Труды по россиеведению. Выпуск 5

Еще одной важной, а может, и важнейшей темой этих «Трудов по россиеведению» является 20-летие Конституции РФ. Мы – не юридическое издание. Как это было декларировано в предисловии к первому выпуску «Трудов…» (2009), мы пытаемся следовать по тому пути, который М. Раев, один из крупнейших русских историков в эмиграции, назвал: understanding Russia. И Конституция интересует нас именно в этом смысле: какую роль она играет сегодня, где ее корни, может ли она стать, как во многих западных странах, основой национальной идентичности, гражданского («конституционного») патриотизма.

Конечно, в последние годы эти вопросы все больше обретают качество риторических. Сейчас, скорее, припоминается, что на Руси (и в московские, и в петербургские времена) право понималось как крепостное, как обычное, а в СССР торжествовала карательная и чрезвычайная юстиция. Традиция правового либерализма, кажется, совсем забылась, а слово «патриотизм» употребляется лишь в одном значении: милитарно-изоляционистском. Но все-таки: на дворе XXI век – и человечество отдает предпочтение не диким и варварским, а цивилизованным формам общежития. Да и большинство наших граждан тоже не против этих форм – как более для них безопасных. В принципе – не против.

В материалах этого выпуска обсуждаются и другие актуальные вопросы: о российских внешнеполитических ориентирах и общественных ориентациях, о национализме и консерватизме, о бюрократии и бюрократизме, о государственной политике в отношении прошлого. И вот что поразительно. Темы из прошедшего и настоящего не просто перекликаются, но продолжают друг друга, «сцепливаясь» в некое единство. С такой многомерной временнóй площадки особенно очевидна, зрима несовременность нашей современности. Сюжеты и персонажи дня сегодняшнего как бы всплывают из прошлого; нынешние события, решения, реакции кажутся ответом на вчерашнее и позавчерашнее, следствием того опыта.

Навязчивое ощущение дежавю вполне объяснимо. Уже не первый раз в своей истории мы пытаемся ответить на вопрос: как построить наш мир на современных началах, т.е. на основе свободы и взаимной ответственности – для свободного человека. И даем ответы, которые, разнясь по форме (в соответствии со временем), совпадают содержательно – в главном. Мы не можем и не хотим организовываться на таких началах. Русский мир их отторгает – причем именно тогда, когда они начинают в него вживляться, в нем утверждаться.

Так случилось, что очередной окончательный отказ от свободы, т.е. от современных способов социальной организации, пришелся на наше время. То, что он приобрел крайние, малоприличные, подчас неадекватные формы, не случайно. Это непосредственная реакция на демократию – не только на результаты ее строительства, которые (как и «реальный социализм») ничего общего не имеют с исходной идеей и западной практикой, но и на демократию как принцип социального устройства, как социальный идеал.

Отведав этих плодов, наш человек осознал, насколько они ему не по вкусу – интонационно, поведенчески, институционально, всячески. Раздражают несоответствием каким-то глубинным, «корневым» началам обычно-привычной жизни. Пожалуй, только этим можно объяснить повышенную эмоциональность, странную взвинченность, даже легкую истеричность общественных настроений «против перестройки», «против Горбачева», «против демократов», «против 90-х». Ну, невозможно было все это выносить! Как только «наверху» задвигались, заговорили, закомандовали привычным образом – все как-то сразу успокоились: наконец-то – вот теперь все устроится.

И действительно устроилось – так, как и можно было ожидать, памятуя прежний опыт: в «вертикаль» – экономическую, политическую, культурную, мировоззренческую8. Теперь, как прежде, наша жизнь выстраивается оттуда; все задачи и интересы, кроме «вертикальных», – мелочи, которыми можно пренебречь. Оказалось, наш человек способен отступиться даже от традиционного: «Я их не трогаю, никуда не лезу, а они пусть не мешают мне жить» (социологический факт: так описывают «низы» свои отношения с «верхами»). Он готов пожертвовать свободой частной сферы и своим правом потреблять, т.е. «народным наследием» 90-х. Понятно: одни дали – другие взяли, коль смогли – так поприжали, не бунтовать же, в самом деле. Свои люди – сочтемся. Вот здесь в глубинной потребности в «вертикали» – источник нового, «послекрымского» властенародия.

