Рассказ лектора

– Это могло случиться с тобой, – сказал Дан.

– Типун тебе на язык, – сказал Вик.

– Постучи по деревяшке, – сказал Боб. Вейссман прочистил горло.

– Боже мой, Нельсон! Как вы?

Из его уст это прозвучало по меньшей мере странно. Нельсон снова подивился собственной смелости. Он перевел взгляд на профессора Викторинис, которая выставила его на улицу всего три дня назад, однако за черными очками было не понять, куда она смотрит. Нельсон внезапно сообразил: он такая мелкая сошка, что былой покровитель, вероятно, просто не слышал об его увольнении.

– Палец пришили. – Нельсон стиснул зубы. Боль мучила нестерпимо, но сознание оставалось ясным. – Говорят, будет, как новенький. – Он поднял глаза. – Даже лучше.

Акулло спокойно встретил его взгляд. По временам у декана и впрямь становились пустые, наглые глаза дворового хулигана. Внезапно он резко хохотнул и повернулся, чтобы его слышали спутники.

– К суду козлов, – сказал он.

– Простите? – не понял Вейссман.

– Пусть подаст в суд на ректорат. То-то эти козлы попрыгают. – Плечи у Акулло затряслись. – А? Я прав?

Вейссман натянуто улыбнулся: он находил Акулло невыносимо вульгарным. Губы профессора Викторинис не шевельнулись. Только пучеглазый Лайонел фыркнул.

– Пусть козлы попрыгают, – прогнусавил Лайонел. Он всегда говорил так, будто одновременно пытался что-то проглотить.

– Ага, – сказал Акулло. – Прищемить им яйца.

Он развернулся и пошел прочь, остальные за ним. Пропащие Мальчишки брызнули подальше от Нельсона. Только Вейссман удостоил его прощального кивка.

Когда все прошли, Вита обмякла и с шумом выдохнула.

– Что он хотел сказать? – Она крепко стиснула локти, провожая взглядом удаляющуюся процессию. – «Прищемить им яйца». Что, по-вашему, это значит?

Палец болел по-прежнему, но мозги больше не ворочались. Нельсон согнулся пополам, сжимая запястье.

– Черт, – пробормотал он, – там же нечему болеть.

– Нельсон? – Чуть ли не впервые за все время знакомства Вита положила руку ему на плечо.

– Нервы перерезаны. – Нельсон выпрямился, бледный и мокрый. – Я не должен вообще ничего чувствовать.

– Вы ужасно выглядите. Идите домой.

– Не могу. – Нельсон с трудом встал. – У меня консультации во второй половине дня и семинар в три.

Он зашатался. Вита подхватила его под локоть. Она оказалась неожиданно сильной.

– Отмените консультации, а семинар я за вас проведу… Что на вас нашло? Почему вы так говорили с Антони? Вы смотрели ему прямо в глаза.

Нельсон рассмеялся, превозмогая боль.

– А что он со мной сделает? Уволит?

Вита застыла и, продолжая сжимать его локоть, подняла глаза. Нельсон очень редко иронизировал. Он сам почувствовал, что краснеет.

– Неужели я это сказал? – спросил он.

Вита отвела глаза и вызвала лифт.

Дома Нельсон принял сразу две таблетки обезболивающего и проспал все обеденное время. Бриджит не позволяла девочкам подходить к кровати. Разбудила Нельсона Абигайл, замолотив ему ребром ладошки по лбу.

– Жив, папочка? – кричала она. – Ты живой? Нельсон заморгал. Отвечать не было сил.

Он помог выкупать девочек и почитал им сказку, потом уткнулся жене в колени и зарыдал – тихо, чтобы не разбудить малышек.

– Ты слишком много работаешь, – прошептала Бриджит.

– Нет, – всхлипнул Нельсон. – Я слишком мало работаю.

Это был их давнишний спор. Легко отказавшись от балетной карьеры, Бриджит считала, что и Нельсону нечего упираться. Неужто он рассчитывал закрепиться в приличном университете, спрашивала она, с дипломом-то бывшего сельскохозяйственного колледжа?

