Песни ушедшего времени

не выйдет сделка -

на перегоне лет и зим

надежна стрелка.

Тебе открылось бытие

беззубым волком.

Кричать что это не твое -

немного толку.

И ты рифмуешь и поешь,

судьбе послушен.

А славы нет – пока живешь,

кому ты нужен!

Никто не ломится толпой

к твоей могиле,

поскольку нет могилы той -

тебя забыли.

Наши услуги, ваши молитвы.

И, предлагая яблоки всем,

клонятся ветви, змеем увиты.

Двери открыты – станция Эдем.

Застолье

Мы шумно расселись за этим столом,

вкушаем напитки и снедь.

И кажется мне, мы неплохо споем -

еще бы нам спеть не суметь!

Мы пьем друг за друга, за общий успех,

да столько, что больно смотреть.

И кажется мне, откачают не всех -

пить нужно немножко уметь.

К рукам утонченным устами прильнем.

Как хочется больше успеть!

Но, кажется, так мы до ручки дойдем -

любить надо тоже уметь.

Он весел, он счету не знает деньгам.

Ты знаешь, где руки нагреть.

И кажется мне, все завидуют вам -

жить нужно немножко уметь.

Ты руки отдернул и носом поник.

Он за год успел поседеть.

И кажется мне, все нормально, старик -

терять нужно тоже уметь.

нам выпало вместе за этим столом

любить, пить, терять, жить и петь.

И кажется мне, мы отлично споем -

петь можно совсем не уметь.

За

Я голосую за водителя автобуса,

который остановится и подберет меня.

И я не поскользнусь на кожуре от глобуса,

и я не упаду, последними надеждами звеня.

Ах какое, ах какое мясо в чебуреках,

тех, что кушает попутчица моя!

Куда бы ни шел, куда бы ни ехал,

я таких не ел с прошлого века,

тесной кухни и бумажного рубля.

Я голосую за столовую дешевую,

за варежку ежовую, но легкую узду,

за полный бензобак, попутчицу веселую

и денег чемодан – случись чего, и я не пропаду.

Ах какие, ах какие мысли заводные,

и движок с одной затяжки заводной.

Забив глаза дорожной пылью

И снова сказку назначив былью,

дави на газ, водила, мы с тобой!

Грибники

Не знаю, как выпадут кости

на выжженном поле судьбы.

Глаза опуская от злости,

мы снова идем по грибы.

Давно трехэтажной молитвой

избита дорога отцов,

и ноги все больше избиты,

но только все меньше грибов.

Теперь уже вспомню едва ли

грибные места под дождем,

и как его в кузов бросали,

того, кто назвался груздём.

Погода теперь не такая,

и дырка пустая в груди.

А скажешь: червяк не летает -

услышишь в ответ: не грузди !

Суровый лесничий на танке

места объезжает свои.

Поганка растет на поганке,

лишь где-то торчат валуи.

Вчерашние споры должно быть

таинственный ветер унес.

Неужто все это Чернобыль?

Неужто несвежий навоз?

Какие грибы попадались!

Как были они хороши!

Не те, что готовят на закусь,

а те, что поют для души.

Какие волнушки звучали!

Лисички умели смешить.

Опят почитаешь в печали -

и снова захочется жить.

Толкаясь избитыми лбами,

мы всех научились терпеть.

Крутить веселее с годами

педали способен медведь.

Ни белых, ни красных не стало.

По новой пора бороздить.

Мы были избиты немало.

За это нас мало избить.

Супермальчики

В кафе приходят супермальчики,

с собой приводят супердевочек.

Такой шарман – оближешь пальчики

и не отделаешься мелочью.

А годы юные – обманщики -

заманят модными гитарами.

Но облетают одуванчики,

и все мы делаемся старыми.

В кафе приходят супертетеньки,

а сними вместе супердяденьки.

У супертетенек любовники,

а супердяденьки ревматики.

Но подрастают суперптенчики

и вот уже летают парами.

И все душою супермэнчики,

но тоже сделаются старыми.

