История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен

Но пока у Махмуда было достаточно дела вдали от Оксуса. Неизвестно, почему Себуктегин назначил своим наследником не могущественного, геройского Махмуда, но более незначительного сына Измаила. Махмуд не оспаривал у брата престола, а желал лишь одного – во всяком случае, оставаться во главе войска; когда же Измаил отказал ему в этом, Махмуд поспешил в Газну, осадил город и принудил Измаила сдаться. Последний слишком преждевременно раздарил сокровища отца приближенным и теперь получил от них весьма незначительную помощь. Принимая во внимание нравы того времени, нужно сознаться, что Махмуду делает честь его отношение к побежденному брату, которому он оставил княжеские почести, и, даже когда было доказано, что Измаил подослал убийц к Махмуду, он не только оставил ему жизнь, но и не сделал ни малейшего зла. Однако теперь он твердо взял правление в собственные руки, и в скором времени весь мусульманский мир наполнился славой султана Газны Махмуда.

В числе выдающихся качеств этого государя наиболее поразительным кажется мне его неутомимость. Едва вернувшись из похода в далекие индийские страны, он тотчас же спешит на север или восток для подавления какого-нибудь восстания, или для сражения с вторгнувшимися турецкими отрядами, или для расширения своего государства на счет Бундов. И едва цель его достигнута здесь, он уже снова в Индии, обширные области которой он так основательно покорил исламу, что мусульманство никогда уже не было вытеснено с северо-запада страны. В то время как прежде князья Пенджаба, находя себе поддержку в распрях и несогласиях горных племен, рассеянных в гористых местностях Кабула, Гора и вблизи них, могли подчас распространять свою власть даже на эти области, теперь все владения индусов становятся добычей именно этих подчиненных могучим воином и отчасти включенных им в состав своего войска горных племен, дикой силе которых не могли уж сопротивляться индусы, ослабленные влиянием старой цивилизации.

При разносторонности предприятий Махмуда, он нуждался в поддержке даровитых военачальников. Но ввиду прирожденного военного таланта его турецких соотечественников в этом у него никогда не могло быть недостатка, и на таких полководцев, как брат его Насер, предводители Алтунташ и прежде всего Арслан Джазиб, он мог положиться почти так же, как на самого себя. Но львиная доля как в трудах, так и в удачах походов его всегда принадлежала ему самому, особенно же в Индии, приобретение которой для ислама он принимал близко к сердцу. После истечения целых веков теперь опять впервые в Махмуде и в турках вообще, вместе с завоевательными стремлениями и желанием добычи, соединяется снова ужасный, непреодолимый религиозный фанатизм. Та же самая притягательная сила, которую имело в свое время религиозное знамя для завоевательных целей арабов, должна была оказаться еще более действенной для турок. Последние имели, однако, одно преимущество перед арабами: они приняли ислам потому, что он был им по душе – ясен и понятен, – а не потому, что они были вынуждены к тому или же надеялись получить через него выгоду. Они с самого уже начала все поголовно стали и всегда оставались суннитами.