– Вита права. – Она погладила мужа по волосам. – Сходи к администратору, попроси, чтобы нам разрешили остаться до конца учебного года. – Она помолчала. – Если не хочешь, я схожу.

Нельсон сел и вытер глаза. Как все прогрессивные люди, он был, разумеется, феминистом, однако воспитание не позволяло ему сваливать на жену неприятное дело. Ее заботливость ранила. Он сам виноват, ему и расхлебывать.

– Нет, я пойду, – сказал он и снова заплакал.

Через неделю после несчастного случая доктор Дай снял повязку. Рука у Нельсона была белая и сморщенная после недели в бинтах, а пришитый палец – красный и теплый.

– Только посмотрите. – Доктор перевернул его руку ладонью вверх. – Никогда не видел, чтобы заживало так быстро.

– Это ненормально? – спросил Нельсон.

Доктор Дай пожал плечами.

– Что-нибудь чувствуете?

Нельсон даже Бриджит не говорил, что палец время от времени болит. Это была его боль и ничья больше. Сейчас он испугался, что доктор пропишет еще более дорогостоящее лечение.

– Да нет. Так, иногда покалывает, но это, наверное, мое воображение.

– Нервов там не осталось. – Доктор сильно ущипнул палец. – Чувствуете?

– Нет, – честно ответил Нельсон.

– Отлично, – сказал доктор Дай. – Значит, снимаем швы.

В тот вечер впервые за много месяцев Бриджит повела Нельсона в кино. Он переживал, что для них это слишком дорого, но жена ничего не хотела слышать. Она выбрала фильм, зная, что Нельсону понравится: постмодернистский вестерн, пародийный римейк «Шина»[51]. В пятницу вечером кинотеатр был полон, однако в зале, где показывали вестерн, кроме них, сидела только пожилая супружеская чета. Мужчина, рыхлый, с зачесанными на лысину редкими волосами, продолжал говорить с женой даже после того, как прошли титры. Бриджит сердито поглядела в их сторону.

– В Азии, – шепнул Нельсон, – принято обсуждать фильм по ходу действия – это как бы зрительское участие.

– Отлично, – буркнула Бриджит. – Вот и смотрели бы его в Сингапуре. А сейчас пусть помолчат.

Нельсон встал и пошел между темными рядами к бледно мерцающей лысине. Палец, освобожденный от бинтов, снова горел. Нельсон протиснулся между креслами к разговорчивому зрителю. Тот глянул через плечо, нагнулся поближе к спутнице и понизил голос до хриплого шепота. Палец жгло. Нельсон тронул мужчину за плечо. Пришитый палец коснулся липкой шеи.

– Пожалуйста, не разговаривайте, пока идет фильм, – сказал Нельсон, и боль прошла. Наступило блаженное успокоение, как будто он сунул палец под ледяную струю.

Мужчина напрягся и начал привставать. Не снимая руки с его плеча, Нельсон сказал:

– Сидите, пожалуйста. Я просто буду очень признателен, если вы помолчите.

Женщина шевельнулась, и Нельсон коснулся ее спины.

– Сидите, сидите, – сказал он. – Простите за беспокойство.

Нельсон вернулся на свое место. Вообще-то он предпочитал простодушные вестерны сороковых – пятидесятых годов, без новомодных иронических наворотов. А тут создатели от души поглумились над жанром. Поначалу герой действительно защищал поселенцев от богатого злодея-соседа, по одному отстреливая его приспешников. Закончилось это грандиозной перестрелкой, в которой герой уложил негодяя, однако после этого сам занял его место, став фактическим диктатором маленькой долины. Впрочем, Нельсон решил, что не даст испортить себе свободный вечер, и старался получать от зрелища простое детское удовольствие: немногословные мужчины, лошади, открытые пейзажи и яростные всплески насилия.

В зале зажегся свет. Нельсон заметил, что пожилые супруги тревожно на него оглядываются. Муж держался за горло и сипел. Нельсон торопливо подошел.

