Проклятие сумерек

– Что такое проклятие сумерек?

Гайфье почувствовал, что у него опять немеют кончики пальцев. Оказывается, все самое плохое еще только впереди!

Внезапно он возненавидел Горэм. Нет, не за то, что она открывает перед ним разные неприятные и страшные тайны. В конце концов, тайны эти существовали помимо Горэм и рано или поздно должны были быть раскрыты. Его выводило из себя то удовольствие, которое нянька получала от этого.

– Я запомнила слово в слово, – таинственно шептала Горэм, обдавая Гайфье запахом своего дыхания. – Я чувствовала, что все это неспроста. Во всем этом есть определенный смысл… Раз в четырнадцать лет обе луны, Ассэ и Стексэ, сходятся в опасной близости. Одна из лун ярче светит в краях, где живут эльфы. Вторая луна любит заглядывать в лица спящим. Но настанет день, когда луны столкнутся. Прольется кровавый ливень, звезды не удержатся на небе… Ассэ уничтожит Стексэ, Стексэ сожрет Ассэ, и все живое умрет.

Горэм замолчала, чтобы услышанное улеглось в памяти мальчика. На миг Гайфье стало по-настоящему страшно: полумрак пустого помещения, жаркий шепот старухи, пророчество…

Но Гайфье был рожден солнечным, он не умел долго пугаться или огорчаться.

Вскочив, он бросился к окну и ударом кулака сшиб на землю ставень. Широкий солнечный луч хлынул в комнату, разоблачив пляшущую в воздухе пыль и явив мятое лицо Горэм.

– Я не мог больше сидеть во мраке, – признался Гайфье, усаживаясь обратно за стол. – Темнота меня раздражает.

– Лучше бы вы ее боялись, мой господин, – сказала Горэм, но теперь ее голос больше не звучал зловеще.

– Почему? – в упор спросил Гайфье.

– Потому что проклятие сумерек – это о вас и вашей сестре, – просто отозвалась она. – Скоро наступит время опасного сближения двух лун. Скоро…

Она замолчала, жуя губами. Гайфье смотрел на нее, ощущая неловкость. Она пыталась запугать его, предостеречь, но выглядело это так, словно старая женщина, разобиженная на своих бывших господ, запоздало пытается свести счеты.

Гайфье решил поскорее закончить томительный разговор.

– И в чем же это должно, по-вашему, выразиться? – осведомился он.

– Ваша сестра попытается убить вас, – сказала Горэм и уставилась на Гайфье молящим взором.

Гайфье встал и молча двинулся к выходу. Он больше не в силах был находиться со старухой в одном помещении. Он вполне отдавал себе отчет в том, что оскорбляет самую преданную и бескорыстную любовь из возможных: любовь самки к выкормленному ею детенышу. Но почему-то этот род любви вызывал у него ужас и почти физическое отвращение.

* * *

Дом, где появилась на свет Эскива и где родился он сам, Гайфье нашел без труда. Нянька достаточно точно описала и площадь, и само здание. Впрочем, мальчику казалось, что он отыскал бы этот дом и без всякого описания: как ему мнилось, связь между ним и местом его рождения до сих пор не была прервана.

Он остановился возле фонтана, огляделся, пытаясь представить себе, какой была эта площадь в ночь родов Уиды. Наверняка фасады завесили большими полотнами с нарисованными декорациями. А тут могли натянуть канат для воздушной танцовщицы…

Гайфье опустил веки и как будто въяве увидел ее, тонкую, бесстрашную, с длинными развевающимися волосами. Внезапно девушка из его фантазии остановила танец и взглянула прямо ему в душу. Гайфье вздрогнул и поскорее открыл глаза.

Ничего не изменилось. Площадь по-прежнему оставалась пустой. Две женщины неторопливо пересекли ее, зачерпнули воду из фонтана, остановились, чтобы обменяться парой фраз. Ушли.

Открылось окно на верхнем этаже. Рыжеволосая девочка уселась на подоконнике, рыжая кошка пристроилась рядом. Девочка взяла маленький летучий кораблик и выпустила его из окна. Игрушка полетела вниз, попала в струю воздуха, поднялась над площадью, а затем порыв ветра швырнул ее прямо в фонтан. Девочка засмеялась, скрывая огорчение. Кошка с интересом наблюдала за полетом злополучного кораблика, а когда он исчез в воде, зевнула и свернулась клубочком.