В кафе приходят супербабушки,

уже забыв о супердедушках,

но не забыв на шею камушки,

каких не встретите на девушках.

Но только бусы рассыпаются,

и дни становятся кошмарами,

а свято место занимается,

когда мы делаемся старыми.

Ревность

Кто-то с горы сорвался в море,

кто-то сгорел в песчаном пекле.

Рядом с твоим ревнивым горем

эти несчастия тоже меркли.

Грустно ли это? Да, и все же,

стоит ли рок считать ошибкой?

Все мы уйдем немного позже,

лучше с растерянной улыбкой.

Лучше врасплох, на переходе,

не дочитав свою газету,

враз оборвать на полуслове

фразу замученную эту.

Грустно ли это? Да, и все же,

Слаще, чем рвать зубами нервы,

гладить рукой по нежной коже

и сознавать что ты не первый.

Может быть даже не последний,

стоит занять пустое место.

Остерегись своих соседей -

на пьедестале будет тесно.

Грустно ли это? Да, конечно -

вещи стеречь на буйном пляже,

если она уйдет беспечно

с парнем каким-то ростом в сажень.

Если она смеется громко

чьей-то в ответ остроте плоской,

снова пусть станет незнакомкой,

встреченной днем на перекрестке.

Или пускай чумное солнце

случай устроит отыграться.

Кто-то теряет свет в оконце,

кто-то всего лишь с горы сорвался.

Авторская

Я сижу на стулЕ,

мучу иструмЭ.

Я хочу от тебе

слушать комплимЭ.

У тебе на глаза

накатила слеза.

Не иначе оса

укусила в за.

Я сижу, уронив

челюст на живо.

Веселей мой мотив

знаю ничего.

До колен в луже слез

ты ушами затрёс:

для тебе не вопрос -

это Берлиоз.

Голос нет, волос нет,

есть эксперимЭ:

делать вдох и в момент

сесть на инструмЭ.

У тебе на губах

будет смачное “ах”.

Это что?

А это Бах

в некоторых местах.

Новая песня

Во сырой земле песня старая.

Над сырой землей песня новая.

А за лесом, где небо падает,

протянули ткань кумачовую.

Звезды в тот кумач окунаются -

это долгий день успокоился.

Значит, мой черед приближается,

я привстал уже, приготовился.

Не томи меня, не держи земля

под живой плитой подорожника.

До утра дай срок по тебе гулять,

это все, что есть у безбожника.

Отмороженный, растреноженный,

встану в полный рост над могилами.

И очнется лес потревоженный

и застонет он, как под пилами.

Выйду в поле я конопляное,

на дорожку ту не забытую,

в сторону мою полупьяную,

до конца еще не пропитую.

Жили братья там неразлучные,

Ильича внучата ретивые.

Но один хотел понаучнее,

а другой хотел покрасивее.

И тогда второй, выпив лишнего,

заказал дружкам несогласного.

И на стяге том, что над крышею,

стало раза в три меньше красного.

Вот он дом родной, вот мое крыльцо.

И шагну я в дверь, гость непрошенный.

Лишь свечи язык обмахнет лицо,

упадет мой брат как подкошенный.

Подниму его, обниму его,

костыли подам деревянные.

Будем песни, петь будем пить вино,

будем слезы лить долгожданные.

Праздничная

Сними предохранитель и выстрели в туман,

закрой окно и ляг на одеяло.

Заройся с головою – ты как всегда не пьян,

а если выпил, значит слишком мало.

По первому каналу – закусочный набор,

нехитрая наука по второму:

посаженный – виновен, не пойманный – не вор,

и никогда не будет по-другому.

К чему шуметь и драться? Живи, глотая соль

неустаревших бабушкиных сказок,

как та, где наряжался очередной король

во что-то недоступное для глаза.

Ну где же ваши клещи, зубные доктора!

Где ваши буровые установки!

Раздумья и сомненья возьмете на ура,

позволите плясать без остановки,

шагнуть на середину, накренившись слегка

под тяжестью глубокого кармана,

и бросить заниматься вращеньем у виска

не до конца пустого барабана.