Когда султан, 27 лет от роду, вступил на престол (387 = 997 г.), прежде всего требовало быстрого вмешательства положение дел в государстве Саманидов. Мансур II, молодой и неопытный человек, не имел представления о незначительном размере своих сил. Вместо того чтобы, как этого настоятельно требовало положение дел, сделать выбор между турецким ханом и властителем Газны или же, по крайней мере, хоть настолько выиграть время, пока бы он мог заручиться новыми и верными опорами, он тотчас же дерзнул – быть может, легкомысленно увлекаясь возникшей между Измаилом и Махмудом распрей – назначить на место последнего наместником Хорасана и главным военачальником всех войск, то есть первым вассалом государства, другого турка по имени Бегтузуна, и это в ту минуту, когда, по почину Илек-хана, наместник Самарканда Фанк уже был на пути в Бухару, под предлогом присягнуть в верности новому эмиру, в действительности же чтоб овладеть его особой. Вскоре Махмуд, возмущенный прямым отказом Мансура отменить сделанное им назначение, двинулся с войском в Хорасан. Бегтузун спешно бросил Нишапур, чтобы соединиться с эмиром и Фанком, которые вышли из Бухары с незначительными отрядами войска. Встреча произошла в Серахсе; здесь оба наместника, убедившись, что в их сюзерене еще слишком много для их целей королевского духа и силы воли, схватили его, велели выколоть ему глаза и провозгласили эмиром его брата, Абд аль-Мелика II, полудитя, оказавшееся в их руках беспомощной куклой (389 = 999 г.). Все это время Махмуд занимал выжидательное положение; ему совсем не казалось интересным разыгрывать роль мятежника против своего сюзерена, если другие брались устраивать его дела. Поэтому он стал вести мирные переговоры с Фанком и Бегтузуном до тех пор, пока их войска не бросились предательски на его арьергард. Тут и он взялся серьезно за дело. Он разбил изменников наголову при Мерве, так что они искали спасения в бегстве. Фанк с Абд аль-Меликом бросились в Бухару, Бегтузун – в Нишапур. Но повелитель Газны не намеревался вовсе заняться уничтожением турецкого осиного гнезда по ту сторону Оксуса; взор его был направлен на Индию. Пока он подготовлял в Балхе новый поход на юго-восток, он предоставил полководцу своему Арслану навести порядок в Хорасане. Это было сделано еще в том же году; после нескольких сражений Бегтузун должен был бежать в Бухару, а остальные эмиры на левом берегу реки тоже были вынуждены отказаться от сопротивления.

Между тем Илек-хан со своей стороны приготовился пожать плоды победы Махмуда. Он двинулся с разными миролюбивыми уверениями на Бухару, где за этот промежуток времени умер Фаик. Бегтузун дал себя провести Илек-хану, как часто случается с предателями. Во время дружеской встречи он и много его высших военных чинов были изменнически схвачены, и вскоре такая же судьба постигла Абд аль-Мелика, который спешно бежал, как только узнал о судьбе Бегтузуна. Илек-хан послал его вместе с остальными Саманидами в Туркестан, где последние члены этого княжеского дома так и пропали без вести все, за исключением, впрочем, одного: было бы уж слишком обидно, если бы царский род, имевший такое громкое прошлое, погиб бы так позорно. Измаил, по прозвищу аль-Мунтасир, третий брат Мансура и Абд аль-Мелика, сумел вырваться из турецкого плена; и в то время как Илек-хан к концу[43] 389 (999) г. въехал победителем в Бухару, недолго спустя и ему, и Махмуду в лице последнего Саманида вырос неутомимый противник, который почти шесть лет держал в возбуждении всю Трансоксанию и весь Хорасан. Во главе преданных его дому лиц – турок, тузов, и тут и там собранного войска, он не раз наносил чувствительный урон самому хану, так же как и брату его Насеру, который теперь находился в Нишапуре в качестве наместника. Это настоящая одиссея столь же отважного, как и храброго, не терявшего мужества ни в каких неудачах, князя, – одиссея, бросавшая его из Хорезма в Бухару, Абиверд, Нишапур, Джурджан, Рей, снова в Нишапур и Джурджан, оттуда в Серахс, затем, когда он был здесь разбит Насером и войско его рассеяно, к тузам Трансоксании, в Самарканд, через Оксус назад в Мерв и Несу, в Исфараин, снова к тузам, после того опять через Оксус в Балх, в Кухистан и, наконец, в окрестности Бухары, древней столицы его династии. Но прежде чем он до нее добрался, его застигла смерть: покинутый всеми своими приверженцами, потерявшими под конец всякое мужество, он попал в гнездо арабских бедуинов, которые накинулись на него в ночной тьме и убили его раби I 395 г. (декабрь 1004 – январь 1005 г.). Только теперь Махмуд и Илек-хан могли быть окончательно спокойными по отношению к Саманидам. Кабус, князь Джурджана, который, помня прежний свой дружеский союз с повелителями Бухары, много раз поддерживал Мунтасира деньгами и людьми, тем паче не дерзнул теперь сопротивляться могучему Газневиду. Он охотно принял торговый договор, по которому признавал себя вассалом Махмуда, утвердившего его за то во всех остальных его владениях, сверх Джурджана и Табаристана и некоторых соседних с ним округов. Когда же в 403 (1012/13) г. недовольные подданные убили его, Махмуд обеспечил наследство его престола сыну его, Минучехру (403–424 = 1012–1033 гг.). Позже маленькая эта династия в войнах Газневидов, а затем сельджуков отступает на задний план. Примера Кабуса держался по отношению к могучему султану из Газны некоторое время и властитель Хорезма. В последние годы упадка власти Саманидов Хорезм приобрел полную самостоятельность под властью местных князей. Стиснутая между большими государствами ханов и Махмуда, область эта наконец нашла опору у последнего. Впоследствии явились разные дипломатические распри, одновременно и внутренние дела пошатнулись, и, когда хорезмский шах Мамун был убит мятежниками в 407 (1017) г., Газневид двинулся туда со своим войском, завоевал всю страну и назначил Алтунташа наместником ее (407 = 1017). Со своей стороны и Илек-хан не желал удовольствоваться владением Трансоксании; несколько раз Махмуд должен был самолично или же, по его распоряжению, полководец его Арслан сражаться с все приливавшими через Оксус толпами турок, и только когда в 401 (1010/11) г. между Илеком и его братом Тоганом начались распри и оба они обратились к посредничеству Махмуда, последовал сносный, редко и лишь мимоходом (например, 408 = 1017 г.) прерываемый, довольно продолжительный мир. Но начиная с 420 (1029) г. снова нечем было занять орды тузов по ту сторону Оксуса и Махмуд, так же как после него сын его Масуд, должен был, после упорных битв, оставить их у себя внутри государства, что и было началом турецких переселений, которыми мы займемся в ближайшей книге этого сборника.