…Значит, здесь выступала воздушная танцовщица. А внизу стояли двое актеров, изображающих две луны, Ассэ и Стексэ. Одна ярче светит в мире эльфов, другая заглядывает в лица спящим людям. И когда две луны столкнутся, свершится проклятие сумерек.

Мальчик тряхнул головой, и воображаемая картина рассыпалась. Как странно! Пожалуй, стоит отыскать артистов, которые давали здесь спектакль в тот день. Вряд ли за четырнадцать лет они все оставили свое ремесло и исчезли, растворились среди обывателей. Кто-нибудь из них наверняка выступает до сих пор.

Он рассматривал фасад дома, где провел первый год жизни. Действительно, забавная роспись. Огромные напольные вазы были набиты цветами и фруктами, и полуобнаженные девушки пытались втиснуться туда же, а мохноногие сатиры выскакивали отовсюду и тянули к своим веселым «жертвам» жадные руки.

– По крайней мере, кое-что связывает нас с Эскивой до сих пор, – сказал себе Гайфье. – У нас общий отец, что не подлежит сомнению. И этот дом – тоже наш. Этого у нас не отнимет и дюжина доброжелателей.

Внезапно ему опять показалось, что за ним тайно следят. Он резко обернулся в сторону тесного, плохо освещенного проулка, выходящего на площадь, но никого там не увидел.

* * *

Темная фигура отделилась от стены и стала как будто шире: теперь она заполняла все пространство между домами.

Проулок, где пряталась фигура, правильнее было бы назвать «щелью», таким узким он был. Мостовая здесь вечно оставалась сырой, потому что солнечные лучи не проникали сюда – крыши смыкались на уровне верхнего этажа так плотно, что представляли собой единое целое.

Сумрачная фигура беспокойно зашевелилась. Мускулистая рука резко высунулась из бесформенных одеяний и снова нырнула в колеблющиеся складки. Горящие глаза, скрытые под нависшими густыми бровями – или, может быть, то был капюшон? – с жадностью рассматривали Гайфье.

Мальчика потянуло на место его рождения; темную тень неудержимо тянуло к мальчику… но яркий солнечный свет все портил.

С тяжелым вздохом, от которого заколыхалось все тело, окутанное просторными лохматыми одеждами, фигура застыла в темноте.

* * *

Вернувшись из города, Гайфье сразу прошел к себе и заперся. Даже к ужину не вышел, удовольствовавшись сухарями, которые нашлись в комнате: у мальчика была скверная привычка грызть сухари во время чтения – он уверял, что таким способом лучше усваивает прочитанное.

Ни слуги, ни сестра не потревожили мальчика в его уединении. Никто не нашел ничего удивительного в том, что Гайфье не в духе – ведь его преданная няня Горэм только что оставила службу. Эскива уважала чувства брата, однако своего распоряжения отменять не желала. Она была уверена в том, что поступает правильно. Незачем держать при себе особу, которая настолько ее ненавидит. Эскиве уже тринадцать лет, и даже отец признает ее право на самостоятельные решения.

Эскива не вполне правильно оценивала причины дурного настроения Гайфье. Но брат не стал ничего ей объяснять.

Он размышлял над услышанным. Меньше всего Гайфье поверил в пресловутое «проклятие сумерек». Все это звучало слишком напыщенно и как-то чересчур отвлеченно. В конце концов, артисты могли выдумать историю о двух лунах лишь для того, чтобы более эффектно представить некоторые трюки.

Нет, Гайфье поразило другое. Прежде он никогда не думал о няне Горэм как о самостоятельном человеке, у которого есть какая-то собственная судьба. Смысл существования няни как раз в том и заключался, чтобы заботиться о нем, Гайфье. Баловать его, рассказывать безобидные сказки, где действовали разумные деревья и говорящие зверьки и проказничали крохотные, невидимые глазу существа.

И вдруг Горэм предстала ему кем-то совершенно незнакомым. Личностью, и при том личностью чрезвычайно неприятной, полной мстительной злобы.

Гайфье в голову не пришло усомниться в том, что отец достойно относился к первой своей подруге. Талиессин не виноват в том, что Эйле умерла слишком рано. И в том, что пришлось взять в жены Уиду. И уж тем более не виновен Талиессин в том, что так страстно влюбился в свою эльфийскую супругу, – если женщина из народа Эльсион Лакар захочет соблазнить, не устоит ни один мужчина.

