Литературоведческий журнал №36 / 2015

В отличие от Ричарда II, его корона поразительно легко снимается и потом надевается снова. «Полая» она только на голове locum tenens, или на голове самого монарха до того, как переход к созерцанию позволил ему увидеть, что мысли каждого «недовольны». Он, пусть временно, дисгармоничен и отчасти рад этому.

И наконец, он понимает, что переходит от одного типа власти к другому. Лишившись возможности повелевать, он приобретает способность наблюдать и делать выводы. Остальные персонажи по-прежнему зависят от него, могут обращаться к нему за советом, не понимая, что он управляет ими, включает в свою игру – но и заставляет их действовать так, чтобы они понимали ошибочность собственной стратегии. Как шут, он может их высмеивать, но ради их моральной пользы; как монарх, он карает тех, кто не использовал возможность услышать голос человека, умеющего видеть, что стоит за «машинами желаний».

В статье о «Мере за меру» Леонард Тенненхаус сравнивает такого монарха с трикстером, который, скрываясь под маской, стремится «реформировать социальный порядок и укрепить традиционные роли»69, в том числе семейные и брачные. Это, разумеется, верно, но нельзя игнорировать почти навязчивое стремление «наблюдателя» сохранить свою позицию, свою отдельность, власть над собой и скрытый контроль за другими. Тенненхаус исходит из того, что единственным желанием такого монарха является вернуть себе власть в государстве. Это верно для тех, кто был насильно свергнут, но даже и они находят преимущества в своем новом положении. Вместе с тем есть и герои, которые добровольно покидают на время престол, чтобы предаться поискам «участочка новой земли», т.е. возможности, оставаясь на старой земле, понять, что происходит на ней и внутри самого себя.

Говоря о возможности вообразить монархию без репрезентативного присутствия монарха, Тенненхаус не случайно упоминает прежде всего «Ричарда II». Только совершив акт дивестиции, пусть притворно или просто исчезнув на время, отсутствующий монарх может то, что впервые открылось мучимому Ричарду, – понять саму сущность своей власти и возвысить ее, подчинив «человеческим ограничениям»70. Вопрос только в том, сможет ли он так же успешно наблюдать, снова став королем, или ответ – в слиянии короля и отстраненного интеллектуала до неразличимости их власти. Я полагаю, что драматурги, прошедшие, как Марстон и Миддлтон, школу стихотворной сатиры, менее заботились о теле короля, а более – о теле интеллектуала, и использовали язык королевской власти, чтобы создать язык власти интеллектуальной.

Это театральное «замещение» (substitution) в измененном виде через несколько десятилетий подхватила и реальная власть. Тенненхаус абсолютно прав, полагая, что добровольный переход монарха на «маргинальную позицию» наблюдателя одновременно отразил опасения, типичные для периода смены династий и предвосхитил будущее бюрократическое государство71. В «переодетом монархе» действительно можно увидеть будущий Паноптикон, но Паноптикон, созданный интеллектуалами для себя как удобную позицию наблюдателя и критика общества, проделывающего с ним делезовскую операцию «детерриториализации». Интеллектуал снимает органы со всего социального тела, так же, как он ранее сделал это с самим собой. Поэтому недостаточно поместить пьесы «переодетого монарха» в контекст династических изменений – точнее будет видеть в них изменения литературные и новые формы саморепрезентации.

Приведем лишь один – наиболее классический – пример «переодетого монарха»: Малеволе / Альтофронт из марстоновского «Недовольного»72. Свергнутый генуэзский герцог Альтофронт (интересно уже его имя!) остается при своем бывшем дворе в качестве «недовольного» паразита Малеволе, нещадно бранящего всех подряд.

Поразительная вступительная ремарка заставляет сразу вспомнить о «Ричарде II»: «Наверху слышна отвратительно дисгармоничная музыка» (The vilest out-of-tune music being heard above)73. Музыка доносится из комнаты Малеволе, как будто он сам источает ее. Дисгармоничную музыку слышат другие герои и ассоциируют ее именно с недовольным: «Этот сумбур вместо музыки доносится из комнаты недовольного Малеволе»74.