Хотя Махмуд, занятый продолжением своих индийских завоеваний, не имел собственно желания расширить власть свою дальше на запад, но принципиально он бы не отказался от этого, если бы оно могло быть достигнуто без большого труда или показалось бы необходимым для обеспечения остальных его владений. Буидская династия Фахра ад-Даулы после смерти своего основателя, вследствие войн и земельного дележа, ослабевала все более и более. В Рее управляла страной после смерти Фахра (387 = 997 г.) вместо совсем непригодного для этого дела сына его Меджа ад-Даулы («слава государства») мать последнего, известная под именем ас-Сейида («госпожа»), умная и энергичная женщина, которая сумела внушить почтение даже не очень-то чувствительному Махмуду поразительно дельным ответом на несколько неприличное с его стороны посольство к ней. Она умерла в 419 (1028) г. Медж не пользовался уважением войска, и разгорелось восстание, для усмирения которого трусливый повелитель был настолько наивен, что призвал Махмуда. Последний сделал вид, будто готов оказать просимое у него одолжение; но когда в 420 (1029) г. он явился в Рей, то призвал к себе слабоумного Бунда и грозно спросил его: «Читал ты «Шахнаме» и хронику Табария?»[44] – «Да». – «Не очень-то похоже! Ты играл когда нибудь в шахматы?» – «Играл». – «Случалось тебе встречать на шахматном поле на одной стороне одновременно двух королей?» – «Нет». – «Как же могла прийти тебе нелепая мысль в голову отдать себя в руки того, кто сильнее тебя?» Сказал и велел отправить «славу государства» в Хорасан, а крохотные его владения, главными из которых были Рей и Казвин, присвоил себе. Также Хамадан и Исфахан, до тех пор собственность Бунда Ала ад-Даулы ибн Какуи, были тоже теперь заняты Махмудом; но больше труда пришлось ему потратить на взятие Седжестана, который вследствие мятежного и упрямого населения его не мог быть терпим в виде самостоятельного государства у границы владений султана. Самостоятельным стал Седжестан со времени начала упадка власти Саманидов, при их наместнике Халафе ибн Ахмеде[45], и сумел, благодаря разным столкновениям, вызвать к себе уважение у соседних Бундов Кирмана, по отношению же к Газневидам держался до тех пор независимо. Потребовалось несколько походов в 390–392 (1000–1002) гг., пока, наконец, справились сначала с Халафом, затем с его недовольными новою властью подданными.