Что бы ни утверждала Горэм, поколебать чувства мальчика к родителям ей не удалось. Однако своими речами она натворила нечто совершенно иное. Перед Гайфье внезапно распахнулась пропасть – он увидел душу другого человека и понял, что никогда никого не сможет узнать до конца. Любой может оказаться незнакомцем. Не только няня, о которой мальчик толком не задумывался. Но и отец, и мать, и сестра… и даже близкий друг, если когда-нибудь у Гайфье появится таковой.

Он почувствовал себя невероятно одиноким, заброшенным в незнакомый мир и окруженным чужаками. Как будто каждое увиденное им лицо – лишь маска, и если ее снять, то появится новая маска, а под нею – еще и еще… Наверное, поэтому Уида так любит переодеваться. Уида знает о масках и пытается быть честной.

Утомленный этими раздумьями, Гайфье забылся сном и проснулся с головной болью рано, на рассвете. Мальчик выбрался в сад через окно. Здесь было свежо, роса холодила босые ноги, а цветы источали особенно сильный и резкий запах.

Гайфье пошел по знакомой дорожке, подставляя лицо восходящему солнцу и впитывая ласковое, набирающее силу тепло, а затем вдруг споткнулся о нечто и замер.

Под кустом мирно спал какой-то незнакомец.

Та часть дворцового комплекса, что принадлежала Гайфье и Эскиве, была отделена от большого дворца и имела собственный сад. На «половину принцев» посторонние не допускались. Это был абсолютно замкнутый мир.

Поэтому Гайфье так поразился находке. Он присел на корточки, чтобы рассмотреть чужака получше. Несомненно, будь этот человек надлежащим образом одет и причесан, он обладал бы вполне привлекательной наружностью. На вид ему было лет тридцать – тридцать пять. Лицо круглое, темно-каштановые мягкие волосы смяты и явно перепачканы в каком-то соусе. Густые ресницы веером лежали на бледной щеке. На нем имелись только рубаха и штаны. Незнакомец был бос; впрочем, сапоги из мягкой кожи чуть позднее обнаружились по другую сторону куста.

Гайфье сорвал травинку и пощекотал спящему нос. Тот чихнул, страшно выругался, вскочил и вытаращил глаза.

– Ну, и как? – осведомился Гайфье.

Незнакомец вдруг обмяк, потер лицо ладонями и спросил растерянно:

– Где это я?

– Там, где быть не должны, – во дворце, на «половине принцев».

Незнакомец попытался встать, но покачнулся и плюхнулся обратно. Гайфье сказал:

– Да сидите вы! Кто вас гонит? Еще очень рано. Мне тоже не спится.

– Мне как раз прекрасно спалось, – возразил он, – пока что-то не попало мне в нос.

Гайфье повертел в пальцах травинку и выбросил ее.

– Ну, раз уж так случилось, что оба мы не спим, – примирительным тоном произнес сын Талиессина, – может быть, поболтаем? Расскажите мне, кто вы такой и для чего сюда залезли. А главное – как.

Незнакомец снова провел ладонью по лицу, словно освобождаясь от паутины сна, и сильно почесал нос. Проворчал:

– Меня зовут Ренье. А вы, должно быть, брат правящей королевы.

– Да, – подтвердил Гайфье. – Таков мой титул. Я брат.

– Вас легко узнать, – проговорил Ренье, отчаянно зевая. – Вы очень похожи на отца.

– Вы хорошо знаете моего отца? – спросил Гайфье.

– Кто может утверждать, будто хорошо знает Талиессина? – был ответ. – Полагаю, такое попросту невозможно.

Мальчик согласно кивнул. И вернулся к своему первому вопросу:

– Как же вы сюда попали? Я по наивности считал, что наш сад надежно отгорожен от внешнего мира.

– Так и есть, – успокоил его Ренье. – Имеется одна-единственная лазейка. О ней никто не знает. Даже я о ней забыл. Видимо, вспомнил бессознательно, исключительно вследствие экзальтированного состояния. – Он широко зевнул. – Много лет назад эту лазейку отыскала одна моя хорошая приятельница. Она обладала забавным свойством – проходила там, где не было прохода. Попросту не замечала препятствий… и оказывалась там, где ей быть, собственно, не следовало. Вот так мы с ней и познакомились.

Гайфье посматривал на рассказчика искоса. Он видел, что тот недоговаривает. Пытается представить нечто важное как нечто малосущественное.

И продолжил расспросы:

– Как ее звали?

– Не помню, – тотчас ответил Ренье.

Этот быстрый ответ окончательно убедил мальчика в том, что его новый знакомец смущен. Скорее всего, Ренье проговорился потому, что был спросонок – да еще в «экзальтированном состоянии» – и теперь не знает, как выпутаться.