Узурпатор – герцог Пьетро, тем не менее, понимает, что «недовольный» Малеволе очень нужен при дворе, так как видит и говорит правду: «И все же, откровенно говоря, мне он нравится: он вразумляет меня и заставляет понять, что лесть скрывает человеческие слабости»75.

Малеволе и сам наслаждается «раздором», который предоставляет такую свободу его телу интеллектуала: «Раздор для недовольного – что манна»76.

Сюжет «Недовольного» напоминает «трагедию мести», но лишь с первого взгляда. Марстон особенно тщательно следит за тем, чтобы в нагромождении интриг ни одна смерть не осталась настоящей. Малеволе открывает глаза герцогу Пьетро Джакомо на неверность его жены Аурелии, чтобы заставить узурпатора страдать – но Аурелия и вправду принимает ночью юного влюбленного в нее Фернезе. Приближенный герцога Мендоза ведет свою игру и убивает Фернезе, чтобы возвыситься в глазах герцога, но тяжело раненный Фернезе остается жив. Мендоза нанимает Малеволе, чтобы убить герцога – вместо убийства Малеволе придумывает историю о том, как уязвленный изменой герцог бросается со скалы в море. Герцог появляется во дворце под видом отшельника, якобы ставшего свидетелем самоубийства – Мендоза немедленно предлагает Малеволе убить и его. Наконец, нагромождение притворных смертей распутывается, Мендоза арестован, герцог Пьетро, пораженный глубиной человеческой низости, отказывается от власти, и Малеволе-Альтофронто может воссоединиться со своей верной женой Марией и вернуться на герцогский трон.

Суть генуэзского двора Марстон раскрывает уже в первой реплике первой сцены: «Вы с ума сошли, или пьяны, или и то, и другое сразу?»77. За нагромождением интриг иногда трудно уследить – почти каждый герой имеет свои карьерные планы. Посреди этого хаотически мечущегося двора – «недовольный», который везде видит притворство и человеческую слабость – в церкви, при дворе, в человеческой природе. Тем не менее он не лжет и не обманывается по поводу пределов слабости, зная, что за ней стоит способность, хотя бы у некоторых персонажей, честно взглянуть на свои желания.

Марстон дополнительно усложняет образ Малеволе, заставляя его признать, что открытое свободное слово ему, в сущности, дороже, чем возвращение к власти:

Под этой маской мне дано, что короли Не слышат и о чем молчат герои – Свобода слова! 78

Малеволе жалеет, что ему ранее не хватало «притворства и подозрительности», но остается неясным – как он будет править после возвращения к власти, раз «все мы – философские монархи или природные дураки»79.

Конечно, став снова герцогом, он должен преодолеть «раздор», но таков парадокс пьес «переодетого монарха»: мы хорошо видим раздор и то, как удачно направляет и анализирует его наблюдатель, но вне пределов пьесы остается то, что происходит потом. Не продолжит ли интеллектуал-монарх свое «ускользание» (Марстон использует очень похожий термин «сдвиг речи», когда Альтофронт после разговора с последним оставшимся верным ему вассалом снова переходит к маске Малеволе). Если монарх может переодеться в другое тело и оставаться в нем на протяжении почти всей пьесы, то интеллектуал может переодеться на театральной сцене в тело монарха, чтобы говорить о власти в эпоху, когда дискурс особой власти интеллектуала еще не сформирован.

Рассуждая о шекспировском «Ричарде II», Стивен Гринблатт точно заметил, что в этой пьесе есть моменты, когда «коллапс королевской власти кажется подтвержденным открытием физического тела правителя»80, но это не тело Болингброка, как у Канторовича. «Власть его существования как творения» (сreatural existence) – это власть интеллектуала, открывшего способ соединить свое тело с телом монарха. Это возможно, когда и за первым, и за вторым скрывается делезовское «тело без органов», когда и монарх, и интеллектуал одновременно ускользают, скрываясь друг в друге. Анализ «Ричарда II» как политической пьесы недостаточен без учета этой складывающейся стратегии, которая позволяет выйти за рамки дихотомии созерцания и действия. Дисгармония, как и гармония, оказывается конструктом, в рамках которого возможна жизнь тела интеллектуала, даже в условиях «сумасшедшего» и нуждающегося в исправлении придворного общества. «Подрывающая себя» (self-undermining), по словам Гринблатта, дивестиция, убившая шекспировского Ричарда II, открыла новые формы саморепрезентации для младших современников Шекспира и их героев.