– Вам плохо? – спросил он.

Женщина с расширенными от ужаса глазами обняла мужа, словно пытаясь защитить. Мужчина потер горло и задвигал губами, но наружу вырвался только сдавленный хрип.

– Что вы с ним сделали? – прошипела женщина.

У Нельсона снова заныл палец. Он схватил мужчину за плечо.

– Вы можете дышать? Скажите что-нибудь, если можете.

Мужчина издал вопль, и снова словно холодная волна пробежала у Нельсона по пальцу. Он отдернул руку.

– Матерь Божия, – выговорил мужчина. – Чего вам от нас надо?

Нельсон отступил на шаг.

– Н-ничего, – выговорил он.

– Можно нам идти? – дрожащим голосом спросила женщина.

– Идти? – удивился Нельсон. – Конечно. Фильм кончился. Я просто…

Мужчина и женщина вскочили, цепляясь друг за друга, и тут же замерли. Нельсон загораживал им проход.

– Простите. – Он попятился, но они уже перелезли через кресла на соседний ряд и побежали к выходу.

– Что там такое? – спросила Бриджит, когда Нельсон вернулся к ней.

– Понятия не имею, – отвечал Нельсон, но палец его горел ледяным огнем.

4. НЕЛЬСОН СПУСКАЕТСЯ В АД

Утром в понедельник на Мичиган-авеню к нему снова прицепился Фу Манчу. Бомж плелся сзади целый квартал, выкрикивая:

– Ноябь, твою мать, а я без пальта. Холодно, твою мать.

Он шел в нескольких шагах от Нельсона в грязной джинсовой жилетке, размахивая голыми ручищами. Волосы у него были подвязаны грязным красно-бело-синим платком.

– Некоторые небось в польтах, – бубнил Фу Манчу. – Им небось есть куда идти. Могли бы и поделиться с бездомным.

Нельсон ускорил шаг. Палец подергивало. Он допил обезболивающее; доктор сказал, что таблетки больше не понадобятся. На повороте Фу Манчу отстал.

На обеденной перемене Нельсон зашел в жилищную администрацию. Тихая полная афро-американка посмотрела на компьютерный экран через нижние половинки бифокальных очков.

– Ваш контракт кончается, – сказала она.

– Знаю, но…

– Боюсь, что с ним кончается и ваше право на предоставление жилья. – Женщина взглянула на экран и добавила: – Профессор.

– Я надеялся, – сказал Нельсон, – что существует какой-нибудь льготный срок…

Женщина сурово взглянула на него через верхние половинки очков.

– Боюсь, что нет, сэр. Вам придется освободить жилье к первому января.

– Но это всего через шесть недель.

Палец горел. Надо было послать Бриджит. Она бы поскандалила, не смущаясь, что администраторша – женщина и черная.

– Может быть, не найдется желающих на наш дом, – осенило Нельсона, – и можно подождать, пока…

– Сэр. – Женщина сняла пальцы с клавиатуры. – У нас очередь на шесть месяцев вперед.

Палец ожгло огнем.

– Можно что-нибудь сделать? – спросил Нельсон, морщась от боли.

Женщина вздохнула.

– Только если вам снова дадут часы.

Повинуясь внезапному порыву, Нельсон накрыл ее ладонь правой рукой. Что я делаю? Она попыталась вырваться, но он только крепче сжал ее пальцы и сказал:

– Пожалуйста, проверьте еще раз. Вдруг вы что-то неправильно прочли. Мне казалось, дом записан на нас до мая.

По пальцу разлилась приятная прохлада. Нельсон убрал руку.

Глаза у женщины остекленели. Что я сделал?… Нельсон готов был вскочить и бежать, но женщина заморгала, как будто впервые его увидев.

– Вам дурно? – спросил Нельсон.

Женщина молча повернулась к экрану и положила руки на клавиатуру.

Нельсон сдвинулся на край стула и забормотал извинения.

– Ошибка. – Женщина подняла голову.

