Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

Всю ночь, до самого того момента, пока на востоке не началась канонада, Клаудиа не сомкнула глаз. Стоявшая тишина мучила ее, и она ждала начала далекого сражения как облегчения. Где-то далеко в лесу изредка ухал филин. Вся природа замерла в ожидании, и даже пряный холод начала осени не мог развеять духоты, скопившейся, словно перед грозой. Правда, перед самым рассветом она погрузилась в горячечную дрему, больше похожую на бред, чем на сон. Ей представлялась бархатная южная ночь, невероятные звезды, звонкое пение цикад, ясное дыхание весны и мучительное ожидание смерти. Вновь метался по лохмотьям голодный, сходивший с ума Игнасио, но его черты почему то все больше ускользали от нее, превращаясь в холодную застывшую маску дона Гарсии.

Ужас охватывал Клаудиу, холодная дрожь пробегала по телу, и она пыталась проснуться, но липкая паутина бреда не отпускала ее… Наконец, когда до городка докатились первые еще не слившиеся в единый рев и гул пушечные залспы, Клаудиа вырвалась из плена видений и, соскользнув на холодный грязный пол, стала жарко молиться.

– О, пресвятая дева, не оставь, не оставь его! Своим крылом защити, укрой! Я не хочу, чтобы он погиб! Он должен жить! Мы будем жить! И мы еще будем с ним счастливы!

Но слова молитвы не приносили утешения, и железная рука тоски никак не отпускала измученного сердца.

Владимир лежал, отвернувшись к стене и белея в сумерках повязками.

«О, если бы он тоже начал сейчас молиться этой своей Богородице, которая так посмотрела на меня в церкви горевшего Смоленска! Может, тогда бы мы вдвоем сумели умолить…» – вдруг подумала она, и, словно услышав ее мысли, русский медленно, превозмогая боль, встал на колени и, сняв с шеи овальный образ, положил его на левую ладонь.

– Богородица-дева, покрой нас честным своим покровом и избави нас от всякого зла…

И так, до тех пор, пока не раздались на лестнице спешащие шаги Гастона, два человека, разделенные по рождению огромными пространствами Европы, религией и войной, мужчина и женщина, испанка и русский, молились вместе и верили, что единый Бог смилуется над… но над которой же стороной?!

Генерал Аланхэ этой ночью тоже не спал. Сомнений больше не оставалось, битва состоится наутро. «Посмотрим же, как дерутся русские, дерутся, не уходя, не оставляя городов, а лицом к лицу, – лихорадочно размышлял он. – Этот день должен решить все. Patria o muerte. И если мне доведется нынче идти в бой, то я приложу все силы, чтобы выбить тебя, русский медведь, из твоей вековой беспробудной спячки. Я уязвлю тебя в пяту, чтобы ты завизжал, завыл, закрутился от боли и сокрушил на своем пути все преграды и всех врагов. Но если завтра мы сметем их? – вдруг ужасом полоснула дона Гарсию страшная мысль о не такой уж и нереальной возможности новой победы маленького капрала. – Тогда… тогда… о нет, лучше мне умереть на этом священном поле».

Выхода не было, и смертный страх, свидетельствующий не о трусости, а, скорее, наоборот, о полном владении собой, холодной рукой стиснул душу Аланхэ. Что смерть, если останется в неприкосновенности честь? Но все же он был жив, молод, ему еще не исполнилось и тридцати двух, и в эту осеннюю ночь жизнь казалась ему особенно прекрасной. Но наслаждаться ей он уже не мог, и только вера в то, что все расчеты графа де Мурсиа и его повелителя до сих пор странным образом оправдывавшиеся, оправдаются и далее, согревала его уставшее от сомнений сердце.