Болезнь века: «Тимон Афинский» У. Шекспира и «Годовщины» Дж. Донна

И.И. ЛисовичАннотация

В статье анализируется рецепция болезни как тотального состояния общества и мира. И хотя болезнь не называется, Шекспир и Донн описывают симптомы сифилиса согласно медицинским представлениям того времени.

Ключевые слова: раннее Новое время, У. Шекспир, Дж. Донн, Фракасторо, «Тимон Афинский», «Годовщины», болезнь, меланхолия, сифилис, анатомия, остроумие.

Lisovich I.I. Disease of the age: Shakespeare’s Timon of Athens and Donne’s Anniversaries

Summary. The article analyzes the reception of disease as an overall condition of society and the world. Although the disease is not named, Shakespeare and Donne describe the symptoms of syphilis according to medical notions of their time.

Начало общества модерн связывают с открытием творческого человека (artist), перспективы в живописи и Нового Света, Реформацией и научной революцией, формированием индуктивного метода, научных институций и национальных государств, с которым в Англии связано имя Шекспира, рождение театра и поэтического языка. Эти исторические события, открытия, идеи и явления создают довольно оптимистическое, светлое восприятие эпохи в наше время. Но если обратиться к саморепрезентации и саморефлексии XVI–XVII вв., то картина выглядит несколько иной. Мы увидим, что гуманисты, поэты, проповедники, ученые и обычные горожане видят свой век «железным», коррумпированным ржавчиной порока, где «время вывихнуло сустав», а человек воспринимает себя «мыслящим тростником». В периоды кризиса гуманизма мы видим родство с эпохой, но присваиваем себе эти состояния, оставляя Возрождению его свет, яркость видения мира, любопытство и восхищение взгляда, направленного на обнаженное тело.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

По мнению Дж. Максвелла, «ничто не препятствует датировке 1589–90 гг.» (Shakespeare W. Titus Andronicus / Ed. by J.C. Maxwell. The Arden Shakespeare (2 ser.), 1961, p. xxiv). Г. Тейлор предлагает 1592 г. (William Shakespeare: A Textual Companion / By S. Wells and G. Taylor with J. Jowett and W. Montgomery. – Oxf., 1987. – P. 113). Ю. Уэйт тоже является сторонником раннего датирования, он полагает, что пьеса была создана еще до 1592 г., а переработана и возобновлена в конце 1593 г. (Shakespeare W. Titus Andronicus / Ed. by E.M. Waith. The Oxford Shakespeare. – Oxf., 1984. – P. 10). Дж. Бейт, между тем, вновь отстаивает позднюю датировку (1594), не исключая существования до 1592 г. «какой-то ранней версии пьесы (Шекспира или чьей-либо еще)» (Shakespeare W. Titus Andronicus / Ed. by J. Bate. The Arden Shakespeare (3 ser., 1995). – Bloomsbury, 2013. – P. 78).

2

«Тот, кто поклянется, что “Иеронимо” и “Андроник” – всё еще лучшие пьесы, безусловно, приветствуется как человек постоянного вкуса, который не изменился за последние двадцать пять–тридцать лет» // The Works of Ben Jonson in 9 vols. With notes etc. by W. Gifford (reprint of 1816 edition). Vol. 4, p. 368–369.

3

Эту точку зрения разделяет и автор данной статьи. Раннее датирование «Тита Андроника» позволяет нам по-новому взглянуть и на устойчивую пару «Мальтийский еврей» – «Тит». Общим местом в критике является убеждение в том, что «Мальтийский еврей» К. Марло (часто датируют 1589 г., спектакль впервые отмечен Ф. Хенсло 26 февраля 1591 г.) повлиял на «Тита Андроника» Шекспира. Дж. Бейт даже предлагает рассматривать пьесу Марло вместе с «Испанской трагедией» Кида в качестве своеобразных источников «Тита» Шекспира, который «мог извлечь свою пьесу из театрального репертуара начала 1590-х» (Op. cit. – P. 85).