Сними предохранитель и выстрели в туман,

закрой окно и ляг на одеяло.

Под утро, как обычно, прикрыли балаган,

где скука представление давала.

А ночью было буйно на улице твоей,

не слышно даже собственного стона.

Успеха и достатка двенадцать этажей,

и только шаг с высокого балкона.

Ты подышать не вышел и много потерял

и ничего, конечно, не увидел.

Теперь зевни пошире – туман уже упал.

И все равно, сними предохранитель.

Нарисованный свет

Нарисованный свет, нарисованный мрак

на огромном холсте впопыхах, кое-как.

Это черное – смех, это черное – страх.

Растерявшийся ангел застыл в облаках.

Он висит над землей, словно к небу прирос.

Нарисованный взгляд повторяет вопрос…

Почему на снегу молодая трава,

а в бескрайних болотах цветов острова?

На траве на такой ни прилечь, ни уснуть.

Почему бы тебе ей тепло не вернуть?

Сколько могут слепцы по болотам ползти?

Нарисуй все опять, а меня отпусти…

Сделай милость, и краски не трать на меня.

Ты же видишь, какая под кистью грызня.

Кто наглее, тот первым поставил свечу.

Ну а я все равно никуда не лечу,

озирая удел, наблюдая, как там

прорубают пути в нарисованный храм.

Муза

Она не любит мужчин,

а я их тоже – не очень.

И потому, между прочим,

мы так легко говорим

о том, как бедра круты

и страстью профиль отточен

у той особы порочной,

вослед которой глядим.

О том, каков урожай

на ниве кратких романов,

и отчего неустанно

глазами цедим толпу.

Ее я знаю давно,

она меня и подавно,

в моем лице беспощадно

весь пол имея ввиду.

Ее усталой красе

поют купец и чиновник,

и отставной уголовник,

и пошлых дум депутат.

И я такой же, как все,

строптивой музы поклонник,

ее подопытный кролик,

рукой коснулась – и рад.

Но никакое вранье

и никакое жеманство

не занимают пространство

ее упрямой груди.

Она не любит мужчин,

и в том ее постоянство.

А где живет постоянство,

там женщин трудно найти.

Аватар

Ты никого не станешь развлекать,

в попсу рядиться, блатовать шансоном,

любовь не будешь с кровью рифмовать,

и в ноты попадать протяжным стоном.

Не будешь ты властителем умов,

а наши души собирать задаром

не сможешь ты без непечатных слов

с таким несовременным аватаром.

Чума теснит пирующих ряды,

и деве-розе ты не интересен.

Но старый конь не портит борозды

из моде вопреки неглупых песен.

Коней таких не хватит на табун,

их развели давно по разным стойлам.

На мысли – шоры, на язык – типун,

и по уши – в дерьмо, овес да пойло.

Сгноили, говоришь, культурный слой,

оставленный историей лукавой?

Да бог с тобою, будь самим собой,

уж если быть не можешь Окуджавой.

Америка

Жили как люди, стояли за спичками,

пробки на киевке жгли электричками.

Сын – комсомолец, а дочь – пионерка…

Если бы не Америка!

Веру убила, работу украла

и хоккеистов, их было немало.

Кто бы спивался под крики из телека,

если бы не Америка?

Совесть купила, лишила покоя.

Нашим самим не придумать такое.

В мире все зло от Колумба и Беринга.

Если бы не Америка…

Лето

Уменьшу я питание

на дырочку в ремне.

В крови моей восстание,

не выдержать броне.

На пляж упало лето,

соблазны там и тут.

В гармонии с бюджетом

гормоны не живут.

Брюнетки в бикини,

блондинки в загаре.

Одни – Ламборджини,

другие – Феррари.

Бензина сожрут непомерный объем.

Но после …

а после не спи за рулем.

