька, но, как Женька, – никогда. Вот, например, одна из вечеринок у кого-нибудь из москвичей.

Женька с Ленькой где-то в углу. Сидят, молчат. Она перебирает его пальцы. Взглянешь на них и тут же отведёшь взор, как будто подглядел что-то, на что смотреть нельзя, что принадлежит только им одним, чего нельзя касаться даже взглядом. А потом, как будто вернувшись откуда-то издалека, становилась своей, нашей Женькой. Брала гитару и, осторожно коснувшись струн, начинала петь. Пела так, как могла петь только Женька, – прямо в душу. Обычно что-нибудь Визбора. Ну, например, вот это.

Ты у меня одна, словно в ночи луна,Словно в степи сосна, словно в году весна.Нету другой такой ни за какой рекой,Ни за туманами, дальними странами.В инее провода, в сумерках города.Вот и взошла звезда, чтобы светить всегда,Чтобы гореть в метель, чтобы стелить постель,Чтобы качать всю ночь у колыбели дочь.Вот поворот какой делается с рекой.Можешь отнять покой, можешь махнуть рукой.Можешь отдать долги, можешь любить других.Можешь совсем уйти. Только свети, свети.

Ребята сидят, слушают, притихшие, зачарованные. Кончит. Осторожно положит гитару, подойдёт к радиоле, поставит пластинку на диск и с кем-нибудь из наших выдаст такой твист, что усидеть уже невозможно, и жарко, кажется, даже стенам, и нет в тебе больше ни одной клеточки, способной противиться этому сумасшедшему ритму. Уходили они всегда раньше всех, не прощаясь. Никто не обижался. Да, забыл сказать. Леньку начали печатать. Один или два рассказа уже были в Юности. Просили ещё. Вдруг он стал знаменитым. Во всяком случае в институте. Узнавали, перешептывались за спиной. А ему было всё равно. Ведь у него была Женька. А у Женьки её Ленька, её медицина и её горы.

Ну вот я и произнёс это слово. Тянул специально. Тянул до последнего. Дальше тянуть уже нельзя. Невозможно.

Горы… Чем-то холодным и властным веет от них. Испытал на себе. Отвыкал тяжело и трудно. Кто хоть раз побывал на вершине, знает о чем я говорю.

Вот ты стоишь на вершине пьяный от счастья. Ты победил. Но твоя победа ничего не значит. Ты вернешься и снова будешь играть в эту игру, где ставкой жизнь. И Женька в эту игру играла. Не могла не играть. А Ленька. Ну, что Ленька? Ленька любил Женьку больше жизни. Любил все, что было с ней связано, все, к чему прикасались её руки, ноги, дыхание, взгляд, домашние тапочки, следы её узких стоп на мокром песке… А значит и её горы.

И был, был же звоночек. Женька простыла. Ничего особенного. Полежать, попить горячего, аспирин. Всё. Да, но только не в горах. В горах переход от легкой простуды до тяжелейшей пневмонии очень быстрый, почти неизбежный. До вершины оставалось совсем немного, но Ленька сказал “нет” и Женька послушалась. Да она и сама (без пяти минут врач) это понимала. Утром должен был прилететь вертолёт. Ночью Ленька проснулся от холода. Палатка о ткрыта. Женька стоит на самом краю, говорит сама с собой, бредит. Не помня себя от страха, обхватил, затащил в палатку, не спал до утра, сторожил. Утром прилетел вертолёт. Обошлось. С тех пор он стал бояться гор. Просил, умолял бросить, сделать перерыв на год-два. Всё зря.

И вот я уже почти заканчиваю. И мне тоже страшно. И всё во мне болит и плачет от того, что случилось, от того, что так легко и просто могло не случится. И сам же себе отвечаю: ”Значит не могло. С судьбой не играют”.

И всё как раз в этот их последний поход было хорошо. И не очень высоко, и до вершины уже близко, и погода отличная. Вот только с какой стороны последний подъём? Справа или слева? Их было шестеро. Решили разделиться. Проверить оба варианта. В своей тройке Ленька шел замыкающим. Женька посередине, Игорь первым. И вдруг, казалось бы, надежный, наст проваливается под ногами Игоря и Женьки, и они летят куда-то вниз. Но веревка пока держит. Вытянуть их двоих Ленька не мог. Оставалось молить Бога, чтобы веревка выдержала, ждать, звать на помощь. Но свои ушли далеко. Никто его не услышал. И не случилось чуда. Пустой короткий конец веревки – это всё, что у него осталось от Женьки. В следующий момент Ленька прыгнул. О чем он успел подумать в его последнюю минуту жизни? Кто знает?