Сражение началось на рассвете. Сотни орудий и с той и с другой стороны разорвали звонкую тишину ускользающей ночи, и начался настоящий ад на земле. Полки за полками, батальоны за батальонами шли вперед, но не проходило и часа, как они возвращались изрядно потрепанными с поредевшими втрое, а то и вчетверо рядами. Потом проходило двадцать минут, полчаса и, перестроившись, они уходили в атаку вновь.

Поначалу сражение завязалось почти по всей линии соприкосновения русской и французской армий. Наполеон действовал в своей обычной манере, пытаясь нащупать наиболее слабое место противника, чтобы затем обрушить на него всю мощь своих резервов.

Однако время шло, волны атакующих накатывали и откатывались, а слабых мест в позициях русских нащупать все не удавалось.

Португальский легион долгое время стоял в стороне, возможно потому, что его не считали достаточно надежным и не верили в способность собранных силой людей прорвать оборону русских. А русские, похоже, и в самом деле встали намертво. Прошло уже пять часов с того момента, как завязалось это грандиознейшее сражение, Семеновские высоты[10] и большой Бородинский редут уже не однажды переходили из рук в руки, но ни на одном участке фронта французам пока так и не удавалось достигнуть никакого решительного успеха.

Наполеон начинал нервничать. После шестой атаки, выбившей с флешей Багратиона, он уже хотел устремить туда основные силы и даже отдал команду коннице Мюрата. Но к Багратиону, и слева от Раевского, и справа от Тучкова неожиданно подошли подкрепления, которые не только вновь выбили с флешей французов, но и опрокинули уже хлынувшую туда конницу неаполитанского короля.

– Дьявольщина! Такого я не припомню! – вырвалось у д'Алорно. – Они опрокинули самого Мюрата! – и генерал нервно затеребил темляк шпаги.

Аланхэ мрачно прохаживался вдоль строя своих солдат, также весьма истомленных многочасовым ожиданием приказа. Он не ответил своему начальнику штаба, поглощенный одной, бившейся у него в голове мыслью: «Вот оно! Вот оно! Началось! Происходит! Свершается! Вот оно! Встали! Стоят! Намертво! Намертво!»

Он привычно быстро по немногочисленным доходящим до них признакам успевал оценивать все то, что происходило там, в отдалении, где сейчас грохотала жуткая неумолкающая канонада. Наполеон, должно быть, изрядно нервничает, хотя и не показывает вида. Он явно хотел прежде всего опрокинуть самого достойного на его взгляд из противников – Багратиона, рассчитывая, что затем вся остальная русская армия рассыплется, как песок. Однако, отчаявшись опрокинуть левый фланг русских, на котором стоял этот легендарный генерал, корсиканец бросил передовые силы Даву и Нея, придав им также корпус Жюно, на большой Бородинский редут, защищавший центр позиций русских, а в обход левого фланга послал конницу Понятовского.

Но и тут оказалось, что генерал Раевский стоит не менее твердо, чем генерал Багратион, а еще через час стало известно, что польская конница наткнулась на Старой смоленской дороге на упорное сопротивление генерала Тучкова, не позволившего ей обойти левый фланг позиций Кутузова. А вот уже и с большого редута французы вновь, едва успев занять его, выбиты неожиданно подоспевшими подкреплениями русских. Похоже, Кутузов тоже не дремлет и очень внимательно следит своим одним глазом за развитием событий.

«Вот оно! Вот оно!» – все так же мрачно ходил в такт своим мыслям перед строем дон Гарсия, глядя, как то и дело мнутся и переступают с ноги на ногу уставшие пехотинцы, позвякивая амуницией. Приближалось уже одиннадцать, скоро полдень, а французы еще не продвинулись ни на шаг.

– Да скоро ли, наконец, дойдет и до нас?! – не выдержал вдруг стоявший неподалеку обычно невозмутимый д'Алорно.

– Что, не терпится умереть? – вдруг с трудом разлепил пересохшие и слипшиеся от долгого молчания губы Аланхэ, высказав едва ли не свое самое заветное желание.

