Задачей своей книги автор считает поиск выхода из кризиса гуманитарных наук, преодоление их изоляции в современном обществе, а также поиск путей их интеграции в духовное и научно-техническое развитие человечества.

Монография содержит восемь разделов, в которых рассматриваются соответственно следующие сюжеты. 1. Кризис и инновации. Гуманитарное изобретательство. 2. Творческое мышление. 3. Гуманистика и техника. Новые дисциплины. 4. Культура. 5. Философия. 6. Язык и речь. Лаборатория слова. 7. Текст и литература. 8. Авторская личность и гуманитарное сообщество.

Первый раздел содержит характеристику такого понятия, как гуманистика. Как отмечает автор, гуманистика – это совокупность гуманитарных дисциплин, изучающих человека и человечество. Она включает в себя не только гуманитарные науки, но также и основанные на них гуманитарные технологии, практики преобразования культуры на основе ее изучения. «Гуманистика – это область самопознания и самосозидания человека и человечества. О чем бы ни писались гуманитарные сочинения: об эстетике итальянского Возрождения или об эпических сказаниях Древней Индии, о взаимовлиянии романских и германских языков или о кантовской философии времени и пространства, – всюду перед нами предстает образ человека в разных его воплощениях» (с. 14). Как отмечает автор, гуманитарные науки учат: понимать и выражать себя; понимать других людей и общаться с ними; понимать другие культуры и эпохи; понимать цели человечества и ход истории; сознательно строить свою личность в творческом взаимодействии с другими индивидами и культурами; а следовательно, быть человеком в полном смысле слова, достойным представителем человечества.

В разделе 2, посвященном проблемам творческого мышления, дается характеристика такой дисциплины, которую автор называет «креаторикой». При этом подчеркивается, что как наука о творчестве, о создании нового, она отличается от эвристики, которая исследует закономерности научных открытий и решения технических задач. «Креаторика – наука гуманитарная, которая имеет приложение к таким областям творчества, как литература и искусство, философия, культурология, религиозная и общественно-политическая мысль» (с. 54). Автор выделяет несколько типов кретивности. 1. Девиация, ошибка, нечаянный сбой (искал Индию, нашел Америку). 2. Экспрессия, попытка выразить нечто по-своему, соединяя старое и новое, известное и неизвестное. 3. Негация, сознательная установка на подрыв системы. 4. Эксперимент: неизвестно, что получится, но стоит уклониться от протоптанных путей в надежде на прорыв, непредсказуемый результат. 5. Инновация, оригинальность, целенаправленная установка на осознанную новизну.

В творческом процессе, согласно автору, есть два взаимосвязанных элемента: аномалия и аналогия. Аномалия – исключение из правила, отступление от заданного порядка. Аналогия – выстраивание нового порядка на основе сходства и унификации в рамках новой, складывающейся системы. «Аномалия становится конструктивной, когда вводит в действие цепь аналогий, т.е. выступает как принцип регулярного образования слов, идей, дисциплин, мировоззрений» (с. 60). Иначе говоря, аномалия и аналогия выступают как два рычага творческой эволюции.

Исследуя принципы творческого мышления, автор выделяет такое понятие, как «кенотип», подчеркивая, что в системе культурологических понятий оно соотносится с такими понятиями, как «первообраз», «архетип», «тип». «Если в архетипическом проявляется самый нижний, доисторический, вневременной пласт “коллективной души”, то в типическом запечатлен ход истории, предстающей в своих социально обусловленных и конкретных проявлениях» (с. 99). Однако, подчеркивает автор, архетипическим и типическим не исчерпывается содержание культурных форм и художественных образов, взятых в их предельной обобщенности. Универсальность может быть не предзаданной априорно и не ограниченной исторически, но устремленной к последним смыслам истории, к сверхисторическому состоянию мира, в котором раскрываются такие «схемы», «формулы», «образцы», которые не имеют аналогов в доисторическом бессознательном. «По контрасту с архетипами эти духовные новообразования, пронизывающие всю культуру Нового времени и особенно ХХ века, называются кенотипами. Кенотип – это познавательно-творческая структура, отражающая новую кристаллизацию общечеловеческого опыта, сложившаяся в конкретных исторических обстоятельствах, но к ним несводимая, выступающая как прообраз возможного или грядущего» (с. 100). Иначе говоря, если в архетипе общее предшествует конкретному, а в типе – сосуществует с ним, то в кенотипе общее – это конечная перспектива конкретного, которое вырастает из истории и перерастает ее. «Все, что ни возникает, имеет свой сверхобраз в будущем, о чем‐то пророчит или предостерегает, и эта кладовая сверхобразов гораздо богаче, чем ларец первообразов, в котором замкнуто бессознательное древности» (там же).