– Простите, – начал Нельсон, привставая. – Мне не следовало…

– Кто-то неправильно внес данные. – Застучали клавиши. – Вы можете жить в доме до первого мая.

Нельсон замер. Сердце его колотилось.

– Это точно?

– Да. – Женщина развернула к нему экран и показала на светящуюся голубую полоску. – Вот видите, дом записан на вас до конца весеннего семестра.

Нельсон заморгал. Он испытывал стыд и одновременно пьянящую радость. Палец гудел.

– Спасибо, – сказал Нельсон, краснея.

– Не за что. – Женщина пожала плечами. – Я только делаю то, что записано в компьютере.

– Как тебе это удалось? – спросила Бриджит, когда муж вернулся домой. Абигайл носилась по комнате кругами. Нельсон тоже протанцевал круг, легко переступая через безголовых кукол, расколотые кубики с алфавитом, исчирканные детские книжки. Бриджит, разведя руки, смотрела на них обоих.

– Уговорил, – сказал Нельсон. Абигайл с размаху врезалась ему в живот, но Нельсон легко подхватил ее и закинул себе на спину.

– Уговорил?! – У Бриджит брови поползли вверх.

– Ну да. – Палец молчал, однако Нельсон отчетливо помнил жгучую боль и внезапное облегчение, которое он испытал, взяв администратора за руку. Нет, ерунда. Этого не может быть.

Абигайл лезла по отцу, цепляясь за его волосы и пытаясь вскарабкаться на плечи.

– Папа будет лестницей! – вопила она.

– Ну, если это так просто, – сказала Бриджит, – попросил бы заодно снизить квартплату.

Нельсон резко повернулся. Абигайл качалась на нем, как обезьяна. Он смотрел на деревья за стеклянной раздвижной дверью, чтобы Бриджит не видела его выражения. К лицу прихлынула кровь. Ему и в голову не пришло еще о чем-нибудь просить. Может, в пальце и впрямь есть что-то такое… особенное. Впрочем, пользоваться этим было бы нечестно. Слова Бриджит его раздосадовали. Абигайл разжала руки, и Нельсон ее поймал.

– Спать, – сказала Бриджит.

– Я уложу. – Неся дочь горизонтально, как таран, Нельсон пошел по лестнице.

– Нельсон, – окликнула жена, и он остановился. Абигайл извивалась у него на руках.

Бриджит нагнала их на лестнице и поцеловала дочь.

– Правда, нам всем не помешают хорошие новости, котеночек? – Она поцеловала и Нельсона. Он улыбнулся.

– Но в следующий раз обязательно попроси, ладно, милый? – крикнула Бриджит ему вслед. – Не теряйся. Пользуйся случаем. О таких, как мы, никто не позаботится, кроме нас самих.

После первой пары Нельсон вышел из кабинета без куртки и пошел через площадь к библиотеке, держа руки в карманах и горбясь от холодного ветра. В читалке он взял ключ от Собрания Пул и, пройдя через старую библиотеку с ее тесными стеллажами, поднялся в часовую башню – поискать еще что-нибудь Джейса Хогга.

Основные фонды библиотеки перевели в новое подземное хранилище, просторное и светлое, с кондиционерами, уходящее на шесть этажей вглубь. Старое библиотечное здание не снесли только потому, что оно по-прежнему бережно сохранялось на майках, университетских бланках, вебсайте и в сердцах преуспевающих выпускников по всему свету. Древние помещения с их истоптанными металлическими полами, низкими потолками и мигающими люминесцентными лампами теперь почти опустели: здесь хранились только ветхие энциклопедии да подшивки забытых газет. Бумажный каталог сослали в сырой полуподвал, и длинные узкие гробы с аккуратно отпечатанными карточками постепенно приходили в негодность. Шагая по узким ступеням лязгающей чугунной лестницы, Нельсон думал: если бы я потерял все – семью, работу, свое место в жизни, я бы мог поселиться здесь, среди бесполезных книг, как Призрак Оперы. Я стал бы Привидением Торнфильдской библиотеки.

