Мифы Древнего Китая

На то, что «слипание» небес и земли – процесс циклический и универсальный, нам указывает единовременный характер обожествления многих действующих лиц, принадлежащих одной эпохе. Вместе с правителем обожествлению подвергался целый пласт персонажей, непосредственно задействованных в идеологически значимой части сюжета (такой частью всегда оказывалась история борьбы верховного божества за единоначалие). Если обожествлялся Осирис, то обожествлялись и Изида с Хором и Сетом, если обожествлялся Хуан-ди, то обожествлялся и Чию с его 72 братьями, если обожествлялся Зевс, то обожествлялись и его противники, трансформировавшиеся в титанов, свирепого бога-отца Кроном и т. д. Именно так, вероятнее всего, формировался первоначальный пантеон богов, который в последующие эпохи лишь расширялся и достраивался. При этом обожествление происходило не односторонним порядком, но путем наложения друг на друга черт земных и небесных (более древних) аналогов. «Слипшиеся» земля и небо изменяли друг друга, формируя нечто третье. И лишь затем, когда новое миропонимание проникало в ритуал и становилось, соответственно, стереотипным, новое жречество отделяло небеса от земли (кстати, одним из основных деяний богов, создающих мир, является, согласно мифам, разделение земли и неба). В качестве своего рода аллегории из греческой мифологии может служить такая картина. Атлас, бог, поддерживающий небесный свод, олицетворяет собой жречество. Геракл, герой, олицетворяет собой власть земную. Геракл провоцирует Атласа на то, чтобы он отдал ему подержать небесный свод. Получив небесный свод, Геракл не выдерживает, и небо «слипается» с землей. Не в силах нести далее тяжкое бремя небесного свода, он снова вручает его Атласу (т. е. жречеству). К слову сказать, мифологический Геракл, согласно описаниям его двенадцатого подвига, «заглянул» к Атласу по пути к Гисперидам: с чудесного дерева у них в саду он собирался сорвать три яблока, чтобы доставить в Микены тамошнему царю. А Гиспериды приходились дочерьми Атласу. Вырисовывается интересная связь: Атлас, поддерживающий небо, – Гиспериды – волшебное дерево, являющееся ни чем иным, как Мировым древом, связующим миры, к которому шаманы (жречество) имели самое непосредственное отношение. Так что насколько приведенный пример является аллегорией – еще вопрос.

VIII

Теперь самое время вернуться к конфуцианству. На момент его создания, в мировоззренческой системе присутствовал явный кризис, возникший в результате описывавшегося «слипания» небес и земли. В результате сосредоточения всей полноты власти в одних руках жречество было отстранено от реального участия в решении вопросов «стратегии», статус жреца был снижен до уровня «гадателя» или «толкователя». Опальные же жрецы более высокого уровня (обладавшие доступом к вершинам сакрального знания), по всей вероятности, составили основной костяк тех отшельников-изгоев, которые сосредоточили свои поиски именно на магии и познании сакральных истин, решив не возвращаться в общество и не распылять свои силы на ритуал (т. е. на формирование, в соответствии с сакральными знаниями, методик выработки у обычных людей поведенческих, социальных стереотипов). Преемниками таких «изгоев» вполне можно считать даосов (не случайно в их техниках такое огромное внимание уделяется магии), а позже и буддистов. Таким образом, сакральное знание становилось делом сугубо частным, индивидуальным. Естественным следствием этого было то, что ритуал а) потерял связь с сакральным (небом), выпав из системы и замкнувшись на себя, б) постепенно утрачивал внутреннюю обусловленность, т. к. отсутствовали реальные механизмы воспроизведения социальных стереотипов. Требуя постоянной актуализации и не получая ее, стереотипы расшатывались, неизбежно ведя к «упадку нравов». Ритуал, утративший свое сакральное значение, превратился в бессмысленное, с точки зрения социально-этической, действо, которое тем не менее продолжало по инерции существовать, все больше и больше (в результате дезактуализации своих отдельных элементов) переходя в разряд суеверий. Эстетизация ритуала, неизбежно сопровождавшая утрату им сакрального смысла, привела к возникновению литературы. Тем не менее социально-этическая система нуждалась в реформировании, т. к. божественной санкции на верховную власть («дэ») было явно недостаточно для того, чтобы выстроить на ней новый ритуал.