– Да уж лучше русский штык в бок, чем такое бессмысленное стояние.

– Ну что ж, похоже, Господь услышал нас, – сказал Аланхэ, застывшим взглядом оценивая расстояния между ними и несущимся всадником, в котором уже в следующий момент явно можно было различить одного из адъютантов князя Экмюльского.

Все вокруг застыли, рядовые перестали переступать с ноги на ногу, словно эти сказанные вполголоса слова командующего в мгновение ока облетели весь Португальский легион.

В копоти и грязной повязке на лбу, адъютант князя полковник граф де Компьен круто осадил коня рядом с Аланхэ, и крикнул, стараясь перекрыть грохот:

– Граф, выводите своих!

– Позиция? – быстро спросил Аланхэ.

– Семеновские высоты, пока правая флешь, – лошадь нервно плясала под адъютантом.

Аланхэ отдал все необходимые распоряжения, и легион, полный решимости, сурово двинулся прямо в сторону грохотавшего неподалеку боя. Земля под ногами дона Гарсия содрогнулась, как живая плоть.

Адъютант уже разворачивал коня, но тот прядал ушами и дрожал, не желая снова возвращаться под рев пушек.

– А, чертова скотина! – озлился Компьен. – Пятого коня меняю с утра! – Он стегнул лошадь хлыстом. – Поторопитесь же, граф, – нервно добавил он, – судя по всему, наша шестая атака вот-вот захлебнется! – Но Аланхэ уже не слышал его, стараясь держать своего белого араба в интервале между первым и вторым батальоном португальцев. Через пару минут адъютант, справившись, наконец, с конем, обогнал их и скрылся впереди в серой мгле дыма.

Аланхэ, чутким опытным ухом слыша дружный и ровный звук шагов, всегда говорящий о готовности солдат к бою, тоже выскакал рысью впереди легиона.

«Итак, седьмая атака… Значит, Багратион стоит твердо. Кажется, именно он некогда мерялся силами с самим Моро, и Моро проиграл. Моро! Таланту которого сам Наполеон завидует до сих пор. Однако Даву, Ней и Мюрат под командой Наполеона будут все же посильнее одного Моро, как бы он ни был гениален. Так что… если, конечно, Кутузов и прочие русские генералы…»

Но он не успел додумать, как заметил мчавшегося ему навстречу самого приземистого князя Экмюльского. Лицо маршала было каким-то серым.

– Граф, вам выпала честь возглавить седьмой вал наступления. Ваша позиция – центр флешей. Ваш противник – лучший русский генерал князь Петр Багратион. Ваша слава – в ваших руках! Занимайте позицию и ждите сигнала, генерал.

Князь Экмюльский помчался дальше, а дон Гарсия стал выводить легион на исходную позицию.

«Ваша слава в ваших руках!» – зло подумал Аланхэ, мысленно посылая начальника корпуса ко всем ведомым и неведомым чертям и еще раз оглядывая дымящиеся высоты. – Мерзавец, посылает на верную смерть. Хочет, прикрывшись телами испанцев и португальцев, сам вскочить на коня славы. Но… не того ли мы все и просили у Бога только что», – злая ирония сквозила теперь во всех мыслях Аланхэ. По-настоящему его как профессионального военного сейчас привлекало только одно – прямое столкновение лоб в лоб с самим Багратионом! Разве мог о таком мечтать пятнадцатилетний маркиз, ходивший в атаку с одной шпагой на склонах Канигу?!

Впереди гремело не переставая. Гром пушек, ружейная трескотня и крики сливались в один могучий утробный гул. Клубы и завесы дыма, из которого то и дело вырывались яркие вспышки пушечного огня, скрывали от глаз полную картину боя. Тут и там темнели колонны атакующих. Разрывы снарядов и свист пуль теперь уже раздавались не только в отдалении, но и поблизости: среди людей Аланхэ нескольких человек уже успело выбить еще до начала вступления в дело.