Всё это реакции общества, по преимуществу несвободного, на распространение в нем свободы. Наша социальность столетиями формировалась как несвободная; основа московского самодержавия и петербургского имперства – крепостнический порядок. Русское массовое общество созидалось – в рамках советского «проекта» – как тотально несвободное (и потому закрытое, отчужденное от всех других). Если исходить из теоретической посылки, что разные общества – это соединение различных типов модальных личностей, то специфика общества российского состоит в том, что в нем модальной была и остается личность несвободная. Причем за ХХ столетие она осознала и приняла свою несвободу как основу существования. Цель этой личности – адаптироваться к условиям несвободы, встроиться в систему, которая этим условиям соответствует (здесь неважно, как она называется: самодержавно-крепостнической, командно-административной, авторитарной, полицейской).

Обменять свободу на блага, которые дает система, – вот жизненная установка личности такого типа. Равнодушие (к любому другому), неучастие (во всем общественном), единомыслие (в смысле: молчание как согласие) – необходимые условия обмена. Практикующий все это человеческий тип – основа несвободного общества. Стоит ему отказаться от принятых в нем условностей, от доминирующего мировоззрения (от взгляда на мир с точки зрения несвободного человека: я (как и все) – несвободен, мы – правы, в этой правоте – наша сила), и это общество рухнет. Для того чтобы оно существовало, нужна и соответствующая система власти: та, что есть, – гарант и охранитель несвободы, этой главной общественной скрепы.

Если бы «русская система» была замкнута только на себя, никак не зависела от окружающего мира, она могла бы жить и жить по своим понятиям. Но временами остро ощущает эту зависимость и свою неустойчивость (из такого рода переживаний рождались в России оттепели и перестройки). Система этого типа внутренне нуждается в «достройках»/«подпорках» – в технологиях общения с современным миром. Они восполняют ее дефициты, позволяют адекватно реагировать на внешние вызовы, т.е. не отставать, держаться в «строю», соответствовать цементирующей «нацию» идее: «большая страна – большая историческая судьба».

Впервые жестко и последовательно за этими технологиями пошел Петр I – в прямом смысле: на Запад – современность уже тогда имела европейское лицо. Попутно создал страту людей, умеющих («наученных» – на Западе, Европой) обращаться с этими технологиями. Так, из внутренней потребности традиционного порядка соотносить себя с миром, встроиться в современность (быть современным) в России появилась европеизированная субкультура (меньшинство). Созданная для нужд системы, она постепенно наращивала субъектность и стала своего рода «внутренним Западом». Чем успешнее эта социальная страта справлялась с задачей обслуживания системы, тем быстрее шел процесс ее самоопределения. Субкультура русских европейцев «строилась» вокруг тех тем, которые противоречили логике системы. Поэтому, действуя в ее рамках, она являлась в то же время оппозиционным, антисистемным элементом. Со временем и сам традиционный порядок, закрепивший несвободу как принцип социального существования, приобретал новые измерения, новые качества. Разлагались «основы»; Россия (вся: власть, «верхи», «низы») менялась – сложно, мучительно, с трудом сохраняя равновесие. С отмены крепостного права процесс изменений стал необратимым. Обустраиваясь на новых началах, страна добилась невиданных успехов. Но когда к грузу старых и новых проблем добавилась мировая война, не выдержала – рухнула.