Между тем не исключено, что именно Марло отталкивался от шекспировской трагедии, а не наоборот. При условии, что пьесы были написаны в другой последовательности, но примерно в одно время, возможно даже в одном сезоне. Несколько указателей в текстах Шекспира и Марло дают нам почву для такой гипотезы.

Давая имя Арон своему адскому мавру, Шекспир едва ли держал в голове ближайшего сподвижника Моисея. А вот мастер гротеска, фарса и пародии Марло, должно быть, намеренно подчеркнул это родство, назвав своего Итамора именем сына библейского Аарона. Итамар (Ифамар), сын Аарона, был вовсе не преступником, а священником и хранителем скинии (См.: Исход 6:23, 38: 21, Числа 4:28, 1Хрон. 6:3). Но Марло он был важен как наследник.

Оба драматурга упоминают в своих пьесах и бузину (elder-tree), на которой, как считалось, повесился Иуда. Но шекспировская отсылка к прóклятому месту в сцене убийства Бассиана и многих злодейств («Вот яма здесь, а вот и бузина» в II, 2, 277) весьма искусна и далеко не прямолинейна, как у Марло (о «шляпе Иуды, оставленной под бузиной, когда он повесился» IV, 4, 66).

Пересмотр хронологии раннего творчества Шекспира вполне позволяет допустить, что именно Марло в своем триллере воспользовался шекспировской моделью, а не наоборот.

4

Ф. Эдвардс об «Испанской трагедии» // Kyd T. The Spanish Tragedy. Ed. by Ph. Edwards. – L., 1959. – P. lix.

5

«Тит Андроник» пользовался большой популярностью у современников и близких потомков. Трагедия трижды издавалась при жизни драматурга: в 1594 (Q1), 1600 (Q2) и 1611 (Q3) гг. и была включена товарищами Шекспира в посмертное собрание его пьес – Фолио 1623 г. (F1). Как и в случае с «Испанской трагедией», на сюжет «Тита Андроника» была сочинена баллада, которая исполнялась и публиковалась.

6

Впрочем, мотивация злодеяний Таморы гораздо шире, чем месть за принесенного в жертву сына. Ее амплуа в пьесе – не мстительница, а чудовище.

7

Эти финальные строки добавлены в Q2 (1600 г.).

8

Христианство побеждало слезами, оно слезами преобразило мир.

Такова точка зрения В. Розанова: «В тайне слез христианских содержится главная тайна христианского действия на мир: ими преобразовало оно историю. Не бичами, не кострами, не тюрьмами: всё это – бессилие тех, кто не умел плакать» // Метафизика христианства (В темных религиозных лучах). Предисловие.

Но в следующем тезисе едва ли соглашусь с В. Розановым: «Западное христианство… прошло совершенно мимо главного Христова. Оно взяло слова Его, но не заметило Лица Его», «прекрасного плачущего лица». Шекспир разглядел это лицо Христа.

9

Здесь и далее текст пьесы цитируется на английском языке по изданию: Shakespeare W. Titus Andronicus / Ed. by J. Bate. The Arden Shakespeare (3 ser., 1995). – Bloomsbury, 2013. Издание основано на Q1 1594 г. и показывает последующие добавления и изменения текста.

10

Т. Элиот ошибался, утверждая, что сюжет «Фиеста» Сенеки «не использовал ни один из елизаветинцев» (Элиот Т. Избранное: религия, культура, литература. Т. I–II. – М., 2004. – С. 484. Пер. А. Дорошевича). Использовал, и не один. В «Фиесте» отец ест блюда, приготовленные из его детей, и пьет вино из их крови. Ту же пытку Тит Андроник уготовил и царице Таморе. У Сенеки Атрей приносит на пир блюдо с головами детей Фиеста. Тит запекает в тесте головы сыновей Таморы. Шекспир достаточно точно воспроизводит пир Фиеста. Этот сюжет использует вскоре и другой елизаветинец – Дж. Марстон в «Мести Антонио». Его мститель тоже накормит своего врага мясом его маленького сына Джулио. Помимо пира Фиеста елизаветинцам был известен и ужин Терея, которого Прокна и Филомела накормили мясом сына, а затем бросили в лицо царю его голову («Метаморфозы», VI, 645–660).