Более богатыми последствиями оказались предпринятые затем походы для подчинения племен гора и пушту. Долины Газны, Кабула и Ламгана, также как и проход через Сулейманову горную цепь на юго-восток, служившие с самого возникновения исторических времен воротами в Индию, осаждались этими дикими и воинственными горными народцами, и последние становились уже чересчур неприятны своими хищническими набегами и нападениями на военные отряды, проходившие здесь. Таким образом, в 401 (1010–1011) г. оказалось необходимым покорить область Гура. Недоступная эта страна, вся усеянная скалами и пропастями, при умелой защите и сопротивлении была почти непреодолима и остановила победоносное движение войска, предводительствуемого Алтунташем и Арсланом; самому Махмуду пришлось поспешить к ним на помощь с подкреплениями. Но и ему удалось одержать решительную победу только благодаря одной любимой его военной хитрости – мнимого обращения в бегство, которым он увлек алчных до добычи врагов к беспорядочному преследованию и тогда обрушился на них. Столица Гура была взята штурмом. Царь этой области, Ибн Сури[46], «потерял земное и вечное блаженство», кончив жизнь самоубийством – он принял яд, – а население было вынуждено платить дань султану и принять ислам. Махмуд повел такую же борьбу против властителя Кусдара, сохранившего до тех пор независимое положение в теперешнем Белуджистане. А когда в 409 (1019) г. на возвратном пути Махмуда из Индии афганцы снова напали на войско султана, они были чувствительно наказаны им. Все названные народы доставляли с той поры в усиленных размерах – случалось это временами ведь и раньше – отборных солдат для дальнейших походов Газневида и таким образом подготовились к самостоятельному вмешательству в судьбы Востока.

Пришлые в Индии магометане были по отношению к индусам слишком незначительны числом и постепенно должны были быть поглощены ими, особенно с тех пор, как области эти, со времени возрастающего упадка могущества халифов, окончательно стряхнули с себя влияние багдадского правительства. В тех немногих городах, где магометане составляли правящую касту, они либо переходили к индийскому язычеству, как, например, в Мансуре, старинной тверди магометанства в Индии, или же они приспособлялись в высшей степени к среде, окружающей их, как, например, в Мультане, царь которого, современник Махмуда, хотя и носил арабское имя Абул-Футух, но считался страшнейшим еретиком[47]. Таким образом, на отдельные области, на которые распалась тогда Северо-Западная Индия от Гуджарата до Кашмира, следует смотреть как на области вполне отчужденные от ислама. Пятнадцать, а по более поздним историкам, даже семнадцать походов потребовалось вести Махмуду, чтобы вернуть эти области к истинной вере и завоевать их исламу, а кстати и своему государству.