Наконец, запыхавшийся, он поднялся по узкой лестнице в саму башню. Собрание Пул было не собранием в подлинном смысле этого слова, а скорее

свалкой ненужных книг: лишних экземпляров, устаревших научных трудов, романов и стихотворных сборников, выброшенных из учебной программы, – этих падших ангелов литературы. Книгу, отправленную на списание, выдирали с полок сияющего подземного хранилища и отправляли в башню на скрипучем библиотечном подъемнике. Торнфильдская библиотека представляла собой разбухшее чистилище, где списанные книги дожидались, когда их снова отправят на подъемнике, теперь уже вниз, чтобы продать, раздать или вывезти на помойку. Свое шутливое прозвище ненужный фонд получил от тихой библиотекарши, которая выдавала ключ; эта коренастая рыжеволосая женщина дни напролет вязала у себя за столом[52].

В башне Нельсон прошел через несколько больших квадратных помещений – сквозь грязные стрельчатые окна сочился ноябрьский свет – и наконец попал на нижний этаж хранилища. Списанные книги кипами лежали на полках или томились за проволочной сеткой. Нельсон вставил ключ, повернул дверь на скрипучих петлях – она лязгнула за ним, щелкнул, закрываясь, замок. Нельсон поднялся еще через два этажа, сплошь заставленных книгами. Старые стеллажи доходили почти до потолка. Некоторые книжки стояли корешками наружу, другие затолкали боком, обрезом, вверх тормашками, перегнутыми, обтрепанными страницами наружу. В конце каждого ряда стеллажей на холодном деревянном полу громоздились пирамиды из книг, высокие стопки наросли под грязными окнами. На середине последнего пролета Нельсон протер пыльное стекло и посмотрел вниз. Все окна были забраны ржавыми решетками, вероятно, чтобы никому не пришло в голову в них выброситься; внизу за прутьями Нельсон увидел уходящий в газон V-образный колодец нового хранилища. Сквозь стеклянную крышу просвечивали все шесть подземных этажей, словно сошедшие с гравюры Мориса Эшера: сплющенные головастые фигурки неопределенного пола снуют туда-сюда по остроугольной лестнице.

С предпоследнего этажа узкий коридорчик вел вдоль окон к винтовым ступеням, по которым можно было через люк попасть на площадку к часовому механизму и колоколам. Всякий раз, как опускалась гиря или поворачивались шестеренки, раздавался гулкий щелчок и пол под ногами вздрагивал. Нельсон включил рубильник на стальном щитке, и между стеллажами зажглись голые лампочки. Он побрел между грудами книг, пахнущих плесенью и сырой кожей, в самую дальнюю каморку, где на полке, прямо под яркой лампочкой, стояло, кое-как впихнутое, полное собрание Джеймса Хогга.

Нельсон снял два тома и в резком свете прочел название: «Три пагубы мужчины» – стояло на одном, «Три пагубы женщины» – на другом. «Мужчину», если верить читательскому листку, не брали с 1922 года, «Женщину» – с 1908-го. Нельсона это устраивало как нельзя лучше. Единственное признанное значимым творение Джеймса Хогга он успел истоптать вдоль и поперек; может быть, последний шанс тиснуть статью – разыскать доселе не читанную книгу. Вчерашний укор жены – «никто о нас не позаботится, кроме нас самих» – крутился в голове, как навязчивый куплет, мешаясь со словами, которые у Хогга в конце «Исповеди» произносит слуга Оправданного Грешника: «Первая заповедь – думай о себе. И кто что плохого скажет?»