– Простая девушка. Белошвейка, – продолжал Ренье, отводя взгляд. – Очень хорошенькая. Вечно попадала в дурацкие истории, так что мне приходилось ее вытаскивать из бед.

– Она была вашей любовницей? – настаивал мальчик.

– Ну, зачем же сразу – «любовницей»? – возразил Ренье. – Вовсе нет. Я всегда умел дружить с женщинами. Просто дружить, без всяких задних мыслей, уж вы мне поверьте. Я умею это сейчас, умел и тогда, когда был моложе и значительно привлекательнее.

Гайфье долго молчал, созерцая просыпающийся сад, а потом выговорил, сам не зная почему:

– Эйле.

Сидящий рядом человек вздрогнул.

– Что с вами? – удивился мальчик.

– Ничего.

– Но вы вздрогнули.

– Вам показалось, – упрямо сказал Ренье.

Гайфье вскочил.

– Послушайте, я прикажу стражникам схватить вас и выпроводить вон с позором. А я еще вдобавок скажу, что подозреваю вас в чем-нибудь дурном. Вроде покушения на мою жизнь.

– А, – протянул Ренье, разваливаясь в траве. – Ну и зовите своих стражников, пожалуйста. Мне все равно.

– Вы знали Эйле, – сказал Гайфье.

– Может, и знал, – сдался тот.

– Какая она была?

– Мы вступаем на опасный путь, – предупредил Ренье.

– Какой путь?

– Путь правды. Есть вещи, которым лучше оставаться скрытыми. Знаете, как собака, которую предпочтительней держать на цепи. Сорвется – заест насмерть всех, до кого доберется, начиная с хозяев.

– Я согласен, – объявил Гайфье. – Пусть меня заест эта псина.

– Нет, – сказал Ренье.

– Эйле была моей матерью, – обронил мальчик.

И с удовольствием увидел, как Ренье вцепился себе в волосы и простонал:

– Это я успел наболтать? Во сне? Или спросонок, сдуру?

– Нет, – успокоил его мальчик. – Это сказала вчера моя нянька, Горэм. Со злости. Чтобы досадить Эскиве.

– И где теперь старая карга? – скрипнул зубами Ренье.

– На что вам она?

– Свернуть ее морщинистую шею.

– Эскива выгнала ее.

– Да здравствует королева! – сказал Ренье. И, помолчав, спросил почти сердито: – Что вы хотите узнать об Эйле?

– Какой она была?

– Я ведь только что говорил. Очень хорошенькая. Ходила сквозь стены, попадала в неприятности. А потом, когда в нелепой уличной драке вашего отца хотели ударить ножом, закрыла его собой – и умерла вместо него. Вот и вся ее коротенькая история. Талиессин очень любил ее.

– А Уиду? – спросил мальчик немного ревниво.

– Уида – это страсть. Эйле – нежность. Любовь земная и небесная…

– Как в проклятии сумерек, – пробормотал Гайфье. – Луна, что светит эльфам, и луна, что светит людям.

Последнюю фразу его новый знакомец не понял, но уточнять и переспрашивать не стал.

– Вы не могли бы мне помочь? Мне нужно хотя бы отчасти привести себя в порядок, – вместо этого попросил он. – В конце концов, вы меня нашли, разбудили и, угрожая расправой, заставили отвечать на вопросы. Вы должны ощущать ответственность за мою судьбу.

Гайфье сказал:

– Давайте уточним события. Вчера вы напились, как свинья, а сюда забрались в бессознательном состоянии, чтобы отоспаться… Да?

– Да, – признался Ренье.

– Понятно. – Мальчик фыркнул. – Я утащу для вас кувшин вина с кухни. После этого – уходите.

– Да здравствует брат королевы, – сказал Ренье, снова растягиваясь на траве под кустом.

* * *

Увольнение госпожи Горэм изменило жизнь царственных детей больше, чем они могли предполагать. Эскива чувствовала себя так, словно освободилась от тяжелого груза. Никто больше не пытался раздавить ее тайным осуждением, никто не следил за каждым ее шагом недоброжелательным взором. Девочка-королева не ходила, а как будто летала по залам дворца и по роскошному саду.

Для Гайфье наняли личного компаньона.

– Время пичкать парня сладостями миновало, – благодушно заметил Талиессин, подписывая указ о назначении на должность некоего Пиндара.