В разделе 3 анализируется взаимосвязь гуманистики и техники, рассматривается понятие проективности в технике и в гуманистике, ставится проблема судьбы человека в «постчеловеческий» век. Выдвигается принцип «трансгуманизма» как альтернативы «постгуманизму». Автор подчеркивает, что между гуманизмом и трангсгуманизмом по сути дела нет принципиальной разницы, поскольку эти термины описывают одно и то же отношение человека к самому себе, в котором он выступает и как субъект, и как объект. Как замечает автор, техногуманистика развивается вследствие перехода человека в новую, активно-эволюционную, искусственно-техническую фазу развития. «Человек остается в прошлом как биовид и переходит в будущее как техновид… Переступая границы своего вида, человек становится одновременно и больше, и меньше себя… Происходит одновременно исчерпание человека как отдельного вида – и распространение человеческого за его биологический предел… Техногуманистика и есть попытка осмыслить эту перспективу “творческого исчезновения” человека… Техногуманистика тем самым переступает предел гуманитарных наук, которые имели дело с “человеческим, слишком человеческим”. Само человеческое ставится под вопрос, проблематизируется в этой новой теоретической модели» (с. 130–131). Таким образом, вырисовывается, по словам автора, обширная программа техногуманитарных исследований, из которой приводится несколько пунктов – со знаком вопроса. 1. Какие из способностей и функций человека возможно и целесообразно передавать машинам? 2. Какое воздействие на развитие человека окажет эта технизация ряда его функций? 3. Какие новые, специфические формы приобретут наивысшие творческие способности человека по мере все более совершенной их имитации техникой, – например, поэзия, живопись, философия? 4. В какой степени техника, усваивая человеческие способы деятельности, сама может становиться предметом гуманитарных наук (технопоэтика, технофилософия и т.д.)? 5. Какие человеческие свойства и способности окажутся наименее доступными для технизации и будут ли они задействованы в развитии цивилизации или постепенно отомрут как рудименты?

В рамках анализа техногуманистики автор исследует хоррологию как науку о саморазрушительных механизмах цивилизации. «Цивилизация не просто обнаруживает свою уязвимость, она становится причиной и мерой уязвимости; мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости… Цивилизация – своего рода рычаг для усиления террора, предпосылка его растущей эффективности… материал, из которого мастера террора лепят свои огненные, ядерные, бактериальные, газовые произведения. И когда на заре ХХI века выявляется эта связь террора и цивилизации, тогда, как ответ на террор… сама цивилизация превращается в хоррор» (с. 135).

Раздел 4 посвящен исследованию культуры как главного понятия гуманитарных наук. Культура охватывает собой все области человеческих знаний и свершений, все сотворенное человеком. Культурология изучает культуру как целое, в соотношении всех ее составляющих. Автор задается вопросом: может ли культура как целое стать предметом творчества? Он дает положительный ответ на данный вопрос и называет эту область преобразовательной деятельности культуроникой. «Культуроника занимает центральное место в системе гуманитарных практик, поскольку работает с целостным полем культуры, со всем предметным объемом гуманитарных наук…» (с. 141). По аналогии с термином «трансгуманизм» автор предлагает использовать также термин «транскультура». Транскультура – это, полагает автор, новая сфера культурного развития за границами сложившихся национальных, расовых, гендерных, профессиональных культур. «Транскультура преодолевает замкнутость их традиций, языковых и ценностных детерминаций и раздвигает поле “надкультурного” творчества. Транскультура предполагает позицию остранения, “вненаходимости” по отношению к существующим культурам и процесс преодоления зависимостей от “своей”, “родной”, “врожденной” культуры. Транскультура выявляет нереализованные возможности, смысловые и знаковые лакуны в культурах и создает новую символическую среду обитания на границах и перекрестках разных культур» (с. 143).

Концепция «транскультуры» возникла в России в начале 1980‐х годов в связи с системным кризисом советской цивилизации и в ходе развития культурологии как сравнительного анализа разных культур. «Сама культурология в своей потенции – это не просто знание, но особый способ бытия на перекрестке культур. Если другие специалисты живут и действуют внутри определенной культуры, бессознательно принимая на себя ее определения, то культуролог делает предметом определения саму культуру и тем самым выходит за ее пределы. Обнажая условность каждой из культур, культурология приближает нас к безусловному. Этим достигается своего рода терапевтическое воздействие на сознание людей, одержимых идеями или комплексами, навязанными той или иной культурой. Таким образом, культурология содержит в себе предпосылки транскультурного творчества – умножает степени свободы внутри культуры, в том числе и конструктивной свободы от самой культуры (в отличие от варварства, которое, разрушая культуру, попадает в плен к самой природе)» (с. 144).