Легкий холодок, обжигая, пробежал по всему телу дона Гарсии; по завязавшейся вокруг суете он уже отчетливо понял, что вот-вот раздастся сигнал атаки.

«Пресвятая дева, вручаю тебе судьбу свою… – еще успел прошептать он, как прозвучал рожок, и Аланхэ рванулся вперед с отчаянным криком «En avant», неожиданно перешедшим в клич испанцев «Patria o muerte»!

Огромная масса войск в едином порыве двинулась прямо в самое пекло боя, беспрерывно извергавшее навстречу бегущим людям большие и малые раскаленные плевки.

Наполеон, отчаявшись взять укрепления левого фланга русских в лоб, бросил в поддержку этой атаки корпус Жюно, который должен был обойти флеши еще южнее Понятовского. Всего к этому моменту против Багратионовых флешей было сосредоточено около сорока тысяч солдат и около четырехсот орудий. Но русские проявляли какое-то зловещее упорство.

Аланхэ скакал вперед, увлекая за собой солдат и автоматически отмечая про себя все детали боя.

«Сейчас они пустят в дело картечь», – подумал он и постарался сместиться таким образом, чтобы двигаться прямо в лоб одной из пушек, поскольку при стрельбе картечью это являлось наименее опасной зоной. А ему необходимо было во что бы то ни стало довести своих людей до линии обороны русских.

– Рассыпься, вперед! – успел скомандовать он как раз в тот самый момент, когда батарея русских, вспыхнув огнями, окуталась белым дымом.

Солдаты успели рассыпать кучный строй, и прошипевший град раскаленных осколков выкосил лишь немногих.

– Вперед, вперед, быстрее! – кричал Аланхэ, поскольку теперь от скорости передвижения зависело очень многое, если и вообще не все.

Но русские перезаряжали очень быстро. Последовал второй, затем третий, затем четвертый залп, от которых ряды Португальского легиона становились все малочисленнее. У Аланхэ срезало султан, порвало в нескольких местах плащ, но он уже ничего не видел вокруг, кроме близкой темной линии русского редута и считал только мгновения, движения, дюймы, дабы не пропустить момента для следующей команды.

Но вот прозвучал шестой залп, и до пушек осталось не более пяти туазов.

– Сомкнись! Наддай! Штыки вперед! – закричал Аланхэ, переходя с рыси в галоп, не пропуская вперед, как следовало бы, разогнавшуюся массу пехоты, дабы теперь из-за солдатских спин следить за развитием дела и подавать необходимые команды. Вместо этого, одержимый главной задачей непременно овладеть пушками и закрепиться, не позволив русским снова вернуть себе эту огневую точку, он метнулся вперед сам.

Но тут русские артиллеристы вдруг, бросив орудия, отбежали, а им на смену, словно из под земли выросла плотная стена егерских штыков.

Араб Аланхэ сходу напоролся на эти штыки и, страшно заржав, начал медленно запрокидываться. Аланхэ, уже стремительно взлетевший на вал, еще успел увидеть там впереди поверх русских киверов энергично вертящегося на коне и что-то кричащего с поднятой вверх шпагой русского генерала с густой черной шевелюрой, но уже в следующее мгновение какая-то неимоверная тяжесть черным облаком придавила легкое тело дона Гарсии к земле…

Пала ночь. Наступившая вдруг после столь долгого и неумолчного грохота тишина казалась какой-то невероятной, немыслимой, нереальной. Клаудиа порой даже думала, уж не оглохла ли она за этот день. Длившееся целый день сражение закончилось, однако, до сих пор ничего так и не было понятно.

Клаудиа вышла на улицу, готовая останавливать каждого встречного, но ни один из остановившихся не мог ей сказать ничего связного и определенного.

– Португальский легион? – удивился один из легкораненых солдат, приковылявший еще к вечеру. – Да он, кажется, и вовсе в деле не участвовал.