Типологически сходным образом преображался послесталинский СССР. В нем тоже сложился «внутренний Запад» – из вызовов НТР, глобализации, разрядки, послевоенной гуманизации и социализации (в смысле: «больше социализма») Европы. Он, конечно, был другим, чем в дореволюционной России: не «верхним» общественным слоем (подобно дворянству), а вестернизированной «прослойкой», осваивавшей западные потребительские стандарты и транслировавшей их (как желанную модель/образ жизни) «в массы». Общество-то уже было массовым. Но тема свободы – в иных, конечно, формах – была ведущей и для представителей этих страт. Хотя «советский Запад» мыслил «освобождение» как торжество потребительской свободы и был гораздо менее просвещенным и неизмеримо более конформным, чем исторический предшественник, его представители «работали» на открытие страны, ее синхронизацию с мировыми ритмами. То есть выполняли свою традиционную социальную роль – искушали «системное большинство» призраком свободы и дарами «мира потребления» (материальными, интеллектуальными, культурными). Большинство, надо сказать, искушения не выдержало и легко сдало систему. Пользуясь «дарами», всячески поносит «искусителей», перекладывая на них груз ответственности за крах «старого порядка».

Итак, тип свободного человека не случаен и для нашего, по преимуществу несвободного общества. Он создан (как и многое у нас, «сверху» – властью) для контактов с внешним (а именно: западным) миром – чтобы осовременивать свой, русский. Поэтому его западничество (и вольнодумство или, по-русски, инакомыслие, и антисистемность) – не случайность, а результат истории, своеобразия русского развития. Притом что он несовместим с этим типом общества, которое упорно сохраняет и сберегает себя как несвободное, свободный русский человек постоянно ищет в нем свое место. И в этом его историческое право. Но на каждом очередном переломе от свободы – к несвободе этот поиск становится небезопасным и даже трагическим.

В начале 2010-х поиск обрел форму, для нас неожиданную и странную: Болотной. Это тоже реакция на перестроечное время, но реакция положительная. Болотная – бунт человека, осознавшего себя свободным, а общество, в котором он живет, – несвободным. Это выступление по сути своей не антивластное (хотя оно обрело форму политического протеста), а антисистемное: за свободу и западничество как русскую традицию. Не случайно националистический консенсус «верхов» и масс образца 2014 г. является в основе своей антимайданным и антиболотным. Его характер – охранительный, запретительный. Он направлен против свободы выбора (в любой сфере, внутри и вовне страны), за восстановление права на несвободу для всех и для каждого: как всеобщего и обязательного.

Внутренний выбор в пользу несвободы получил и внешнее оформление. Россия закрывается. Слова по звучанию высокие – напоминают горчаковское: Россия сосредоточивается. Но смыслы – самые низкие. Мы (как сообщество) отказываемся от решения тех проблем, с которыми был связан очередной выход в мир. Изоляция – не возвращение на единственно верный (потому что традиционный) путь, а капитуляция: признание своей несовместимости с современностью. Поэтому мы сейчас так заняты кем и чем угодно, зациклены на других (соседях, плохих и хороших, бывших друзьях, исторических врагах) и совершенно забыли о себе, о своем настоящем. Потому и внешний мир воспринимаем как чужой и враждебный: это лучшая точка зрения на себя, лучший мотив для изоляции. Способ, который Россия выбрала для ухода от (из) мира, вполне традиционен. Милитаризация/мобилизация (в тех или иных формах) – необходимое условие для реанимации «порядка несвободы». Он наиболее эффективен именно в ситуации чрезвычайщины.

Сейчас, как никогда, понятно: курс России на несвободу/изоляцию – это ошибка. Во всех отношениях. Движение по этому пути грозит тем, что страна может оказаться на каких-то уж совсем последних рубежах. Там речь пойдет не о вечной и высокой цели: как нам обустроить Россию, а о том, как вернуться к нормальной жизни. Отрезвляющий инстинкт выживания рано или поздно вернет нас из миражей прошлого в настоящее, из изоляции – в мир, в современность. Но здесь возникает главный русский (третий – после «что делать?» и «кто виноват?») вопрос – о цене: какой ценой будет оплачен такой поворот?

И.И. Глебова

À la recherche du temps perdu 9 : исторические юбилеи 2013–2014 гг

Настоящее имеет одну важную особенность: целиком захватывая человека, погружая его в водоворот каждодневных дел, оно как бы парализует у него чувство времени. Кажется, что мир существует только здесь и сейчас; образы прошлого и будущего, иногда всплывающие в потоке повседневности, кажутся призрачными, иллюзорными, не имеющими связи с сегодняшним днем. В действительности все, конечно, не так.