Завершая свое исследование, автор размышляет о будущем гуманистики, которое представляет собой «большие созидательные и миропреобразовательные проекты, в которых гуманитарные науки будут участвовать во взаимодействии с естественными и общественными… Полагаю, что пришло время для методологического пробуждения гуманитарных наук и движения от деконструкции к большим конструктивным подходам и решениям» (с. 447). Но чтобы гуманитарным наукам стать тем, чем они могут и призваны быть, утверждает автор, на их основе должны развиваться гуманитарные практики, технологии преобразования тех областей, которые раньше этими науками только пассивно изучались.

И.И. Ремезова

Поэзия чувства и «сердечного воображения» в контексте исторической поэтики Веселовского

С.Я. Левит

Аннотация. Книга Веселовского о Жуковском рассматривается в статье на фоне его главного создания «Исторической поэтики», отмечается важность этого исследования в общей концепции Веселовского, акцентируется внимание на том, что эта книга, задуманная как энциклопедия эпохи, является не отвлечением от исторической поэтики, а ее важнейшим дополнением.

Ключевые слова: Александр Веселовский, В.А. Жуковский, историческая поэтика, романтизм, сентиментализм, поэзия чувства, сердечное воображение, хронология, личное начало, личность, общественно-психологический тип, сравнительный метод, формулы, мотивы, принцип параллельных исторических рядов, методология.

Abstract. The book by Veselovsky, devoted to Zhukovsky is considered in the light of the main opus by Veselovsky – «Historical poetics». The author of the article points out the importance of this research in the whole conception of Veselovsky, and also focuses on the fact that this book, conceived as an encyclopedia of the époque, is not some different study contravening the problematic of the historical poetics, but rather its essential part.

Keywords: Alexander Veselovsky, V.A. Zhukovsky, historical poetics, romanticism, sentimentalism, poetry feelings, heart fantasy, chronology, personality, social-psychological type, the comparative method, formula, explanation, the principle of parallel historical series, methodology.

В 2016 г. отмечалось 110‐летие со дня смерти академика А.Н. Веселовского – выдающегося теоретика и историка мировой литературы, оказавшего влияние на становление и развитие гуманитарного знания. Веселовский был не только историком и теоретиком литературы, но и лингвистом, филологом, издателем, комментатором средневековых текстов, русских и западных. Круг его исследований охватывает итальянское Возрождение, романтизм в России и на Западе, средневековую литературу и фольклор, проблемы теории литературы и поэтики.

В огромном научном наследии А.Н. Веселовского В. Жирмунский выделяет несколько основных циклов, сменяющих, но не вытесняющих друг друга на протяжении его творчества: 1) итальянское Возрождение; 2) средневековая литература и фольклор («миграция» сюжетов); 3) историческая поэтика; 4) русский романтизм. Сочинения Веселовского, относящиеся к эпохе Возрождения, включают его статьи о Данте, из которых самая значительная – «Данте и символическая поэзия католичества» (1866), диссертация о «Вилле Альберти» (1870), монография о Боккаччо («Боккаччьо, его среда и сверстники», 1893), юбилейный очерк, посвященный Петрарке («Петрарка в поэтической исповеди своего канцоньере», 1905) и многие другие. Второй цикл работ Веселовского охватывает его исследования, посвященные средневековой литературе и фольклору – былинам, духовным стихам, народным сказкам, легендам и апокрифам, народным обрядам и верованиям, средневековому роману и повести. Этот цикл представлен его докторской диссертацией «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине. Из истории литературного общения востока и запада» (1872), серии статей, объединенных заглавием «Опыты по истории развития христианской легенды» (1875–1877), «Разыскания в области русского духовного стиха» (1879–1891), «Южнорусские былины» (1881–1884), «Из истории романа и повести» (1886–1888) и другие.

По словам Н.Я. Марра, Веселовский «учитывал вклады в предмет его исследования всех народов и племен» (11, с. 271), в то время как для исторической науки Запада свойствен «европоцентризм». Работы этого цикла, связанные с «русской темой», определили положение Веселовского в русском литературоведении дореволюционного времени как главы «сравнительной школы», насчитывавшей много приверженцев среди специалистов по древней русской литературе и народной словесности (10, с. 483–484).