– А я, наоборот, слышал, что бедняги все полегли, косточка к косточке, – отозвался другой, передвигавшийся на импровизированных костылях.

– Ну что вы, ваша светлость, так не бывает, чтобы все, – как мог, утешал Клаудиу Гастон. – Обычно участники всегда так преувеличивают, сам не раз молол ерунду, хотя, потери, видно, и в самом деле немалые. Но Бог милостив, генералы погибают редко. Разве что ранен…

Всю ночь опять не могла уснуть Клаудиа. Постепенно от прибывавших с места сражения людей становилось все ясней, что битва была и в самом деле чрезвычайно жаркой. А главное – ни к чему не привела. К ночи французы отошли на свои исходные позиции.

«Неужели и завтра снова будет происходить такой же ад? – думала Клаудиа, вспоминая бесконечные потоки переносимых на носилках и неуклюже ковыляющих раненых. – Но что, что с Аланхэ? Почему нет ни вестей, ни адъютантов, ни д'Алорно, наконец?»

Однако на следующий день никакого ада не последовало, все было тихо. Видимо, обе стороны подсчитывали потери и отдыхали.

Осунувшаяся, с темными кругами под глазами, две ночи подряд не спавшая Клаудиа вновь чувствовала себя запертой в клетке птицей. Гастон, ходивший вместе с мальчиком по всему городу и опрашивавший участников вчерашней битвы, был мрачнее тучи. Выяснить ничего не удавалось, все сведения по-прежнему были самые противоречивые. И потому, когда около полудня Клаудиа увидела под окном виконта, она обрадовалась ему, как самому близкому другу, и, не дожидаясь его приближения, бросилась юноше навстречу.

Тот неловко спешился. Левая рука виконта висела на перевязи, голова оказалась в несвежих бинтах.

– Виконт, вы ранены? – поразилась она.

– Это все ерунда, ваше сиятельство, – грустно сказал Ламбер. – Мне, можно сказать, повезло. Вчера полегла едва ли не половина нашей армии.

– Пол-армии?!! – побледнела Клаудиа и невольно схватилась за стремя, чтобы не пошатнуться.

– Да, ваше сиятельство. Такого… – Ламбер хотел сказать, что не помнит такого, но опомнился и тихо закончил. – Такого никто не мог даже представить.

– Пол-армии, и не продвинулись ни на шаг?!

– Увы. Но русским тоже досталось. Говорят, их потери еще больше наших. Раненых даже не подбирали ни они… ни мы, – стыдясь истомленной ожиданием и неизвестностью женщины, почти беззвучно добавил он. – Убитых подсчитывают по спискам… Там невозможно пройти человеку – не то, что фурам. – Юноша хотел рассказать еще о том, что видел сам, но его остановили обезумевшие от ужаса глаза. Неужели она ждет от него, что он скажет ей о графе? Ламбер знал, что полегло не только большинство португальцев и испанцев, но погиб даже Фавьер, тот самый Фавьер, что привез Наполеону известие о разгроме в Испании. Как курьер он имел право не участвовать в деле, но пошел доказывать, что если они не разбили испанцев, то уж русских разобьют точно… – К сожалению, ваша светлость, о вашем муже ничего достоверного пока узнать не удалось. Потери, конечно, огромные. Сегодня не досчитались сорока семи генералов. Но ни среди убитых, ни среди раненых графа пока не обнаружили… – тут он опять замолчал и отвернулся, чтобы не видеть сразу же посеревшее лицо Клаудии. – Но раненых подбирают местные крестьяне, говорят, что они вполне милосердны и как истинные христиане не делают различий между нашими и русскими… Да и пленных много. Уже известно, что точно взят в плен генерал Бонами. Так что… надежда еще есть.