Наше прошлое, как и наши представления о грядущем, и есть мы. Поэтому постоянный разговор о минувшем (в смысле: бывшем, а не миновавшем), его переосмысление с позиций настоящего необходимы для самоопределения и самопонимания. Это возвращает нас во время, задает темпоральное измерение нашей жизни (обеспечивает ей необходимые для развития «долготу и широту»).

Руководствуясь этими соображениями, мы и решили предложить нашему читателю этот текст. Он – об исторических юбилеях прошедших двух лет. Не претендуя на исчерпывающую полноту, сосредоточившись на главном, мы хотели бы напомнить, следствием какой истории является сегодняшний день.

Год 2013-й

В 2013 г. мы не знали, каким окажется следующий. И потому наши обращения к прошлому были пропитаны атмосферой еще относительно «мирного» времени. В сегодняшнем контексте многое, наверное, виделось бы иначе. Однако не будем переделывать того, что написалось в 2013 г.

Исполнилось пятнадцать лет со дня дефолта. Это, конечно, рубежное событие, и его нельзя редуцировать к финансово-экономическому краху ельцинской России. В отличие от подавляющего большинства исследователей, мы не считаем квалификацию 1990-х как «лихих» исчерпывающей. Более того, не «лихость» была в 90-е главным. Дефолт обнажил два, казалось бы, прямо противоположных результата трансформации России в конце ХХ в.

Гайдаро-чубайсовский «рынок» оказался нежизнеспособным. И рухнул, чуть не похоронив под своими обломками страну. Но, как ни парадоксально, буквально через несколько месяцев началось ее выздоровление (пусть и относительное). Обычно заслуга в этом приписывается мудрому Е.М. Примакову, опытному Ю.Д. Маслюкову, хитроумному В.В. Геращенко. Безусловно, эти люди сыграли свою положительную роль. Однако только их ума и умения не хватило бы. Вдруг открылось, что при всех громадных провалах, глупостях, неадекватности все-таки были созданы базовые институты рыночной экономики и современной политической системы. Да, далекие от совершенства. Да, еще коряво и неэффективно функционирующие. Да, еще непрочные. Но они имелись. И именно это, с нашей точки зрения, существенным образом помогло команде Примакова–Маслюкова–Геращенко отвести Россию от пропасти. Вот уж действительно диалектика социального процесса.

За пять лет до дефолта, в конце сентября – начале октября 1993 г., в Москве прошла гражданская война. Вообще, тот 93-й был для нас не менее грозным и, как говорили во времена перестройки, судьбоносным, чем известный 93-й – французский. Мы уже давно забыли об этом, но напомним: и войска вводились в столицу, были и кровавые демонстрации, и общероссийский референдум 25 апреля о доверии к власти.

Финалом же этого страшного времени стали 3–4 октября, когда в непримиримой схватке столкнулись силы красно-коричневого реванша и те, кто не хотел обратно в СССР. Конечно, мы огрубляем, спрямляем, на что-то закрываем глаза, но в целом это так. Расстрелом Белого дома было доделано то, что начал в середине 80-х Горбачев, а затем подхватил Ельцин: уничтожение советско-коммунистической системы, расчистка социального пространства для строительства новой России.

Исключительно важным оказался первый шаг, который сделала «партия Ельцина» после своей победы. Это принятие новой Конституции. В ней была юридически закреплена победа тех, кто был устремлен в будущее и очерчены рамки, в которых в дальнейшем должен был развиваться социальный процесс (общество). Это одна из самых больших побед молодой русской демократии. И сам факт принятия Основного закона, и его фундаментально образующая и упорядочивающая социально-политическая роль подвели черту и под антисоветско-антикоммунистической революцией, и под гражданской войной.