Гайфье ощутил себя взрослым. Ему сообщили о том, что сегодня к нему прибудет компаньон, и мальчик разволновался. Ему показали безупречные рекомендательные письма. Пиндар получил классическое образование и умеет вести разговор на любую тему. Кроме того, он неплохо владеет оружием, так что с ним в паре можно тренироваться. Верховая езда, танцы… Словом, весьма обширная программа.

Эскива тоже ознакомилась с рекомендациями Пиндара, заглядывая брату через плечо, пока он читал. Насмешливо блеснула глазами.

– Вопрос теперь в том, насколько для него хорош ты, брат, – бросила она и удалилась к себе.

Пиндар прибыл вскоре после полудня и оказался человеком средних лет и среднего роста, с лысинкой в обрамлении мягких сероватых волос и аккуратным брюшком любителя недурно закусить. Трудно было вообразить его со шпагой в руке, однако Гайфье решил не торопиться с выводами.

Представ перед своим новым господином, Пиндар изящно поклонился. Гайфье чуть смущенно улыбнулся ему и кивнул.

– Чем бы вы предпочли заняться, мой господин? – осведомился Пиндар. – Я готов приступить к исполнению своих обязанностей.

– Ну, – сказал Гайфье, – вы пока устраивайтесь, а я…

Он хотел было прибавить: «Я предпочел бы побыть один», но Пиндар тонко улыбнулся, предвосхитив ответ мальчика:

– Я ни в коем случае не навязываю вам своего общества, мой господин. Вы вольны поступать по собственному усмотрению, но если я понадоблюсь – я всегда под рукой.

Гайфье ушел к себе в легком смятении. Он вдруг обнаружил, что теперь ему придется привыкать к новому человеку возле себя и что это его, пожалуй, нервирует. Самую малость, но все же…

Глава вторая

ПРОИСШЕСТВИЕ В «МЫШАХ И КАРЛИКАХ»

«Нет ничего печальнее бывшего сердцееда», – говорил себе Ренье, рассматривая в зеркало морщинки вокруг глаз. И морщинки-то вроде бы смешливые, но вот незадача – к тридцати пяти годам они начали придавать своему обладателю облезлый вид.

Ренье вполне отдавал себе отчет в том, что с возрастом он стал устрашающе напоминать собственного отца. Жизнь Джехана разбили тайная любовь к Оггуль и смерть возлюбленной. Жизнь Ренье сломалась в тот самый миг, когда отравленная стрела убила эльфийскую королеву – мать Талиессина. Ренье был ее возлюбленным чуть меньше месяца. После ее гибели Ренье стремительно начал увядать.

Он еще сопротивлялся, старался как-то устроить свою жизнь. Заводил связи, был полезным. В конце концов, ему было тогда только двадцать. В таком возрасте человек вполне может оправиться от потери, взять в жены обычную женщину, завести детей, сделать необременительную карьеру при дворе.

Тысячи раз повторял он себе эти слова. Твердил их как заклинание и вместе с тем глубоко внутри себя знал: все это ложь. Он больше ни на что не способен. Его истинная жизнь закончилась.

И даже старший брат, Эмери, придворный композитор, как бы он ни старался, не в состоянии был отвадить Ренье от глупых похождений и пьянства.

Сыновья Оггуль были очень близки. Один всегда мог сказать, где находится другой и не попал ли тот в неприятности. Несмотря на то что у Ренье с Эмери была общая мать и разные отцы, внешне они были чрезвычайно похожи, так что в годы молодости их то и дело путали.

Эмери жил в доме, который они с братом унаследовали от их дяди Адобекка, бывшего главного королевского конюшего. Дом находился за четвертой стеной, вне дворцового комплекса. Эмери обитал там один (если не считать слуг); Ренье предпочел маленькие апартаменты в самом дворце – поближе к податливым фрейлинам и подальше от осуждающего взгляда Эмери.

Расставшись с братом королевы, Ренье вернулся к себе, поспал несколько часов и пробудился, вполне бодрый, когда уже стемнело.

Поскольку никаких дел на нынешний вечер у него не имелось, а сидеть дома казалось выше сил, Ренье прямиком направился в кабачок под названием «Мыши и карлики» (большое панно на стене изображало сражение крохотных человечков с мышами и крысами).

Приветливо улыбаясь всем и никому, Ренье устроился в своем любимом углу, и почти сразу к нему подсело несколько любителей игры и выпивки.

Все здесь было знакомо и приносило успокоение: лица собутыльников, стук костяшек о столешницу, особенный привкус местного сидра. Здесь казалось, будто жизнь, которую вел Ренье, обладает неким потаенным, глубоким смыслом.