Большего до конца этого дня Клаудиа, как ни пыталась, так и не смогла выяснить. Гастон и Владимир, каждый на свой лад, пытались по очереди утешать ее. Гастон рассказывал всевозможные невероятные случаи из прежних походов. Но что были все эти рассказы для женщины, которая и сама уже прошла в этой жизни через не меньший, если еще и не через больший ад. Гораздо вернее ее успокаивали призывы русского верить.

Все первые два месяца этой большой войны Педро провел почти припеваючи. Отличный возраст, прекрасная школа выживания в детстве, уроки дона Гаспаро, ад Сарагосы, муштра Вестпойнта и начатки мудрости североамериканских индейцев делали его жизнь в русских просторах вполне сносной, а порой даже и комфортной. В его полуэскадроне у людей всегда были хлеб, вино и уксус, что в такую жару оказалось немаловажным, и даже лошади у них постоянно находились в приличном состоянии. В то время как в других подразделениях животные падали от непривычного климата, от того, что оставались взнузданными по двадцать часов, наконец, от того, что, находясь на одном лишь подножном корме, ослабляли себе зубы и потом умирали от недоедания при полных торбах грубого овса. Педро же, не обращая внимания на приказы, на ночлегах укладывал коней вместе с людьми, разнуздывал лошадей при любом удобном случае, и едва ли не силком заставлял солдат кормить их осиновыми ветками. В эскадроне его любили и не выдавали, а в фактическом неисполнении приказа в той суматохе, в которой наступала армия, уличить кого-то, кроме высших офицеров, было делом нелегким. К тому же, дурная слава неаполитанцев в данном случае только играла ему на руку.

Педро сам объезжал все интересующие его места – а интересовало его многое: устройство местных домов и простая жизнь деревень, система казачьей упряжи, съедобные коренья и животные местного леса, а также масса мелких, на первый взгляд никому не нужных подробностей. Педро уже давно знал, что на войне, впрочем, как и в жизни, мелочей не бывает, потому что никогда неизвестно, что и как неожиданно может пригодиться тебе однажды.

Кроме того, он забрал в свое полное распоряжение юного тамбурмажора Марчелло, поскольку мальчик, так счастливо по воле Педро избежавший ужасов июньской бури, привязался к нему, как собачонка. В основном Педро употреблял его для посылок под разными предлогами в главную квартиру Португальского легиона, получая таким образом сведения о Клаудии. Марчелло оказался смышленым малым и приспособился даже иногда играть с Нардо, незаметно вытягивая из малыша нужные сведения. Кроме того, рядом с Педро была Эрманита, всегда составлявшая для него добрую часть прелестей жизни, и потому он мог считать, что русская кампания – предприятие вполне сносное.

А в начале июля расщедрившаяся вдруг судьба послала ему и еще один подарок: отправившись назад в обозы, чтобы раздобыть без провиантмейстера давно не получаемые солонину и лярд, в одном пыльном еврейском местечке Педро вдруг услышал на площади оживленный смех солдат и призывный звон монет. Подойдя поближе, он увидел, что играют в райуелу[11], причем, громче всех звенит набранными в подол наполеончиками кудрявая маркитантка. Ленивыми, грациозными и в то же время точными движениями она кидала золотой кружочек и ловко поднимала два. При виде этой раскрасневшейся от возбуждения девушки сладкое тягучее воспоминание разлилось волной по всему телу Педро.

– Франча! – негромко позвал он.

Девушка от неожиданности ахнула, и деньги со звоном посыпались из ее подола. А в следующий момент она, забыв обо всех вокруг, уже висела на шее у Педро.