11

Не могу согласиться с А. Аникстом, что Шекспир в «Тите Андронике», следуя «запросам зрителей», «поставил себе лишь одну эту задачу». (Аникст А. «Тит Андроник» // Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8 т. – М., 1958. – Т. 2. – С. 517).

12

Последовательность возникновения сочинений о «Тите Андронике» обычно представляется следующей: повесть – пьеса Шекспира – баллада. Такова точка зрения Дж. Баллоу (Narrative and Dramatic Sources of Shakespeare: 8 vols / Ed. by G. Bullough. 1957–1975. Vol. 6, p. 7–23) и Ю. Уэйта (Shakespeare W. Titus Andronicus / Ed. by E.M. Waith. The Oxford Shakespeare, p. 28–35). Дж. Бейт, напротив, не признает повесть источником пьесы и предполагает моделирование Шекспиром данного сюжета по образцам популярных трагедий Марло и Кида (Shakespeare W. Titus Andronicus / Ed. by J. Bate. The Arden Shakespeare (3 ser.), p. 83–92).

13

Император-тиран с таким именем упомянут в «Истории Августов», но является, скорее всего, вымышленным персонажем. О его брате, войнах с готами, женитьбе на царице готов и вовсе ничего не сказано.

14

Довольно часто Шекспир прибегает к анахронизму и использует христианскую образность в этом в целом языческом контексте: «святая вода» (holy water I, 1, 328) известна Сатурнину, Тит упоминает лимб, «далекий от блаженства» (III, 1, 150), Арону предложено «окрестить» младенца, правда «острием кинжала» (IV, 2, 72). Марк Андроник и даже Арон (III, 1, 243 и V, 1, 148–149) знают о вечном пламени ада (ср. Мф. 25:41), правда, мавр не верит в эти вещи, хотя и рассчитывает, что Андроники составят ему там компанию.

15

«Thou feedest them with the bread of teares; and giuest them plenteousnesse of teares to drinke» (Ps. 80:5). Ср. со словами Тита о дочери в III, 2, 37–38:

Толкую я страдальческие знаки, –Сказала: нет питья ей, кроме слез,(She says she drinks no other drink but tears,Brew'd with her sorrow).

16

См. книги Ветхого завета Исход (21: 23–25) и Левит (24:20), в которых Lex talionis дан как часть закона Моисея. Ранее в книге Бытия он входит в состав Ноева завета: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека» (Быт. 9:6). См. также в пьесе Шекспира «Мера за меру» (V, 1):

«An Angelo for Claudio, death for death!»Haste still pays haste, and leisure answers leisure;Like doth quit like, and MEASURE still FOR MEASURE.

17

См. в Евангелиях: «Не судите, да не судимы будете; Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:1–2); «Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете; Давайте, и дастся вам: …ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам» (Лк. 6:36–38). См. также Мк. 4:24.

18

Поклянемся все,…Что будем мы осуществлять упорноЖестокую злодеям-готам месть,Что мы их кровь увидим иль умремС позорной мыслью, что не отомстили(IV, 1, 89, 92–94)

19

Но столь он праведен, что мстить не станет.О небо, за Андроника отмсти!(IV, 1, 128–129)

Ср. Рим. 12:19: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь».

20

Edwards Ph. Op.cit., p. lii.

21

«T’appease their groaning shadows that are gone» (I, 1, 129).

22

В пьесе эти два убийства разделены избранием императора, но я объединяю их в одно событие с точки зрения развития конфликта.

23

В прозаической «Истории Тита» и в балладе в завязке нет ни подобного жертвоприношения, ни убийства. В повести постоянно подчеркивается природная порочность Императрицы: она убийца, прелюбодейка, обманщица, властолюбка. Так что Шекспир в завязке придает Таморе толику человечности и отчасти отбирает ее у Тита.

24

«Titus, unkind and careless of thine own» – так характеризует себя Тит в первой сцене трагедии (I, 1, 89).