Третья группа работ Веселовского объединена темой исторической поэтики. В программной лекции «О методе и задачах истории литературы как науки» (1870) Веселовский дает первое – в духе культурно-исторической школы – определение задач своей науки: «История литературы в широком смысле этого слова – это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом» (3, с. 20). В дальнейшем Веселовский уточняет понятие художественной специфики литературного творчества, определяя историю литературы как историю общественной мысли «в образно-поэтическом переживании и выражающих его формах» (4, с. 57). Эволюция поэтического сознания и его форм – это тема «исторической поэтики» Веселовского.

Поэтика Веселовского задумана как теоретическое обобщение материала эмпирических исследований, накопленного различными науками – этнографией, фольклористикой, литературоведением. Он скептически относился к априорным теориям искусства и поэзии первой половины XIX в. и противопоставлял им свой идеал «индуктивной поэтики, которая устранила бы ее умозрительные построения» и сделала бы возможным «выяснение сущности поэзии – из ее истории» (4, с. 57). «Поэтика будущего», по словам Веселовского, должна быть построена на широком сравнении фактов, взятых во всех сферах поэтического развития, что привело бы к новой, генетической классификации. В качестве «неделимой единицы сюжета» он выделяет мотив, ибо сходство объясняется не генезисом одного мотива из другого, а предположением общих мотивов, столь же обязательных для творчества, как схемы языка для выражения мысли. Метод сопоставления произведений по общим мотивам служит основанием для построения «типологических соответствий» и является следствием взгляда на развитие человечества как единый социально-исторический процесс.

Историческую «индукцию» Веселовский понимает как «сопоставление параллельных рядов сходных фактов», позволяющее «проследить между ними связь причин и следствий» (3, с. 15). Изучая ряды фактов, их последовательность, отношения между ними последующего и предыдущего, их повторяемость, исследователи обнаруживают «известную законность» и заменяют размышления о предыдущем и последующем выражением «причины и следствия». «Берем на поверку параллельный ряд сходных фактов: здесь отношение данного предыдущего и данного последующего может не повториться, или если представится, то смежные с ними члены будут различны, и наоборот, окажется сходство на более отдаленных степенях рядов. Сообразно с этим, мы ограничиваем или расширяем наше понятие о причинности; каждый новый параллельный ряд может принести с собой новое изменение понятия; чем более таких проверочных повторений, тем более вероятия, что полученное обобщение подойдет к точности закона» (3, с. 15). Научное обобщение возможно лишь в конце исследовательской деятельности, как результат массы частных обобщений, добытых из анализа целого ряда частных фактов.

Для Веселовского социально-историческая закономерность определенных явлений подтверждается их повторяемостью в аналогичных общественных условиях. Его «Историческая поэтика», отмечает Жирмунский, «постулирует идею единства и закономерности процесса развития мировой литературы, обусловленного в свою очередь единством и закономерностью исторического процесса в целом» (10, c. 490).

В «Исторической поэтике» Веселовский постоянно возвращается к мысли, что в унаследованных формах поэзии есть нечто закономерное, выработанное общественно-психологическим процессом, что поэзия «вечно творится в очередном сочетании форм с закономерно изменяющимся общественным идеалом» (5, с. 317).

Каждая новая поэтическая эпоха вращается в границах завещанных образов, формул, далеко простирающихся в области истории, от современной поэзии к древней, к эпосу и мифу, и позволяет себе лишь новые комбинации старых формул, устойчивых мотивов, которые она наполняет новым пониманием жизни. Это внутреннее обогащение содержания, этот прогресс общественной мысли в границах устойчивых поэтических формул привлекает внимание самого широкого круга исследователей – психологов, философов, эстетиков, культурологов.

В «Исторической поэтике» осуществляется попытка большого исторического синтеза. Б.М. Энгельгардт точно определил важнейшую черту «исторической поэтики» как единой «книги высшего научного синтеза», к созданию которой Веселовский стремился всю жизнь, «частью сознательно, частью бессознательно, влекомый таинственным инстинктом гениального ученого» (17, с. 13–14).

Способность к синтезу сказалась в отношении Веселовского к мифологической школе как важнейшему направлению тогдашней компаративистики. Комментируя работу Веселовского «Сравнительная мифология и ее метод», В.Я. Пропп писал: «Соотношение между тремя основными направлениями было неравное: внешне господствовала школа мифологическая. Она была представлена наибольшим количеством имен и трудов. Однако кульминационный пункт ее явно был пройден. Школа историческая или школа заимствований была менее заметна, но ближайшее будущее принадлежало ей. Школа антропологическая (этнологическая) еще только зарождалась» (цит. по: 14, с. 289–290).