Несмотря на более поздние и весьма существенные изменения в ее тексте, эта Конституция, в большей или в меньшей степени, доказала свои «качественность» и адекватность. Правда, с годами все более и более понятным стало следующее. Главная оригинальная черта нашей Конституции хоть и облекает в юридическую форму определяющую особенность русской политической традиции, т.е. вполне соответствует ей, но одновременно является и основным политико-правовым тормозом успешного развития страны. Известно, что в ходе своего исторического развития Россия выработала особый тип власти: это не ограниченная практически ничем тотальная власть над обществом, олицетворяемая одним человеком. В современных условиях это зафиксировано в уникальной, нигде больше не встречающейся конституционной модели: президент не вписан в систему разделения властей, но стоит над ними. Все три ветви власти являются по отношению к нему функциональными. Он лишь один – субстанция. Безусловно, такую систему можно назвать президентским самодержавием. Кстати, так же было и в первой русской Конституции (апрель 1906 г.). Дальнейшее развитие страны показало, что подобная диспозиция ведет к установлению жесткого авторитарного режима, дает возможность отказаться от смены людей во власти. К тому же она чревата переходом к новым формам вождизма.

1983 год сегодня уже кажется чем-то давно бывшим. Но содержательно он актуален по-прежнему. Это год Ю. Андропова. Он столь же странен, таинственен, неопределен, как сам Юрий Владимирович. С 30-летней дистанции хорошо видно, что в 83-м соединены, казалось бы, взаимоисключающие события и тенденции.

С одной стороны, физически ощущался запрос общества на перемены и даже готовность к ним. И новый генсек давал все основания предполагать, что это возможно. Начиная с его совершенно революционной откровенности: мы не знаем общества, в котором живем. И это прозвучало из уст верховного хранителя абсолютной истины в последней инстанции! Через несколько лет мы будем поражаться тому, что в официальных СМИ появятся осторожные сомнения в абсолютной интеллектуальной непогрешимости сначала Маркса, а потом и Ленина. Но на старт будущих прорабов перестройки, безусловно, вывел этим своим признанием Андропов.

С другой стороны, он начал перетряску людей в высших партийно-государственных органах, борьбу за усиление дисциплины. И это уже могло рассматриваться двояко: как попытка оздоровить общество или как пролог нового террора. Кстати, возможно и соединение того и другого: «оздоровление» общества через террор (здесь важнейшее: кавычки). Атмосфера того года – смесь надежд и тревог со все бóльшим нарастанием последних. Ясно: это была попытка вырваться из болотной трясины позднего брежневизма. Требовался свежий воздух. Но мы никогда не узнаем, что нас ожидало, если бы Юрий Владимирович вскорости не скончался: морозный воздух лагерного утра или прочищение легких глотками приближающейся свободы.

1968 год. Пражская весна. Последняя попытка построить социализм с человеческим лицом. Наши танки прокатились по этому лицу. Очевидно: первая в мире страна реального социализма растоптала социалистическую идею навсегда. В том смысле, что после 1968 г. социализм возможен лишь как частичный вариант общественного развития. То есть наряду с другими «измами». В том году советская верхушка, защищая собственные интересы, а также интересы «своей» страны и всего соцлагеря, принесла в жертву идею демократического открытого социализма. Это такая месть того, что мы называем Realpolitik, тому, что мы называем социальной утопией. Заметим: утопией весьма благородной. У замечательных советских, русских историков М. Геллера и А. Некрича есть знаменитая книга «Утопия у власти»10 – одно из лучших исследований по истории СССР. Но после оккупации Чехословакии мы бы назвали советскую историю «Realpolitik у власти». И хотя идеологически-утопическая составляющая оставалась на поверхности огромного советского моря, это уже, скорее, напоминало мусор на водной глади после шторма.

Реагируя на нашу интервенцию, А. Галич написал: «Граждане, Отечество в опасности! Наши танки на чужой земле»11. Конечно, это моральный приговор. Но с исторической точки зрения, пожалуй, важнее другое. На чужой земле наши танки вбили в землю советскую оттепель. Вскорости уничтожат «Новый мир» Твардовского, начнется массовое избиение инакомыслящих, а в 1974-м Александра Исаевича вышвырнут из страны. Но Прага-68 – главное событие в сложном процессе уничтожения советских демократических надежд. Совершенно случайно вспоминается: первые послесталинские годы остряки называли эпохой реабилитанса. По звучанию похоже на ренессанс, с которого начинается история европейской свободы. Но мы из реабилитанса попали в несвободу.