Хоронили их два института. Было много цветов. Кто-то плакал, а кто-то не мог даже этого. Ведь, когда можешь плакать, всё-таки легче.

И вот я и закончил. А расставаться с вами, Женечка, Леня, так не хочется! Пока писал, вы были со мной. Мы были вместе, рядом. Но мне придется все равно отпустить вас, ребята, в ваш недоступный пока для меня мир, где вы навсегда молодыми, где никогда не покинет вас ваша любовь. Мои милые, родные. Знайте – я люблю вас и буду любить до самого моего последнего вздоха. Кто знает? Может мы когда-нибудь и встретимся?

Вспоминая Хемингуэя

Он был стар, очень стар. Почти так же, как тот старик у Хемингуэя. И неважно, что он никогда не жил на Кубе и никогда в жизни не справился бы с Такой! Рыбой. Важно было совсем другое.

Когда-то так же, как и тот старик, как вообще все старики на свете, он был молод. И было у него его золотоволосое счастье, и никогда после любви он не засыпал, а просто смотрел на неё спящую, ловил её легкое дыхание, изо всех сил подавляя вновь подступающее желание, и всё равно не мог подавить. И она, полусонная, отдавалась ему ласково и покорно. Под утро они всё-таки засыпали. Она просыпалась первой. В его рубахе (она почему-то любила в ней ходить) готовила завтрак. После ночи любви аппетит у них был волчий.

Вот один из дней. Воскресенье. Лето. Они едут на пруды в Пущу. Почему на пруды? Покататься на лодке, нарвать водяных лилий. Вот она наклоняется низко, низко и рвет этих красавиц на длинных, тонких ножках. Он налегает на весла, она что-то напевает, опустив руку в воду. Пристают где-нибудь. Вокруг тихо, тихо. Никого. Жарко. Идут купаться. Можно бы и голышом, но…лучше не надо. Накроет желание-позабудут про всё на свете. И вот уже солнце косыми лучами. Пора домой. Сквозь дрёму звенит и звенит трамвай. Позже, гораздо позже, спустя много лет и дней, он напишет.

Вспомнился один из летних дней в юности, давно, на Украине,Словно этих дней, забытых, тень бродит где-то и живет поныне.Вспомнились вдруг старые пруды, брызги солнца, лодки у причала,Запах леса, запахи воды, юность без конца и без начала.Звон трамвая по пути домой, лес вокруг в объятьях сладкой лени.Было ль это иль приснилось вдруг? Но молчат встревоженные тени.

Им хотелось детей. Троих. Не меньше.

Однажды пришла счастливая. Случилось. Поднял на руки. Закружил. Она смеялась.

Любили уже осторожнее, реже. Боялись повредить ему или ей там внутри. Да и она уже не принадлежала ему полностью, погруженная в своё таинственное, женское внутри. А он смотрел на неё, другую и любил так, что казалось ещё чуть-чуть и разорвется сердце. А её живот, как восходящее по утрам солнце, всё больше и больше поднимался над лоном. Он прижимался к нему ухом и слушал, слушал: тук, тук, тук, тук, тук, тук, тук. И кто-то там внутри уже толкался иногда легко, иногда сильно. В роддом он отвёз её вовремя.

Всю ночь он прошагал из угла в угол, не присаживаясь. Томило предчувствие. Утром её не стало. Кровотечение. Не смогли остановить. Не спасли и ребенка-девочку.

А теперь скажите: почему счастье, полное счастье всегда таким коротким, а маленькое, бледное его подобие, уродец живет и живет? Почему, Господи, почему?

Всё кончилось. Он это знал. Абсолютно и окончательно. А жить было как-то надо и что-то с ней, ненужной делать. Вот тогда-то он и начал писать. Хорошо ли, плохо ли, стихами, прозой. Неважно. Помогло. Выжил.

Так почему же всё-таки вспомнился ему этот старик Хемингуэя? Может быть потому, что и у него, и у того старика было только одно счастье, одно воспоминание, пусть даже похожее на сон со львами у мыса Доброй Надежды. Даже такое.