Как ни были обширны завоевания Махмуда, но далеко и половины той части Индии, которую попирали копыта его коней, не было суждено быть прочно включенной в государство Газневидов. Ввиду раздробления тогдашней Индии на большое число маленьких государств, союз которых в дни общей опасности бывал обыкновенно и запоздалым и бессильным, какой-нибудь отважный предводитель войска, если бы судьба дала ему на то время, мог безнаказанно во главе своих отрядов посетить одну вслед за другой все эти индусские провинции. Но фактически и прочно приобрести больше, чем близлежащие пограничные местечки, и вместе с тем пропитать их религией и обычаями ислама, не удалось бы даже и подобному энергичному и воинственному предводителю. Вот почему при преемниках Махмуда власть султанов простирается на восток и юг не очень далеко за Пенджаб[48]; правда, с той поры эта обширная и богатая страна оставалась всегда верной магометанству и служила исламу точкой опоры, из которой, медленно двигаясь вперед, он постепенно мог подчинить себе, хотя бы на короткое время, большую часть Передней Азии. Поэтому неудивительно, что султан Махмуд восхваляется всеми мусульманскими историками как герой ислама и считается ими образцом во всех отношениях мудрого и справедливого государя. Мнение народа об этом вопросе сказалось в известной легенде более поздних времен[49], в которой передается, будто бы визирь султана пожелал как-нибудь укротить не имеющую границ воинственность своего государя. Для того чтобы преподнести великим господам неприятную им истину, на Востоке обращаются обыкновенно к притчам, сказкам. Вот однажды вечером визирь в присутствии всего двора рассказал о том, как он, отдыхая в дневную жару в тени заброшенного дома, в котором свили себе гнезда филины, подслушал их разговор, – а по милости Аллаха он понимает птичий язык. Тут рассказчик, внезапно смущенный, останавливается. Махмуд, у которого уже задето любопытство, настаивает на продолжении рассказа, наконец, приказывает окончить его, согласно с истиной, и сообщить то, что говорили филины. «Это были два старика, – приступает наконец визирь к прерванному рассказу. – У одного из них был сын, у другого – дочь, и именно об их браке шла речь. Отец невесты требовал, чтобы дочь получила в свадебный подарок пять опустошенных деревень. «Пять? – посмеялся в ответ второй филин. – Я могу подарить ей не пять, а целых пятьсот деревень. До тех пор, пока Аллах сохранит жизнь султану, никогда не будет недостатка в опустошенных деревнях». Насколько горькое слово это должно заключать в себе правды, видно из сообщений тех же самых историков, которые так восхищаются Махмудом: ценность сокровищ, похищенных из храма в Сомнате, показывается ими в два миллиона золотых динариев, а при взятии одного этого города были будто бы умерщвлены 50 тысяч индусов; весьма возможно, даже вероятно, что цифры эти сильно преувеличены, но даже четвертая доля была бы просто ужасна. Не подлежит, однако, ни малейшему сомнению, что тысячи и тысячи жизней мирных обывателей пали жертвой тупого фанатизма Махмуда и дикой жестокости его турецких и афганских отрядов. Даже там, где меч султана положил предел кровавым неурядицам, продолжавшимся десятки лет в Хорасане, в Персии короткий промежуток спокойствия и порядка был куплен достаточно высокой ценой. Шло ли дело об индийских язычниках или о шиитах и вольнодумцах, ревностный суннит, султан одинаково не знал ни для кого пощады. Неустанное преследование апостолов измаилитской пропаганды, которая появилась везде в Персии во второй половине III столетия, может быть рассмотрено как защитительная мера против этой пропаганды. Султан назначил своего верховного инквизитора, конечно прославившегося в качестве светила веры, богослова, для выслеживания этих еретиков. Мы ведь только что видели, что уже в царствование Махмуда имелись в Индии «карматы», точно так же достоверно и то, что незадолго до конца правления Саманидов не менее далекая Трансоксания была уже пропитана измаилитскими элементами[50]. Честолюбию фатимидских халифов в Египте, которые именно теперь и достигли вершины своей власти, только что совершенное Бундами раздробление Персии придало до того крылья, что самые дерзкие надежды стали им казаться исполнимыми: в 403 (1012/13) г. был схвачен в Герате человек из Тагерта (самой глуби Западной Африки), который выдавал себя за посла Фатимида Хакима к Махмуду, но вернее всего был просто шпионом; его казнили, как еретика. Великим несчастьем для только что приобретенной свободы духовной жизни в Персии было гонение, воздвигнутое как на умеренный шиизм, допускавшийся Саманидами, поощрявшийся Бундами, так и на еще более невинные воззрения мутазилитов. Когда Махмуд в 420 (1029) г. осадил Рей, он велел распять множество шиитских товарищей[51] Меджа ад-Даулы и изгнал мутазилитов в Хорасан, сочинения по философии, по мутазилитскому богословию и астрологии велел сжечь, а другого рода книги увез на ста верблюдах с собой. Вечным обвинением, которое царедворцы Махмуда возводили друг на друга перед ним, было обвинение в шиизме. Благодаря тому же приему и знаменитому поэту Фирдоуси пришлось претерпеть массу неприятностей, несмотря на то что славолюбивый султан весьма дорожил пребыванием у него такого выдающегося человека. Также и то обстоятельство, что Махмуд в более поздние года своего царствования снова ввел вместо персидского языка арабский в административные сферы, не могло не отразиться дурно на вновь начавшемся было развитии в Персии. Конечно, даровитый персидский народ в только что истекшие полтора века, со времени вступления в правление Тахиридов, слишком узнал себе цену, чтобы теперь было бы возможно, как прежде, язык его, снова поднявшийся на степень литературного, вовсе отстранить от употребления в поэзии и науке. Но все же столь радостно зазеленевший росток до того заглох теперь, что впоследствии, когда при Сефевидах наступила окончательная победа шиизма, довольно много ветвей науки оказались заглохшими и после того уж никогда больше не оживали в Персии. Причиной тому были, конечно, ужасные времена сельджуков и монголов.