В «Поэтике сюжетов» Веселовский подтвердил свою склонность к синтезу, характеризуя все три теории – мифологическую, заимствования, этнографическую, обеспечивавшие сравнительный метод, в котором Веселовский видит путь научного исследования, ведущий к верным, не умозрительным, обобщениям, меняющий понятия о творчестве. Он положил сравнительный метод в основание исторической поэтики. Веселовский отмечал, что этот метод вовсе не новый, не предполагающий какого-либо особого принципа исследования: «он есть только развитие исторического, тот же исторический метод, только учащенный, повторенный в параллельных рядах, в видах достижения возможно полного обобщения» (3, с. 15).

И.О. Шайтанов подчеркивает универсальность сравнительного метода, который, в отличие от современной компаративистики, не ограничивает себя межнациональными контактами. «Никакое культурное явление не может быть выведено за его пределы. Понять – значит сопоставить, увидеть аналогичным или, возможно, установить неожиданное родство. Нет культур, которым присуще только «свое». Многое из того, что стало “своим”, некогда было заемным, “чужим”. У национальных культур могут быть периоды добровольной или вынужденной самоизоляции, но это не отменяет общего культурного закона» (16, с. 39). Этот закон формулируется как «двойственность образовательных элементов», определивший характер нового развития – в отличие от (видимой, по крайней мере) цельности древнего (14, с. 65). Веселовский несколько раз повторяет эту мысль («двойственность образовательных элементов»), двигаясь от истоков культуры к ее современному состоянию, «к новой Европе, с двойственностью ее образовательных и поэтических элементов» (4, с. 68).

В «Определении поэзии» (обозначенной Веселовским как первая часть «Исторической поэтики») он изложил «программу» поэтики (зарождение которой относит к 1870 г.): «Давно чувствуется потребность заменить ходячие “теории поэзии” чем-нибудь более новым и цельным, что бы отвечало тем потребностям знания, которые вызвали в наши дни сравнительно-историческую грамматику и сравнительную мифологию. Указав на эти дисциплины, я с тем вместе определил задачи, материал и метод новой поэтики. Ее задачей будет: генетическое объяснение поэзии как психического акта, определенного известными формами творчества, последовательно накопляющимися и отлагающимися в течение истории» (6, с. 83). Метод новой поэтики – сравнительный. Материалом такой поэтики будет поэзия во всех ее проявлениях, от эротических порывов австралийской хоровой пляски до Шекспира. То, что существовало прежде под названием поэтики или теории поэзии, отличается от концепции Веселовского, масштаб которой до конца не оценен. Его концепция представляет собой настоящий переворот в гуманитарных науках, определяет задачи новой поэтики, отличной от старой, нормативной поэтики аристотелевского типа, в рамку которой с трудом укладывались новые поэтические откровения, пробивая в ней брешь, ломая ее. Настало время, пишет Веселовский, подумать о новом здании – «новой поэтике, основанной на материалах и наблюдениях, специально принадлежащих ее области, осторожно пристраивающей свои результаты к выводам, заимствованным из сферы других искусств» (6, с. 83–84).

Веселовский рассматривает поэтическое творчество как живой процесс, в который внесен «двоякий элемент законности, обусловливающий повторение одних и тех же форм, одних и тех же процессов: психологический и исторический (6, с. 146), совершающийся «в постоянной смене спроса и предложения, личного творчества и восприятия масс» (19, с. 83), и в рамках одних и тех же психологических процессов и исторических форм постоянно обогащающего свое содержание всем, что «выработала мысль в смысле жизненных выводов и теоретических обобщений» (6, с. 146).

Комментируя эти высказывания Веселовского, С. Маццанти пишет, что поэзия – элемент, присущий человеку, но вместе с тем процесс, обусловленный историческим контекстом. С одной стороны, общность человеческого мышления придает развитию культуры определенную закономерность, объясняющую сходства культурных элементов у разных народов, не соприкасающихся друг с другом; с другой стороны, пересечение народов, находящихся на различных этапах развития, и скрещивание разнородных элементов объясняет многообразие культурных явлений и специфичность каждого этноса.

Исходя из этого, С. Маццанти вводит понятия относительной и абсолютной хронологии: «относительная хронология, чтобы стать научным обобщением, должна быть основана на множестве частиц мозаики, т. е. исследований в области конкретной хронологии в разных исторических этнических контекстах» (13, с. 120).

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2