Именно с такого рода проблемами столкнулся Конфуций, создавая свою философскую систему. И, надо признать, решил он их до гениальности просто. Если реформировать ритуал – сложное, длительное и крайне неблагодарное занятие, т. к. избежать вопроса о сакральном (т. е. о взаимоотношении с небесами) при этом вряд ли удастся, не проще ли вообще снять вопрос о сакральном с «повестки дня» и, соответственно, стереть небеса вовсе с карты мировоззренческой системы, дабы не апеллировать к ним, объясняя необходимость так или иначе устраивать земные дела. Но чем же тогда мотивировать насаждаемые общественные стереотипы? Ответ гениально прост. Ничем. Они необходимы, потому что необходимы. Чиновник не должен раздумывать над смыслом спущенного ему циркуляра, он должен его исполнять. Отсюда основной принцип – следование своему долгу, определяемому положением в обществе, должностью и т. д. – одним словом, социальной иерархией. Основное усилие здесь было направлено на консервацию ритуала в определенном виде, чтобы уберечь его от дальнейшего распада. Не имея никакого внешнего объекта (напр., в виде неба), с которым система могла бы сравниваться или уподобляться ему, она была вынуждена бесконечно уподобляться самой себе. Отсюда вполне логично вытекает отсутствие прямой перспективы (будущего) в конфуцианстве, т. к. кроме самой системы не существует ничего, а изменяться можно лишь в соответствии с чем-то, но если этого «чего-то» нет, то и любое изменение, направленное в будущее, становится в принципе невозможно. Самой себе же уподобляться система могла лишь в обратной перспективе, т. е. ориентируясь на прошлое и воспроизводя свой прошлый «слепок» на каждом новом этапе. При этом единственным критерием истины становится адекватность процесса самовоспроизведения. Из этого прямо следует приверженность конфуцианства традиции как единственного объяснения тех или иных деяний. Однако обратная перспектива должна быть конечной, т. к. воспроизведению подлежит именно система взаимоотношений (т. е. ритуал). В противном случае (если, например, декларируются лишь общие универсальные принципы), ритуал не фиксируется в определенном виде, т. к. принципы общего характера предполагают изменение ритуала в соответствии с меняющейся жизнью, т. е. в результате система получает снова прямую перспективу, а там неизбежно начинает «маячить» вопрос о «внешнем, внесистемном факторе», объекте уподобления, который бы стал критерием правильности или неправильности происходящих перемен. А наличие «внешнего фактора» – небес, абсолюта и т. п. – вновь возрождает проблему, от которой, собственно, и пытались избавиться. В связи с этим следовало создать в прошлом некий «эталон» общества, которому система должна была уподобляться на каждом новом этапе. Что Конфуций и его последователи проделали, смоделировав эпоху «идеальных государей» (на примере легендарных Яо, Шуня, Вэнь-вана и др.), когда, по их мнению, общество находилось в должном состоянии. Окончательной консервации ритуала должен был содействовать так называемый процесс «исправления имен», который являлся ни чем иным, как механизмом самовоспроизведения и внутрисистемной актуализации ритуала. Полагая язык одной из самых консервативных областей человеческой жизни (то, что досталось от предков), Конфуций считает его вполне приемлемым критерием для определения адекватности самовоспроизведения системы. В соответствии с этим критерием, все должно соответствовать своим именам: правитель должен быть правителем (т. е. вести себя как правитель), подданный – подданным и т. д. Т. е. консервация ритуала здесь достигает своего апогея. Часть нагрузки по формированию общественных стереотипов снимается собственно с ритуала (понимаемого как определенное действие) и передается языку (не случайно китайская лексика столь насыщена ритуальностью). Возникает своего рода языковая социальная матрица. Осуществлять непосредственный перенос и контроль за «исправлением имен», т. е. самовоспроизведением системы, должен «цзюнь-цзы» («благородный муж»), наделенный для этого соответствующими качествами: «жэнь» (гуманность), «и» (справедливость), «чжи» (знание) и «ли» (ритуал). Прямой перевод этих понятий не отражает их истинного наполнения и требует пояснений. «Жэнь», гуманность, означает выстраивание отношений между людьми в духе солидарности, аналогичной родственной близости членов семьи. «И», (справедливость), означает исполнение людьми взаимных обязанностей в соответствии с их чином. «Чжи» – это вовсе не знание вообще, а знание того, что должно делать и как это сделать. Принцип «ли» было бы правильнее перевести не как «ритуал», а «самодисциплина», т. к. данное понятие предполагает следование правилам благопристойности, вносящим в поведение человека меру и упорядоченность. Следуя означенным правилам, «благородный муж» поддерживал тем самым «вэнь» – понятие, означающее не что иное, как образец идеального общества, созданный древними правителями (Яо, Шунем и др.). В этом, согласно Конфуцию, состоит «дао», т. е. истинный путь (в отличие от даосов, для которых дао – вселенский принцип). Божественное (правильнее было бы сказать – высшее, т. к. «бог» в конфуцианстве – понятие внесистемное) предназначение («дэ») состоит именно в следовании по этому пути и теперь (в соответствии с отсутствием в системе небес) становится уже не прерогативой правителя (который уже не нуждался в оправдании своего статуса), а достоянием каждого члена общества, т. к. своим исполнением «дэ» он может влиять на положение дел в Поднебесной.