Стихи разных лет

«Стихи за шестьдесят напоминают осень…»

Стихи за шестьдесят напоминают осень.Кружится на ветру усталая листва.Притихший парк.Всё холоднее просинь.Прощальной красоты прощальные слова.

«Стихи приходят к нам из снов…»

Стихи приходят к нам из снов,Из настроенья, смеха, взгляда,Улыбки, женского нарядаИ просто так без всяких “ов”.Они приходят из мировНеведомых и неоткрытых,Из юности почти забытой,Каких-то отзвучавших слов.Они рождаются из бед,Из горечи, из ожиданий,из бесполезности страданийседеющих с тобою лет.Как будто детская рука,Легко по струнам пробегая,Слова, как музыку срывая,Несёт их нам издалека.

К счастью, не всё еще трезвости спесь

На мотив “кружится, вертится”

Что не открыто, уже не открыть.Что не прожито, уже не прожить.Так почему же опять и опятьЖду я чего-то, хоть нечего ждать.Так уж написано мне на родуВерить, что я ещё что-то смогу.Даже, когда уже времени нет.Даже, когда вместо “да” только “нет”.Вечная песенка, вечный обман,Вечной надежды мираж и туман.К счастью, не всё ещё трезвости спесь.То, чего нет, оно всё-таки есть.

Эта девочка, эта рощица

Ночь уже вполовину скошена.Сон ушел. Вряд ли вновь придёт.И хожу я опять по комнатеБесконечно всё взад-вперед.И опять мне стихами хочетсяЭти ночи-тихи, длинны,Скоротать, чтоб не зря одиночество.Вместе ночи не так трудны.Снова в памяти детства дальнегоЯ ищу хоть какой-то след,Чтобы вывел на ту начальную,Позабытую прелесть лет.Снова вижу себя мальчишкоюГде-то может в двенадцать лет,Вижу девочку ту с косичками,Наших ног на дороге след.Как ходили мы с нею в рощицу,Как орехи мы рвали с ней.Помню шляпу её огромную,Что была неразлучно с ней.Вспоминаются ночи грозами,Будто всё это снится мне,Ручеек, что гудел стрекозами,Как ходили мы по стерне.И летели те дни беспечныеНезаметно за нами вслед,И закончились как-то вечером.Оказалось их больше нет.Лишь гудки парохода вечеромИ всю ночь,И огни на воде, как свечечки,Что уже не могли помочь.И зачем вдруг опять припомнилисьЭтих дней торопливых бег,Эта девочка, эта рощица,Лето, детство, двенадцать лет?

«И снова ночи полу сонность…»

И снова ночи полу сонность.Кружу шагами в тишине.Смотрю на ветки затененность.О чем-то думается мне.Быть может всё пройдётИ ночи я эти буду вспоминатьИ захочу, и напророчу,Чтоб снова у окна стоять,О чем-то думать отстранённо,Вдыхать прохладу ветерка,И будет по тетради сноваСкользить послушная рука.Ну, а пока всё это будетИли не будет-разве знать?Я эти ночи слушать будуИ будет полниться тетрадь.И буду я остаток ночи ловить,Чтоб всё-таки поспать,И будут ветки полусонноО чем-то мне шептать, шептать.

«Ночь разлеглась под окном безмятежно…»

Ночь разлеглась под окном безмятежно.Зелень темна.И ветерок что-то шепчет ей нежно.Свет из окна.Поезд проехал. Гудок отдалённыйГде-то спугнул тишину.Кто-то кого-то окликнул тревожно.Кто-то ответил ему.

Полустанок

Полустанок. Только рельсы. Только мимо поездаПробегают, пролетают по дороге в города.И немного пахнет дымом и тем запахом дорог,Без которого Россию и представить бы не мог.Домик близко у откоса. Цвет ромашки полевойИ лесок вдали. Все просто. Хорошо, как, Боже мой!Захотелось вдруг остаться насовсем тут, навсегда.С поездами тут встречаться, провожать тут поезда.Жил бы тихо, жил бы скромно. Печь топил, дрова носил,Месяц полною луною ко мне б в гости приходил.И раздумий было б вдосталь. Звёзды б падали в ночи.От того, что будет после, были б спрятаны ключи.