Соловей

Я все прощу за "авторскость",

о качестве скорбя, -

и скучность, и неряшливость

влюбленности в себя,

и жадность до внимания,

безумную почти,

и на лице желание

все бросить и уйти,

слепую непосредственность,

ее же, но без "не",

бессвязность и потерянность

от истины в вине,

и глухоту упрямую,

и позу соловья -

за ту крупицу самую,

которая с в о я.

Собачьи сердца

Так что такое Родина ? Неубранная грязь,

в которую окурок ты сплюнул, матерясь?

Не тот ли ошалевший от прихотей бульдог?

не та ли собачонка, влюбленная в сапог?

А может быть охрипший от лая молодняк,

который сбился в кучу под водку и блатняк?

Что если это сети нехитрого вранья,

в которые охотно попали ты и я?

Карма

Он пел без спросу и бездарно,

и под гитару, и поддав,

в сортире пел и в рамках жанра.

Ну почему я не жираф?

Вознес бы я больные уши

туда, где звук смертельно пьян,

и тишину ничто не глушит,

ну разве что – аэроплан.

И как бы это ни бесило

шансон ля рус и рашн поп,

но очевидно, что не в силах

достать до неба небоскреб.

Пусть обопрется на высотки,

пусть матюгами изойдет -

не затащить ему колонки

туда, где я … и тот пилот.

Штурвал в руках привычно млеет,

дрожит в экстазе элерон.

Пилот поет! Но, что страшнее -

знакомый голос – это он!

Ему обязан я провалом

обратно в города нутро.

Вот так во сне идешь по шпалам,

а это – линия метро.

Он пел без спросу и бездарно,

едва аккорды подобрав.

За что же мне такая карма?

Ну почему я не удав?

Галерея

У старой заброшенной свалки

трава боязливо взъерошена.

Ногой добиваю останки

жестянки, судьбой перекошенной.

Чем хуже любого музея

все эти отбросы старинные?

Картинная галерея,

вернее, галера картинная.

Распяты, разуты, раздеты

вчерашние грезы на пенсии:

цепочки без амулетов,

портреты, увитые плесенью.

Какого рожна вы сыскали,

растратив свои добродетели?

Вы долго по душам плутали,

устали, мою заприметили.

И память, упрямая штука,

зачем-то зарылась в историю.

Кому-то быть может наука,

кому-то одна аллегория.

Глаза не отнять от эскиза -

заманчиво гибкие линии,

не кроткая Мона Лиза -

маркиза бурбоновской лилии.

Холсты надрывались как вепри.

Подрамники яростно крысились.

Такого тебя не потерпим!

И в дебрях такие повывелись!

И вот уже манят из леса

коробкой мурлыков копеечных.

И хочется до зарезу,

и лезу в когорту поверивших.

Машины и яркие ленты

наехали, сбили, угробили.

Помады, духи, перманенты,

проценты, червонные профили.

И в ритме несносного марша

кастрюли играли прощальную.

В запасники Эрмитажа -

пропажу мою обручальную.

Сыр в мышеловке

Мы не богаче, не умнее

и никуда не вышли рожей.

Зато завидовать умеем,

как никогда никто не сможет:

чужой земле чужому дому,

чужому месту облегченья,

перу и голосу чужому,

чужому органу влеченья.

Века традиции за нами,

за нами вера в справедливость.

Мы улыбаемся зубами,

чужим зубам желая выпасть.

Мы не прощали и не станем

чужой удачи и обновки,

чужих клопов в чужом диване,

чужого сыра в мышеловке.

И вот нас хлопает пружиной,

и так болезненно ломает.

Все лишь за то, что мы невинно

желаем то, что все желают:

чуму на голову соседу,

себе жену его с деньгами,

чужую лестницу на небо

с чужими сладкими грехами.

Дороги

Многозвучие дорог давит перепонки.

Перекрестки там и тут – осади назад.

Козырные короли, мятые шестерки.

По дырявому асфальту позвонки стучат.

Вот и мы с тобой нашлись в суете бесцельной,

словно темный лабиринт нас навстречу гнал.