За четыре года поцелуи ее не стали ни холоднее, ни безвкусней, и Педро, заранее плюя на разговоры и недовольство начальства, привез ее на спине Эрманиты к себе в часть и отдал девушке одну из своих горных лошадок. Веселая и покладистая Франсиска вела себя среди русских полей, пожаров и канонад так же непринужденно и толково, как и в апартаментах графини Кастильофель, и Педро искренне восхищался ее неутомимостью. Ночами они в лесу лежали на попонах и порой до утра болтали о том, без чего не может жить настоящий испанец: о горячем свете, обливающем золотом апельсины, о тертулиях Севильи, о бескостных пелеле, с которыми так хорошо учиться любви девушкам, и еще о многом, многом другом.

– Знаешь, кого я видела тут недавно? – блестя спелыми вишнями глаз, однажды хитро спросила его Франсиска. – Никогда не угадаешь!

– Никогда, – покорно согласился Педро, целуя смуглую пыльную лодыжку.

– Маленькую любовницу кердо! Она, оказывается, умудрилась выскочить замуж за сарагосского героя, этого душку Аланхэ. Есть же женщины, которые умеют устроиться, как ни в чем не бывало! – без злости, но с затаенной печалью вздохнула девушка, и тут же заставила себя улыбнуться. – А мне, кроме неба над головой и тебя рядом, ничего больше в этой жизни и не нужно!

Педро хотел добавить, что у графини Аланхэ еще и родился сын, но промолчал и только равнодушно спросил:

– И как она?

– А каково может быть такой неженке среди трупов и пожаров? Что, вообще, понесло ее сюда? И знаешь, – вдруг задумчиво добавила Франсиска, – она была такая печальная и очень напомнила мне, упокой Господи его душу, старшенького сеньоры, который сгинул тогда в Аранхуэсе. Красивый был мальчик, только очень странный…

Педро усмехнулся и, дабы скрыть эту усмешку, крепко притянул к себе девушку: от этого сгинувшего мальчика он ждал письма со дня на день.

Однако ближе к началу осени дисциплина ужесточилась, стычки стали реже, но над всеми словно нависло нечто грозное, и Педро нюхом опытного солдата понял, что решающий бой не за горами.

В тихую ночь он сидел под стенами русского монастыря, куда привез раненого шальной пулей Марчелло. Мальчик умолял не оставлять его здесь, в темных кельях, где, несмотря на обилие не только раненых, но и французских хирургов, иногда бесплотными тенями мелькали черные бородатые лица русских монахов. Часть их ушла, но часть осталась, затаившись в подвалах, и теперь они казались вестниками смерти, являвшимися забирать души умирающих.

– Я с вами, я лучше с вами, – шептал, стараясь не стонать, мальчик.

– Завтра, похоже, будет жаркое дело, старина – или ты хочешь погибнуть под копытами казачьих коней, когда они, не дай Бог, пройдутся по нашим тылам? Мы будем приходить к тебе, а потом, когда двинемся дальше, я сам заберу тебя отсюда. День, два, много три – подлечись и вперед. – Однако, несмотря на всю свою показную бодрость, Педро оставлял Марчелло с нехорошим предчувствием. Он сунул лекарю двадцать франков, и, отвернувшись, чтобы мальчишка не увидел заблестевших глаз, прижал юного тамбурмажора к груди. – Ну, держись, малыш. Лошадки будут скучать без тебя… да и я тоже.

Однако что-то не давало Педро уйти сразу, и он присел под монастырской стеной, еще теплой от дневного солнца. Почти у самых его ног мирно журчал ручей. Педро несколько раз порывался вынуть из кармана полученное еще вчера письмо, но снова и снова откладывал чтение. Он не вскрыл пакет вчера из-за какого-то, ему самому непонятного суеверного чувства, и сейчас оно снова не давало ему разорвать серую бумагу. «Может быть, лучше после боя?» – мысль о том, что его могут убить в эту странную русскую кампанию, пока ни разу не приходила Педро в голову. Она не пришла ему даже тогда, когда безоружный и голый он несся на четверых русских казаков. Но все-таки знание непредсказуемости военной жизни заставило его вскрыть конверт. Письмо было на пяти страницах, бумага грязная, буквы хромали.