«Снова нахлынуло это желание…»

Снова нахлынуло это желаниеВ городе детства опять побывать,Чтобы старательно, словно задание,Медленно, медленно долго шагать.Дом, где я жил, я, конечно, узнаю.Может в квартиру решусь постучать?Просто скажу я, немного смущаясь:“Детство своё я пришел повидать”.Комнаты, окна увижу я снова.Может в живых ещё те тополя?Может грачиный по-прежнему гомонИ вся в серёжках весною земля?Будет потом голова, как в тумане.Буду по городу долго ходитьИ вспоминать, как далекие страны,Где был когда-то, где больше не быть.Будет и грустно, и сладко, и больно.Будут шептать что-то мне тополя.Может быть чуточку станет спокойней?Может пойму, что всё было не зря?И что ничто не бывает случайным —И что сейчас, и что было тогда.Жизнь только в детстве нам кажется тайной.Дальше уже это просто судьба.И может быть перед самым отлётомВдруг мне покажется: машет рукой мальчик,Знакомый по стареньким фото, —Я – еще маленький, славный, смешной.

И снова сон смежает веки

Уснул, проснулся. Тихо, тихо.Луч фонаря в окно.Завел машину кто-то лихо,Уехал. Вновь темно.И снова сон смежает веки.И снится мне,Как хорошо на белом свете,Когда во сне.И пусть там что-то не выходитВ который раз,Не страшно. Всё равно уходитБеда от нас.Потом я долго вспоминаю обрывки сна,Но жизнь, упрямо поднимая, зовет меня.Вливаюсь в общий муравейник с другими,Позабыв про стих.Как все, лишь подданный и пленник.Один из них.

«Утро чуть туманное…»

Утро чуть туманное. Капли, как роса.Тишина. Лишь изредка чьи-то голоса.Как под серым парусом, крыты небеса.Тихая, печальная, робкая краса.Будто здесь ошибочно. Сбилась по пути.Что-то сердцу близкое слышится почти.Вспомнились безжалостно прежние годаПрежней болью, радостью, унесли туда.

Музыка

Утром шел дождь. Было холодно, ветрено.Люди под зонтиком шли.День начинался темно, неприветливо.Где-то зажгли фонари.Небо всё в сером и лишь между тучамиБыло слегка голубым.Вспомнился вечер вчерашний, задумчивый.Скрипка, рояль, клавесин.Вспомнилась музыка-светлая, грустная,Как ей внимал, чуть дыша,Как уходило пустое, ненужное,Как оживала душа.Как она пела и вольно, и трепетно,То чуть слышна, то все громче опять,Как показалось за эти мгновенияМожно и жизнь отдать.Лишь бы она никогда не кончалась,Высшему смыслу верна.Что бы там ни было, лишь бы осталасьВ жизни хоть музыка, хоть бы она.

«Через окно спокойная листва…»

Через окно спокойная листваИ неба опрокинутая чаша.Стоят покорно старые дома,В себя вмещая все проблемы наши.Не ропщут. Терпеливы. Просто ждут.Как лошади верны, покуда живы.Хранят нас от беды, от пересуд.Задумчивы, тихи и молчаливы.Не рано. И хоть солнце высоко,Но кое-где ещё заметны тени.Воркует голубь где-то далеко.Зовёт очнуться от субботней лени.Не помогает. Сонный городокНе может иль не хочет просыпаться.Листве подставив спину, ветерокДаёт ей на себе пока качаться.Пустынны улицы и редко кто пройдётТак, для разминки, строг и озабоченТем, что имел и тем, что не сберёг.А тени всё короче, всё короче.

«Стояла ночь и до рассвета всё еще было далеко…»

Стояла ночь и до рассветавсё еще было далеко.И комната, вся в полусветедышала сонно и легко.И за окном довольно шумнозвучал поливочный напев.Глядело небо сверху мудро.Дома стояли, присмирев.И фонари, всё освещаяи заменяя свет луны,Ничем покой не нарушалини комнаты, ни тишины.И было хорошо бессонной той ночьювместе с ней не спать,О чем-то думать отстранённоиль просто что-то вспоминать.Порою ветер, налетая,деревьям головы кружил.Когда пришел рассвет, не знаю.Будильник всё звонил, звонил.