Но дежурный включит свет, онемеет сцена,

оборвется кинолента, опустеет зал.

Ветер тронет волосы твои

сказкой об ушедшем времени,

той, что гонит в море корабли

дальше, дальше от родной земли.

Переход

Слякоть неприличная. Ветер – тот еще.

В переходе будничный перегар.

На углу Колхозной и Абрамовича

я стою с гитарой, у ног футляр.

Чавкает резина, троллейбус охает,

лица без улыбок – плывущий лед.

Их сейчас не то, что шут гороховый,

даже тело голое не проймет.

Не кладите, не кладите в мой футляр

ничего, кроме денег и спиртного.

Если вам не по нраву мой товар,

значит он не для вас, а для другого.

Взгляды озадаченно озабочены,

птица двухголовая в туман летит,

время собирает по обочинам

камни от разваленных пирамид.

К западу одна голова склоняется,

а другая тянется на восток.

Так вот понемногу мы и катимся,

выбирая третью из двух дорог.

Переход набился как рот резиновый,

суета подземная шумит рекой.

Наверху в коробках лимузиновых

суета парит над суетой.

Я туда нырял с кирпичом за пазухой,

выплывая в заводи милых глаз,

но устала шея от удавки галстука,

не хватило воздуха как-то раз.

Мог бы я, как люди, промышлять оружием

или нефтяную трубу доить,

но на том же месте я пою простужено,

ничего не пробуя изменить.

Много ли прошу я у вас внимания?

Проходя, кивните суете назло -

ничего дороже нет понимания,

ничего дешевле ненужных слов.

Страница девятнадцать

Размер академичен, и к рифме не придраться.

В объемистую книжку поэт плетет венок.

Он сел за это дело когда-то в девятнадцать,

и срок ему намерен из вымученных строк.

Уверенные буквы ать-два, как на параде.

Сутулый знак вопроса уводят на допрос.

А где-то в девятнадцать в клеенчатой тетради -

не то, чтобы поэма, но точно не донос.

Лощеность переплета и запах свежей краски.

Тираж, хоть и немалый, жаль больше не с руки.

А где-то в девятнадцать без опыта, без маски,

без верного расчета случайные стихи.

У критиков скучают язвительные перья.

Им, киллерам лукавым, заказы не дают.

А значит, как обычно, бледны от диареи,

стоят они за дверью и благостно поют.

Поклонницы таланта, облитые духами,

охотницы за ярким прожектора пятном,

испачкают помадой, избалуют цветами,

изящную оградку поставят, но потом.

Размер академичен и к рифме не придраться.

В объемистую книжку поэт плетет венок,

уже скользя по краю предательского глянца.

Цветы имеют слабость недолго сохраняться.

Страница девятнадцать, опавший лепесток.

Театр

И гаснут люстры, и буфеты

пустеют скучной чередой.

Ушли актеры и поэты.

Театр снимает эполеты,

но не уходит на покой.

Он разгибается устало,

утратив праздничный наряд

и в тишине пустого зала,

покуда утро не настало,

готовит завтрашний парад.

А мы к троллейбусам несемся,

а мы толкаемся в метро

и с ним на время расстаемся,

но обязательно вернемся

к нему под щедрое крыло.

Книголюбы

Все, как всегда, начиналось с начала.

Очередь мерзла, но глухо торчала.

Кто-то цифири чертил на руках.

Ветер ломал этажи в матерках.

Бросив плуги и мешки с купоросом,

в книжном раймаге прилавок разносим.

Скучно без книжки лежать на печи –

это духовные, значит, харчи.

Из-за какой-то “дюмы” безобидной

враз опустел непустеющий винный.

Нынче культура пришла на село,

к ней приобщиться приятно зело.

Вместо одной на троих под забором

вдарим с размаху по “трем мушкетерам ”.

И ничего, хоть садите в тюрьму,

кроме бургундского в рот не возьму!

К нашей Матрене один подкололся,

что за рождаемость всюду боролся:

Я, мол, гвардеец, парторгу родня!