И последнее об этом событии. А.Л. Галич наивно полагал, что наши танки на чужой земле. А вот Л.И. Брежнев, Политбюро, коммунистическая номенклатура и абсолютное большинство советских людей считали эту землю своей. Отвоеванной у германцев, обильно политой нашей кровью, облагодетельствованной самым совершенным в истории человечества социальным строем. В Realpolitik это вылилось в то, что на Западе назвали «доктриной Брежнева». Вашингтон признал: страны социалистического блока – исключительная сфера влияния СССР. Тем самым, кстати, констатировалось, что у США есть своя сфера исключительного влияния. Соперничать в открытую можно было лишь в неких третьих сферах. При всей монструозности (одно из любимых словечек И. Бродского) такого раздела мира это придавало некую устойчивость и определенность. В общем, договорились.

Сегодня мы пожинаем поздние плоды этой интервенции. В середине 80-х в Кремль придет, видимо, последний в истории социалист с человеческим лицом. И позволит странам Центрально-Восточной Европы, более того, даже странам империи СССР то, что обещал, но никогда бы не выполнил человек, к светлому имени которого постоянно апеллировал Михаил Сергеевич: самоопределение вплоть до отделения. Что и произошло. Но в сознании советско-постсоветских людей так навсегда и осталось: это наша земля – мы ее своей кровью сделали нашей. Здесь мощные корни и возможности для актуальных русских реваншизма и империализма.

Следующую дату можно просто назвать датой дат. 5 марта 1953 г. советскому народу сообщили, что умер Сталин. Правда, как мы видим сегодня, он совсем и не умер. И в каком-то смысле дело Сталина по-прежнему живет и побеждает. И все-таки, как с исчерпывающей точностью сказано в «Раковом корпусе»: «Людоед сдох»12. Открылась возможность для новой эпохи в русской и мировой истории. И она началась. А.И. Солженицын в своей публицистике неоднократно писал, что главная русская задача – сбережение народа. Это вообще-то менделеевская мысль, но с блеском развитая последним великим русским писателем. Так вот, в 53-м до этого было бесконечно далеко. Но закончилось время беспощадно тотального уничтожения народа. И еще одно. В самые последние сталинские годы мы неотвратимо шли к еще большему подъему массовых репрессий и, не исключено, к Третьей мировой войне (такие планы у «чудесного грузина» имелись). Вот она, роль личности в истории. В русской истории. Мы бы даже усилили: роль здоровья и возраста в русской истории. И еще более того: вовремя ли у постели больного появится врач. Здесь нет никакой иронии. Физиологически-врачебное совсем не менее важное, чем социально-экономическое и проч.

Событие, которое произошло за десять лет до смерти тирана, тоже связано с его именем: наша победа в Сталинградской битве. Не хочется в миллионный раз повторять: это был переломный момент в истории Второй мировой войны, Отечественной войны. Действительно, был. Второй раз в этой войне мы оказались на абсолютно последних рубежах: в конце 1941-го – под Москвой и тогда – на Волге. Оба раза выстояли.

В 1938 г. родились Владимир Высоцкий и Алексей Герман. Два русских гения, которые с полным правом могли сказать о себе пушкинское: «И неподкупный голос мой был эхом русского народа». Расцвет их творчества пришелся на годы правления людей, выдвинувшихся в эпоху Большого террора. Сами они были детьми этой эпохи, а их творчество – ответом на нее. В том смысле, что Пушкин – это ответ Петру Великому (по Герцену). Мы не будем обсуждать великого эстетического качества их искусства. Скажем о другом. Поэзия одного и кино другого реконструировали, восстановили, вернули нам время, которое, казалось бы, должно было исчезнуть, раствориться в нескончаемом насилии над обществом. Другими словами, своим творчеством они оживили уже было погибшую Россию 1930-х – начала 1950-х годов. Их вклад в самоэмансипацию русского народа в конце века бесценен.