Ренье считался знатоком всех здешних неписаных правил – и едва ли не автором половины из них. Это помогало ему переносить неприязненное отношение нового хозяина кабачка: пару лет назад тот унаследовал заведение вместе с некоторыми постоянными посетителями, и далеко не все пришлись ему по душе.

Вечер начался и покатился по привычной колее. Скоро выигрыш стал представляться Ренье высшей целью жизни, а проигрыш оборачивался крахом всех надежд. Он вскрикивал, сердился, хохотал – и постоянно прикладывался к кувшину. Окружающие вели себя сходным образом. Все было хорошо, все было правильно.

Ближе к полуночи Ренье ненадолго прервал игру и подозвал служанку.

– Как тебя зовут? – спросил он у девушки, улыбаясь ей, как ему воображалось, обаятельно.

Она кисло смотрела на него, и, будь Ренье трезвее, он увидел бы в ее зрачках собственное отражение: подгулявший помятый мужчина средних лет, который мнит себя неотразимым.

– Меня зовут Аламеда, господин, – равнодушным тоном произнесла девушка и отвернулась. – Я вам уже отвечала – вчера, и позавчера, и третьего дня.

– Наклонись-ка ко мне поближе, Аламеда, – приказал Ренье, посмеиваясь.

И когда она нехотя подчинилась, сунул ей за вырез кошель с монетами.

Она вздрогнула, машинально накрыла грудь ладонью – не столько оберегая, впрочем, свою стыдливость, сколько ощупывая деньги.

– Зачем это?

– Плата за выпивку, – объяснил Ренье.

Он всегда так расплачивался в этом трактире: передавал служанке часть выигрыша. Ренье даже не интересовался суммой. Иногда она оказывалась значительно больше, чем было пропито, иногда – гораздо меньше. Зная, что спорить с Ренье бесполезно, хозяин «Мышей и карликов» даже не протестовал, только тихо скрипел зубами.

– А теперь, Аламеда, принеси мне еще кувшинчик, – сказал Ренье и дружески потрепал ее по руке.

Девушка вытерла о юбку тыльную сторону руки и отбыла.

Ренье проводил ее глазами – а заодно и оглядел собравшихся в кабачке людей – и вдруг ощутил неприятный холодок между лопатками. Ему показалось, что в дверном проеме он различает странного незнакомца. Завсегдатаем «Мышей» тот явно не был. Неестественно высокий, в косматом плаще, чужак стоял совершенно неподвижно и рассматривал людей пылающими глазами.

Ренье огляделся по сторонам. Кажется, незнакомца никто, кроме него, не замечает. Кругом жевали, болтали, пили, трясли стаканчиками с игральными костями, смеялись, ворчали. Когда Ренье снова посмотрел на дверь, там уже никого не было.

Аламеда почему-то долго не возвращалась, поэтому Ренье подозвал другую служанку, настроенную более благосклонно, получил наконец желаемое и вернулся к игре.

* * *

Тревога не отпускала Эмери целый день. С самого утра он улавливал ее в воздухе, и к вечеру ему уже стало казаться, будто весь город звучит нестройно и взволнованно, словно кто-то беспорядочно перебирает клавиши расстроенных клавикордов.

В конце концов Эмери не выдержал: невыносимо было сидеть в бездействии дома и ощущать, как беспокойство гудит кругом все более властно, точно ветер в каминной трубе. С наступлением сумерек Эмери собрался с силами и вышел на улицу.

Поиски брата Эмери начал с пары знакомых кабачков поближе к дворцовому кварталу и, когда его там не оказалось, дал себе слово немедленно вернуться домой. «Не буду же я бродить по городу всю ночь? – подумал Эмери. – В тридцать пять лет пора бы Ренье отвечать за себя самостоятельно».

Ночной город смотрел на него невидимыми глазами. Ветер вдруг оживал и вздымал остывшую пыль на камнях мостовой, а затем так же внезапно стихал: вдох-выдох, вдох-выдох.

Столица Королевства – как, впрочем, и любой большой город – время от времени превращалась в угрюмого монстра, и сегодня была именно такая ночь. Утром, когда хозяйки распахнут ставни и начнут переговариваться через улицу громкими голосами, все пройдет, но сейчас стоит глубокая, безмолвная ночь, и ее нужно как-то пережить.

«И что это меня вдруг понесло искать Ренье? Как будто других занятий у меня нет, только вызволять его из неприятностей!» – сердился на себя Эмери, нервно шагая по черной улице.