Люди директора, кто на меня?!

Мы его по полю жердью гоняли,

мы его голым в колодец роняли.

Будет настаивать – хату спалим.

Лилию нашу трепать не дадим!

Эдгара По начитавшись до рвоты,

ночью не выйдешь, хоть очень охота.

Телка мычит – значит лезут во двор!

Мотря, достань из-за печки топор!

Слышишь, под кем-то скрипит половица?

Ухи прочисть, чтоб тебе подавиться!

Лезет нечистая, дьявол иль бес –

Мотря, достань из-за печки обрез!

Помню, как с боем хватали книжонку,

ту, где Герасим сгубил собачонку.

Чем же мы хуже? Наш брат не дурак.

Жалко на всех не хватило собак.

Всем не хватает, так сделайте милость –

в нашем районе даешь справедливость! –

не присылайте нам больше “дюму”,

По и того, кто писал про Муму!

Футзал

Сзади кто-то снова учит , как играть.

Нас опять четыре, их, конечно, пять.

Лупят, как из пушки. Бедный потолок!

Мы должны им новый преподать урок.

Вова– наше чудо. Он неудержим.

Вытирает стенку дриблингом своим.

Сделать пас партнеру – примитивный ход.

По второму кругу всех он обведет.

Леша – наша гордость, где-то полубог.

Вы его найдете в частоколе ног.

Нетерпим к советам. Чтоб не прогадать,

лучше мяч не трогать, чем ему не дать.

Юра – наша совесть, наш надежный тыл.

Недоволен даже, если победил.

Юра – мозг команды, прочный бастион.

Из ворот подарки вынимает он.

Есть еще четвертый, тоже не дурак.

Он в защите трусит, впереди – слабак.

Бьет он с центра поля из последних сил.

Каменную кладку в зале повредил.

Сзади кто-то снова учит , как играть.

Нас опять четыре, их, конечно, пять.

Главное, чтоб силы были не равны.

Проиграть не стыдно, только не должны.

Свадьба

Стонет застолье, качаются рюмки,

падают вилки на чистые юбки.

Гонят в три шеи печаль за ворота.

Пляски охота! Песни охота!

Вижу, к стене прислонили кого-то.

Кто-то заводится с пол-оборота.

Кто-то мешает красное с белым

очень несмело и неумело.

Рядом с невестой – жених. Это ясно.

Где-то чудесно и даже прекрасно.

Так и кончается жизнь холостая.

Горько! – орет многоликая стая.

Стонет застолье, качаются рюмки.

Падают вилки на мятые юбки.

Гонят закуску вдогонку спиртному.

Кто же захочет гулять по-другому?

Голос мой тонет в гудении улья.

Рюмки пустеют, падают стулья.

Музыку громче! Свет погасите!

А молодые, что ж вы сидите?

По полу гонят хлебные крошки.

Кажется, будто все понарошке.

А молодые, что ж вы сидите?

Встаньте тихонько и уходите.

Свадьба в разгаре. Румяные лица.

Пьяные рожи не прочь порезвиться.

Лоб мой лежит на измятой салфетке.

Локоть – в тарелке правой соседки.

На ухо слева кто-то бормочет.

Ноги немеют. Ну и денечек!

Стол поднимается выше и выше,

модные туфли становятся ближе.

Я ничего уже больше не вижу.

Так же, наверно, гуляют в Париже!

Пальцами женскую ножку хватаю,

слюнки глотаю и засыпаю.

Выход

Кончается лес, раздвигаются ветви,

от яркого неба темнеет в глазах.

Как это ни странно, бывают на свете

не только усталость обида и страх.

Кончается боль, утомляются раны,

попутное время по венам течет,

И рядом с собою, как это ни странно,

находишь не только холодный расчет.

Не только друзей, не узнавших при встрече,

не только отвыкший звонить телефон.

Как это ни странно, становится легче

простить и поверить, что это не сон.

По-прежнему совесть легка и продажна,

но зависти меньше, и злоба не та.

Чему удивляться – как это ни страшно,