«Идут, пропитаны жарой, почти неразделимы…»

Идут, пропитаны жарой,Почти неразделимы,Дни караванною тропойВсё дальше мимо, мимо.Идут плечом к плечу, как строй,Под синими ночами,Идут под миром и войной,Что с ними и что с нами.Идут, гонимы суетой,Под пальмами, под летом,Под этой милою землёй,Под песенкой неспетой.И странно. Прошлых лет и днейПогасла уж звезда.Есть только эти, их привет,Их радость, их беда.

«Нежностью утро опять голубеет…»

Нежностью утро опять голубеет.Зелень окна.Резко, контрастно, зеркально желтеетДома стена.Музыку включишь и замерло время.Есть оно, нет? Всё равно.В сущности, жизнь-это только мгновенья.Как их немного дано!

«А может большего не надо? …»

А может большего не надо —Проснуться и твоё лицо,И сонное дыханье рядом,И штор кольцо?И верить-поздно или раноВ ночной тиши иль среди дняОткроется легко и странноМоя страна.Там будет небо вечно синимИ даль светлей.И будет чуточку счастливейБег лет и дней.И пусть всё это только грёзы.Ну что ж, ну что ж.Не всё ж печаль, не всё же слёзы,Не всё же ложь.

«Лета середина, улиц раскалённость…»

Лета середина, улиц раскалённость,Повседневность жизни, суета.И неуловимо, зыбко, отстранённоСмысл, предназначение, мечта.Ходят невидимкой может где-то рядом?Тронуть их пытаюсь-пустота.Может где-то в небе? Не достать.Срываюсь. Непреодолима высота.

«Как празднично-неотразимо веселье фонарей ночных!..»

Как празднично-неотразимоВеселье фонарей ночных,Как строгость замерших машинОт них уже неотделима!Как эти ночи понимаю,Как только среди них своим,Как вместе с ними умираю,Дней неизбежность принимая,Покорность им.А ночь, по времени шагаяИ, в общем, не считаясь с ним,То в сны тихонько проникает,То одиноко застываетПод звёздным куполом своим,То превращается в рассветы,Взмахнув волшебною рукой,Чтоб я, пока ещё живой,Мог как-то жить на свете этом.

«Вазон умирал медленно…»

Вазон умирал медленноВ чужом непривычном доме.К нему относились средне,Но он-то ведь всё помнил.И как его раньше любили,Как солнце клонилось к закату,Как пели, о чем говорилиИ как отмечали даты.И как берегли, как растили,Как бережно мыли листья.И жизнь ему вдруг постыла.В ней не было больше смысла.

Время доброты

Когда усталость от враждыСтановится всех чувств сильнее,Приходит время добротыИ всё становится светлее.И, как случается весной,Взрывает зиму теплый ветерИ жизнь вечною игройНам улыбается, как дети.И радость кажется жива,Надежды свет опять струится.Чему-то хочется молиться,Шептать какие-то слова.И хорошо, чтобы луна,И теней узость и огромность,И фонарей ночных бездомность,И спящих улиц тишина.

«В нежаркой солнечности дня…»

В нежаркой солнечности дняЛежат дома, деревья, тени,Скамейки школьного двора,Антенны, крыши и ступени.И небо просится на кистьИ ждёт спокойно вдохновенья.Как первый гром, как первый лист,Как мир, что в первый день творенья.И ели смотрят в синевуЗадумчиво, проникновенно.И мира красота и грустьТак хороша, так вдохновенна!

«Утро прохладное. День лишь вначале…»

Утро прохладное. День лишь вначале.Окна распахнуты. И в окне чудо зелёное.Если б ты знало, как согреваешь душу ты мне.Друг ты мой преданный, тихая радость.Было б на свете вдвойне тяжелей,Если бы мне на земле не досталосьВсе пониманье тонких ветвей.Солнце сквозь ветви сверкает лучами.Ласково ветер качает листву.Дерево тихо стоит и мечтает.Листья сухие роняет в траву.

«Утро вновь голубым…»

Утро вновь голубым.На земле ещё тень, но уже позолочены крышиИ на уровне верхних пока этажейСолнце стены старательно лижет.Воздух будто промыт. День и тих и красив.Как земля эта всё же прекрасна!Вдруг подумалось – в сущности, ИерусалимТолько тут быть и мог и что всё не напрасно.И вернулся незримо душевный покой.И дыхание вечности стало вдруг ближе.И до неба – всего лишь коснуться рукой,И не хочется ниже.