Трудно удержаться от приведения аналогий с коммунизмом, который тоже обладал своей социальной матрицей (собственно, «коммунизм»), отрицал существование бога, имел своих «цзюнь-цзы» (пролетариат), но обладал определенными «дестабилизирующими» систему недостатками, унаследованными от христианства – идея мессианства, произвольное манипулирование в «идеологических» целях ритуалом, вытекающее, по всей вероятности, из «прямой перспективы» (которая, в свою очередь, неизбежно порождала вопрос «а дальше что?»). Все это порождалось, думается, из-за своего рода разрушенного призрака небес, которые, хотя и негативным образом, но все же присутствовали в системе. «Ошибка» состояла в том, что небеса не «стерли», а просто «зачеркнули». Но это тема отдельного, причем не короткого, разговора, а пока отметим лишь то, что коммунизм, вероятно, не такая уж и чуждая китайцам система воззрений.

Как бы то ни было, в результате скорого провозглашения конфуцианства государственной религией «небеса» и «земля» оказались разделены окончательно и бесповоротно – они разошлись по разным системам, которые практически не соприкасались друг с другом. Все «дискуссии» между даосами и конфуцианцами касались, в основном, истолкования тех или иных мифологем прошлого – в частности, деяний правителей прошлого. Из-за отсутствия реального пересечения интересов полемика в целом была довольно беззлобной. Человек был волен выбирать свой путь самостоятельно: путь «земной» (продвижения по ступенькам социальной иерархии), т. е. путь конфуцианства, или путь «небесный», т. е. постижения бога (даосы, буддисты) и стать отшельником, странствующим монахом или удалиться в монастырь. Лишь намного позже, уже в чань-буддизме, это разделение частично преодолевается, хотя и в полном соответствии с принципом «богу – богово, а кесарю – кесарево».

Возникает резонный вопрос, а что было бы, если бы конфуцианцы, даосы и буддисты не развели «небеса» и «землю» по разным «ведомствам» и война между ними продолжалась? Вероятнее всего, процесс «слипания» и «отпечатывания» продолжился бы, распространившись на ритуал, – и «град небесный» и «град земной» вновь бы уподобились друг другу, породив какой-нибудь вариант монотеистической религии, которую бы неизбежно пришлось преодолевать впоследствии, при переходе от Империи к более демократичным формам правления (не этим ли объясняется повышенный интерес жителей западных стран к восточным учениям в наше время?)

В завершении хотелось бы сказать, что в этом предисловии мы не стремились дать исчерпывающую характеристику мифологии, но хотели лишь дать представление о тех процессах, которые ее формировали, об их взаимообусловленности и генезисе. Другими словами, попытались создать шкалу (или по крайней мере ее часть), в соответствии с которой можно было бы подойти к проблеме реконструкции мифов. А насколько это увлекательное занятие, читатель сам может судить, попробовав подойти с этой «шкалой» к мифам, приводящимся в книге.