Нельсон отыскал стопку книг поустойчивее и сел, держа по тому Хогга в каждой руке. «Мужчину» он положил на колени и стал листать «Женщину». Страницы по большей части оказались не разрезаны. Это, с литературоведческой точки зрения, была целина, нечто такое, с чем можно пролезть в журналы, чтобы набрать публикаций и найти работу. Если, конечно, еще не поздно. После магистратуры вакансий было хоть отбавляй; он легко мог устроиться в какой-нибудь небольшой колледж, давно закрепился бы на постоянной должности, учил смышленых ребятишек в каком-нибудь зеленом городке, а на каникулах писал книги и подстригал газон перед домом. Однокурсники уже купили в кредит дома с двумя туалетами и спальней на каждого ребенка; у них один кредит на «вольво», в котором они возят дочерей на танцы и художественную гимнастику, второй – на мини-фургон, в который влезает вся футбольная команда сыновей; у них огромные встроенные холодильники, телевизоры с диагональю тридцать два дюйма и новехонькие компьютеры с гигабайтными дисками. И в каждом доме – непременный кабинет, обшитый деревом, с настоящими полками, а не обшарпанный стеллаж с ненапечатанной книгой про Джеймса Хогга. От хорошей работы синяки да шишки, от плохой – кредиты на спортивные автомобили.

«Чем я от них отличаюсь? Чего мне недостает? Везения, – решил Нельсон, ерзая на шатком насесте, – везения и способности здраво оценить свое место в научном мире. Они не пытались прыгнуть выше головы и теперь катаются как сыр в масле. Я сам виноват, не надо было разевать рот на Мидвест. Это все самомнение».

Наверху что-то снова глухо лязгнуло. Нельсон поднял глаза. Он часто слышал здесь странные звуки, особенно сверху. Разумеется, там никого нет. Никто не мог пройти через запертую дверь в Собрание Пул, единственный ключ у Нельсона в кармане. Тем не менее он на миг застыл, отвлеченный от самобичевания легендой о призраке. Легенду эту рассказывали каждому первокурснику, каждому молодому преподавателю. «Вы еще не слышали о призраке Торнфильдской библиотеки?» По коже побежали мурашки, сердце забилось чаще. Нельсон напомнил себе, что всякий раз слышал эту историю в новой интерпретации. Однако кто окликнул его на площади? Все три раза один человек? Если нет, с какой стати трое, все в капюшоне и маске черта, называли его фамилию? Почему этот человек или люди выбрали именно его? Безликое серебряное лицо ему явно померещилось, но кто-то явно произнес перед тем, как он лишился сознания: Чем могу служить, профессор Гумбольдт?»

Нельсон резко встал; книги, на которых он сидел, посыпались на пол. «Бред какой-то. Это все башня и рассказы о призраке так на меня подействовали. Просто кто-то разыграл меня на Хэллоуин, вероятно, студент, какой-нибудь богатый сопляк, недовольный своей оценкой. Остальное – безликое лицо, тринадцатый удар – галлюцинации от потери крови. – Нельсон двумя руками сжал книги, так что получилась как бы одна: „Три пагубы мужчины и женщины“. – Никто не обидится, если я унесу их домой, им все равно дорога на свалку. – Он осторожно двинулся между тесными стеллажами. – И все-таки что-то случилось с моим пальцем после того, как его пришили. Что-то странное произошло между мной и администраторшей, а перед тем – с мужчиной в кино. Может, призрак передал мне какое-то особое свойство, и оно проявляется через палец?»

– Мистика какая-то! – вслух произнес Нельсон, пробираясь через баррикады ненужных книг. Да нет, мистика здесь ни при чем, просто настало время натянуть решимость, как струну. Маленькая победа над администраторшей доказывает, что ему это по силам. Если призраку угодно вечно длить свое отчаяние, вновь и вновь бросаясь с башни на площадь, то и на здоровье. Связано это с пальцем или не связано, сегодня он впервые за долгое время вновь испытал гордость. Наконец-то он что-то сделал для жены и малышек, вместо того чтобы просто тащить их за собой вниз. Он умный, работящий, привлекательный. Что ж, была черная полоса, а теперь счастье вновь улыбнулось. Если ему угодно считать палец метафорой своего везения, то почему бы нет. Главное, проявить себя, показать факультету, на что он способен. Жена права: никто о нем не позаботится, нужно всего добиваться самому. Пользоваться случаем. Ковать железо, пока горячо.