25

Сцены с мухой (III, 2) нет в ранних кварто, она впервые появляется в тексте Фолио.

26

Тит воспринимает его как вестника Неба, сам клоун уверяет, что ему «Бог не велит» раньше срока стремиться на Небо, он идет во дворец уладить ссору («блаженны миротворцы»), прощаясь, он благословляет Тита («God be with you, sir», IV, 3, 119), обрекшего его на верную смерть.

27

См. подробнее: Микеладзе Н.Э. «Мера за меру» в контексте праздника св. Стефана // Шекспировские чтения – 2010. – М., 2010. – С. 62–70.

28

I am no baby, I, that with base prayers I should repent the evils I have done… (V, 3, 184–185).

29

См. подробнее: Микеладзе Н.Э. Преобразование сюжета мести в «Гамлете» // Медиаскоп. 2010. Вып. 4. http://mediascope.ru/node/676

30

Не случайно многие видят в его Тите первый набросок характера Лира.

31

‘I am Richard II, know ye not that?’ // Nichols J. Bibliotheca Topographica Britannica. – L., 1780. – Vol. I. – P. 525–526.

32

Bate J. ‘Was Shakespeare an Essex Man?’ // Proceedings of the British Academy. – 2009. – N 162. – P. 1–28.

33

Scott-Warren J. Was Elizabeth I Richard II?: The Authenticity of Lambarde’s «Conversation» // The Rev. of English Studies. – Oxf., 2013. – Vol. 64.– N 264. – P. 208–230.

34

Tillyard E.M.W. The Elizabethan World Picture. – N.Y.: Vintage Books, 1959. – P. 30–31, 35. См. также: Tillyard E.M.W. Shakespeare’s History Plays. – L.: Chatto & Windus, 1944.

35

Канторович Э. Два тела короля: Исследования по средневековой политической теологии / Пер. с англ. М.А. Бойцова и А.Ю. Серегиной. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2014. – С. 93–112.

36

Там же. – С. 102.

37

Там же. – С. 111.

38

О мессианской жертве Ричарда и роли декоронации см.: Sherman D. «What more remains?»: Messianic Performance in Richard II // Shakespeare Quarterly. – Wash. (DC), 2014. – Vol. 65, N 1. – P. 22–48; Schuler R.M. De-Coronation and Demonic Meta-Ritual in Richard II // Exemplaria. – 2005. – Vol. 17, N 1. – P. 169–214; Schuler R.M. Magic Mirrors in «Richard II» // Comparative Drama. – 2004. – P. 151–181. Интересно, что современный исследователь видит в хронике предшественницу «барочной драмы» в трактовке В. Беньямина: Luis-Martínez Z. Shakespeare’s Historical Drama as Trauerspiel: Richard II – and After // English literary history. – 2008. – Vol. 75, N 3. – P. 673–705.

39

См.: Thompson K.F. Richard II, Martyr // Shakespeare Quarterly. – 1957. – Vol. 8, N 2. – P. 159–166.

40

Канторович Э. Указ.соч. – С. 93.

41

Там же. – С. 94.

42

См., напр.: Sinfield A. Royal Shakespeare: theatre and the making of ideology // Political Shakespeare. New essays in cultural materialism / Ed. by Jonathan Dollimore and Alan Sinfield. – Cornell Univ. Press, 1985. – P. 158–181 (в особенности фрагмент о постановках Питера Холла, p. 160).

43

Ср. с критикой Стивеном Гринблаттом «монологического историзма», озабоченного поиском «единого политического видения», предполагаемого связным и последовательным. К такой воображаемой «точке отсчета» привязывают литературоведческий анализ, чтобы доказать, что литература «отражает взгляды своего периода», но «с безопасного расстояния»: «The earlier historicism tends to be monological; that is, it is concerned with discovering a single political vision, usually identical to that said to be held by the entire literate class or indeed the entire population… Protected then from interpretation and conflict, this vision can serve as a stable point of reference… to which literary interpretation can securely refer. Literature is conceived to mirror the period's beliefs, but to mirror them, as it were, from a safe distance» (Greenblatt St. The Power of forms in the English Renaissance. – Pilgrim Books, 1982. – P. 5).