И. О. Родин

I

Мир возникает из хаоса

Инь и янь

Инь и ян – основные понятия древнекитайского мировоззрения, нашедшие отражение как в философии, так и в мифологии.

Согласно общеизвестному мифу, в глубокой древности, когда не существовало еще ни земли, ни неба, в мире царил мрачный, бесформенный хаос. Постепенно в этом мраке возникли два великих духа – Инь и Ян, которые стали упорядочивать мир. Дух Ян начал управлять небом, дух Инь – землею. Предполагается, что первоначально понятие инь символизировало северный склон горы, ее теневую часть. Соответственно ян означало южный, светлый склон горы. Впоследствии инь трансформировалось в символ женского начала, севера, тьмы, смерти, земли, луны, четных чисел и т. п. Ян же стало символизировать мужское начало, юг, свет, жизнь, небо, солнце, нечетные числа.

Инь и Ян графически изображают обычно в виде двух запятых, вписанных в круг и напоминающих головастиков или рыб, причем в каждой из них заметна точка другого цвета – символ зарождения ян внутри инь и инь внутри ян.

Хуньдунь – воплощение первобытного хаоса

В древнекитайской мифологии существует образ Хуньдунь, воплощающий в себе идею недифференцированного хаоса, бывшего до того, как вселенная обрела свое существование.

Это образ первобытного яйца или мешка, расщепление которого дает возможность его неразделенному ранее содержимому обрести форму в виде организованной вселенной[1]. Хуньдунь, или Хаос не имел обычных семи отверстий, присущих людям (глаза, уши, ноздри, рот). С этим необычным мифологическим персонажем связана полукомическая притча, содержащая, однако, глубокий философский подтекст.

Вот её содержание: «Владыку Южного моря звали Шу – Быстрый, владыку Северного моря звали Ху – Внезапный, а владыку Центра – Хуньдунь – Хаос. Шу и Ху часто ради развлечения навещали Хуньдуня, Хуньдунь встречал их необычайно приветливо и предупредительно. Однажды Шу и Ху задумались о том, как отплатить ему за его доброту. Каждый человек, сказали они, имеет глаза, уши, рот, нос – семь отверстий в голове для того, чтобы видеть, слышать, есть и обонять. Но Хуньдунь[2] не имел ни одного из них, и жизнь его не была по-настоящему прекрасной. Самое лучшее, решили они, просверлить в нем несколько отверстий. Взяли Шу и Ху орудия, подобные нашим топору и сверлу, и отправились к Хуньдуню. Один день – одно отверстие, семь дней – семь отверстий. Но бедный Хуньдунь, которого лучшие его друзья так издырявили, горестно вскрикнул и приказал долго жить». Хотя Хуньдунь, в котором Шу и Ху, символизирующие быстротечность времени, просверлили семь отверстий, умер, но в результате возникли вселенная и земля.

Паньгу – творец мира

Существует и другое мифологическое предание о сотворении мира. В этом мифе, так же как в мифе о Хуньдуне, мир изначально представлял собой подобие куриного яйца, но впоследствии в нем зародился первопредок человечества – Паньгу[3]. Когда Паньгу вырос, он заснул и проспал в этом огромном яйце восемнадцать тысяч лет. Проснувшись, Паньгу не увидел ничего: вокруг был непроницаемый мрак, и сердце человека онемело от страха. Но вот его руки нащупали какой-то предмет. Это был невесть откуда взявшийся топор. Паньгу размахнулся что было сил и ударил перед собой. Раздался оглушительный грохот, словно бы от того, что надвое раскололась гора. Неподвижный мир, в котором находился Паньгу, пришел в движение. Все легкое и чистое тотчас же поднялось вверх и образовало небо, а тяжелое и грязное опустилось вниз и образовало землю. Так небо и земля, представлявшие вначале сплошной хаос, благодаря удару топором отделились друг от друга. После того как Паньгу отделил небо от земли, он, опасаясь, что они вновь соединятся, уперся ногами в землю и подпер головой небо. Так он и стоял, изменяясь вместе с ними. Каждый день небо становилось выше на один чжан, а земля становилась толще на один чжан, и Паньгу вырастал на один чжан. Прошло еще восемнадцать тысяч лет – небо поднялось очень высоко, земля стала очень толстой, а тело Паньгу также выросло необычайно. Как высочайший столб, стоял великан Паньгу между небом и землей, не позволяя им вновь превратиться в хаос. Когда Паньгу понял, что мир завершен, он радостно вздохнул. С этим вздохом родились ветер и дождь. Он открыл глаза – и начался день. Но жизнь Паньгу была в росте, и, прекратив расти, он должен был умереть. Его тело стало светом и жизнью. Левый глаз засиял солнцем, правый заблестел луной. Четыре конечности и пять внутренних частей тела стали четырьмя сторонами света и пятью священными горами. Кровь превратилась в реки и ручьи, жилы и вены – в дороги, покрывшие землю. Плоть стала почвой, а волосы на голове и усы – растительностью на ней. Зубы и кости обратились в золото и драгоценные камни, костный мозг в жемчуг и нефрит, предсмертный пот, выступивший на теле Паньгу, стал дождем и росой.