Он расправил плечи и шагнул вперед.

Что-то зашуршало в дальнем конце комнаты. Нельсон замер. Колени у него ослабели, волосы на загривке не встали дыбом. Быстро прошелестели шаги, и на фоне окна мелькнула – или показалось, что мелькнула – черная тень. Она скользнула к лестнице. Нельсон хотел крикнуть: «Эй!», но слова застряли в горле. Палец заболел с новой силой. Пусть в Торнфильдской библиотеке нет никакого призрака, пусть его новообретенная власть над людьми – чистейшая выдумка, что за беда, если он попробует действовать так, будто это правда? Что, если простое касание принесет ему все, что он ни пожелает? Сколько всего хорошего можно сделать для семьи, для факультета!… Нельсону припомнились комиксы его детства – Человек-паук и Джонни Шторм использовали свои чудесные способности исключительно на благо. «От кого убудет, если я попробую?»

Он выглянул из-за стеллажа. Фигура – если она вообще была – исчезла. Нельсон вздохнул, набрал в грудь воздуха, тряхнул книгами и двинулся к лестнице.

– Я тебе покажу, – шепнул он призраку. – Я всем покажу. Меня еще рано хоронить.

В кабинете Нельсон увидел, что Вита уже пришла – на спинке стула висела ее куртка, возле стола притулилась сумка. Однако самой ее нигде не было видно. Нельсон положил Хогга на стол, запер кабинет и пошел к лифту. Когда кабина устремилась вниз, пришитый палец задергало. «А что, если я попробую вернуть себе работу? Господи, – думал он, нянча больную руку здоровой, – что я теряю?»

В Харбор-холле было девять этажей, но всего восемь из них наземные. В пятидесятых годах под зданием оборудовали бомбоубежище на случай атомной войны, без окон, с шестнадцатидюймовыми железобетонными степами. Кабина ухнула под землю и остановилась так резко, что у Нельсона чуть не подогнулись колени. Двери, лязгая, расползлись. Шлюз, закрывавшийся когда-то массивными стальными дверями, был залит неестественным дневным светом. Нельсон медлил в лифте, придерживая автоматические двери здоровой рукой.

Над дверным проемом кто-то написал светящимся фломастером девиз. Его забелили, но надпись проступила сквозь краску, еще более мрачная и зловещая. ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, гласила она, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. Это были врата в бомбоубежище. Здесь преподавали литературную композицию.

Нельсон вышел. Двери с шипением закрылись, и кабина усвистела вверх. Он прошел сквозь стальную дверную раму в огромное белое помещение, разделенное пластмассовыми перегородками. Несмолкающее гудение вентиляторов и люминесцентных ламп придавало этой огромной комнате сходство со швейным цехом. Сквозь гудение слышался немолчный бубнеж одиноких тридцати– и сорокалетних женщин; их кабинки располагались одна за другой, как швейные машинки в цеху. Нельсон пошел по проходу; он уже вспотел. Всякий раз он надеялся пройти незамеченным, и всякий раз тщетно. В каждой кабинке сидела женщина в костюме из магазина готового платья, втолковывая осовевшему студенту грамматическое правило или принцип изложения мысли, и каждая из них поднимала на Нельсона запавшие, обреченные глаза. Лишь немногие из здешних преподавателей чего-то ждали от будущего: подрабатывающие профессорские жены, недавние выпускники, начинающие литераторы. Однако в основном здесь трудились разведенные женщины с детьми и старые девы с кошками. Их спаяли горький конвейерный коллективизм и привычка интеллектуально зубоскалить по всякому поводу – побочный эффект чрезмерной начитанности. Это была самая презираемая часть факультета, морлоки для элоев с восьмого этажа. Если в бюджете открывалась течь, они первыми шли ко дну. В терминологии Валлерстайна[53] они были бедной колониальной окраиной, поставляющей богатому центру (факультету) переработанное сырье (первокурсников), дабы профессура, не утруждаясь черной работой, свободно занималась феминистской теорией и постколониальной литературой.