Стоит упомянуть ещё об одной легенде, мотивы которой просматриваются в некоторых графических изображениях Паньгу – его иногда рисовали с солнцем в одной руке и луной в другой. Якобы, создавая вселенную[4], Паньгу неверно расположил солнце и луну, которые одновременно скрылись за морем, и земля погрузилась во мрак. Тогда Паньгу написал на левой ладони иероглиф «солнце», а на правой – «луна». Вытянув вперёд левую руку, он позвал к себе солнце, потом вытянул правую и позвал луну. Так он повторил семь раз, после чего солнце и луна поделили сутки и стали поочерёдно освещать землю.

II

Нюйва создает и опекает людей

Богиня Нюйва лепит людей из глины

Земля тогда уже отделилась от неба. Ввысь поднялись священные горы. К морям текли реки, полные рыб. Леса и степи были наполнены животными, а реки – рыбой. Над лугами парили птицы. Но мир еще не был завершен: не было людей.

Однажды прародительница Нюйва[5] – богиня с туловищем змеи и человеческим лицом и руками – подползла к пруду, набрала горсть желтой глины и, глядя на колебавшееся в воде изображение верхней части своего тела, вылепила небольшую фигурку, а потом вылепила ей ножки. Как только богиня закончила работу, фигурка ожила и весело запрыгала.

Нюйва обрадовалась тому, что ей удалось создать человека. Продолжая свой труд, она вылепила еще несколько сотен человечков обоего пола. Нюйва понимала, что у нее не хватит ни сил, ни времени на то, чтобы вылепить столько людей, чтобы они могли населить землю. Она сорвала свисавшую с обрыва лиану, опустила ее в топь пруда и, когда лиана покрылась глиной, стряхнула ее на землю. Падая на землю, кусочки глины превращались в человечков[6].

Но со временем люди умирали, а создавать их всякий раз заново было слишком утомительно. Поэтому Нюйва, соединив мужчин и женщин, заставила их самих продолжать свой род.

Нюйва – богиня любви и брака

Нюйва установила для людей форму брака и стала самой первой свахой. Поэтому последующие поколения почитали ее как богиню сватовства и бракосочетания. Люди приносили жертвы этой богине, причем церемонии в ее честь были необычайно пышными: за городом в поле строили алтарь, воздвигали храм и во время праздника приносили ей в жертву свиней, быков и баранов. Из года в год во втором месяце весны юноши и девушки, собравшись вместе около храма, развлекались и веселились. Тот, кто находил себе по сердцу пару, мог без каких-либо обрядов свободно вступить в брак. Под открытым небом при свете звезд и луны они сооружали шалаши, ковер из зеленой травы служил им постелью.

Это было «соединение по воле неба». Во время этих встреч исполнялись красивые песни и танцы, посвященные богине. Те, у кого не было сыновей, приходили к храму просить мужское потомство. Так Нюйва стала не только богиней бракосочетания, но и богиней, дарующей детей.

В каждом царстве подобные жертвоприношения совершались в разных местах: в горах или лесах, на берегах озер или рек – одним словом, в какой-либо красивой местности.

В преданиях сказано, что Нюйва еще создала музыкальный инструмент шэнхуан и подарила его людям. Это был губной органчик (шэн), с тоненькими листочками-язычками (хуан); стоило только подуть, как из него лились звуки. Он имел тринадцать трубочек, которые были вставлены в полую половину тыквы-горлянки. По форме органчик напоминал хвост феникса.

Известно, что на нем в древности играли во время веселых обрядов, которые были тесно связаны с чистой юношеской любовью. Каждый год, весной, когда цветут персики и сливы, а небо безоблачно, ночью, при ярком свете луны, люди выбирали среди полей ровное место, которое называли «лунной площадкой». Юноши и девушки надевали праздничные одежды, собирались на этой площадке, играли на шэне веселые мелодии, становились в круг, пели и танцевали «лунные танцы».

Иногда танцевали парами: юноша шел впереди, играя на шэне, а девушка следовала за ним, звеня колокольчиками. Так они кружились в танце всю ночь без устали. Если их чувства были взаимны, они могли, взявшись за руки, уйти от остальных в какое-либо укромное место. Эти танцы были очень похожи на пляски и песнопения юношей и девушек, которые исполнялись в древности перед храмом высшего божества бракосочетания. Ведь создание шэна первоначально было тесно связано с любовью и бракосочетанием.

Нюйва спасает мир от гибели

Затем жила Нюйва некоторое время, не зная забот. Но землю охватили великие бедствия. В некоторых местах обрушился небосвод, и там образовались огромные черные дыры, через которые просочился жар, и загорелись леса. Образовались провалы, через которые хлынули подземные воды. Забыв на время вражду, Вода и Огонь объединились, чтобы уничтожить людей.

Видя, как страдают ее создания, Нюйва принялась за работу[7]. Она собрала множество разноцветных камней и, расплавив их на огне, заделала полученной массой небесные дыры. Нюйва поймала и убила гигантскую черепаху, отрубила у нее четыре ноги и поставила их в четырех частях света в качестве подпорок, державших небосвод[8]. Впрочем, небосвод не вернулся в свое прежнее состояние. Он несколько покосился, и это отразилось на движении солнца, луны и звезд. К юго-востоку от Поднебесной страны образовалась огромная впадина, которую заполнили воды всех морей и рек. Ее назвали Океаном. Люди вновь заселили землю.

Рассказывают, что к этому времени часть диких зверей давно уже погибла, а те, что остались, были постепенно приручены и стали друзьями человека. Наступила для людей счастливая жизнь, без печалей и забот. На обширных просторах росли съедобные растения, которые не нужно было выращивать, а есть можно было вволю. Если рождался ребенок, его клали в птичье гнездо, висевшее на дереве, и ветер качал гнездо, как люльку. Люди могли таскать тигров и барсов за хвосты и наступать на змей, не опасаясь укусов. По-видимому, это было время еще более древнее, чем «золотой век», который впоследствии рисовался в воображении людей.

Нюйва радовалась, видя, что ее детям живется хорошо.

III

Человечество возрождаетсяпосле потопа

Дети спасаются от потопа

Имя Нюйва принадлежало не только богине, но и легендарной девочке, которая вместе со своим братом Фуси (которого также нужно отличать от одноименного божества) избежала гибели во время всемирного потопа. Народности Юго-Западного Китая – яо и мяо – рассказывали о них следующую историю.

Однажды летом небо стало покрываться тучами, поднялся сильный ветер, загрохотал гром. Все предвещало ливень. Но люди, работавшие в поле, не спешили возвращаться домой. В этом не было ничего удивительного: ведь летом грозы бывают часто.

В тот день один мужчина решил починить крытую древесной корой крышу, которая протекала. Двое его детей, мальчик и девочка, в возрасте немногим более десяти лет, играли на улице и смотрели, как их отец работает. Закончив работу, он позвал детей в дом. И в это время хлынул дождь. Отец и дети закрыли двери и окна. Они радовались теплу и домашнему уюту. Дождь становился все сильнее, завывал ветер, раскаты грома усиливались, как будто бог грома Лэй-гун разгневался на людей и решил ниспослать на них тяжелое бедствие.