Но поворот ко всему этому случился именно при Махмуде; характеристично то, что его секретарь аль-Утби, которому мы обязаны историческим сочинением о последних годах правления Саманидов и о начале правления Газневидов, считал более соответственным писать сочинение это хотя и поистине персидским блестящим слогом, но на арабском языке, при этом, однако, во всем остальном тон его для придворного историографа вполне независим; так, например, он говорит с уважением и участием о Мунтасире, который, как известно, наделал массу хлопот Махмуду. При Саманидах переводили арабского Табари на персидский язык, теперь персидские историки снова пишут по-арабски. Какими путями добивался Махмуд – а он был достаточно умен для этого – присоединения к прочим своим правам на удивление потомства еще и имени покровителя искусства и науки, ясно видно из его поступков при осаде Рея. Все, что в этой области можно было считать за ересь, было уничтожено, остальное же по возможности увезено в Газну для украшения блестящего султанского двора. Не отнимая у Махмуда ни заслуги его – он этим способом открыл дорогу многим выдающимся людям, – ни присущей ему способности верно оценивать достоинства поэтических произведений и судить о них со вкусом, мы в то же время должны сильно подчеркнуть, что побудительной причиной во всем этом вовсе не было сознательное желание поощрить умственную, духовную жизнь страны; нет, великому завоевателю просто хотелось собрать вокруг себя как можно больше знаменитостей, которые должны были изображать собой хор звезд, окружающий солнце султанской славы.

Махмуд в завоеванных, разграбленных им местностях забирал ученых и поэтов и посылал в свою столицу, где талант их развивался на удивление миру. Конечно, мы этим вовсе не хотим сказать, чтобы яркий блеск его двора и хорошо рассчитанная им щедрость не привлекли бы без всякого принуждения многих выдающихся людей, но, раз мы имеем достоверные сведения о том, что при завоевании Хорезма Махмуд велел перевезти оттуда в Газну нескольких знаменитых ученых, можно, конечно, подобное же обращение предположить в других случаях, о которых мы не имеем более точных сведений. А что покровительство Махмуда искусству и науке, при всем шумном хвастовстве его, не было лишено мелких, низких черт, видно из его поведения относительно Фирдоуси, величайшего поэта Персии и одного из величайших поэтов мира[52]. Абул Касим Мансур, по прозванию аль-Фирдоуси[53], родился в 328 (940) г. в Шебезе, маленьком местечке близ Туса, в Хорасане. Он был чисто персидского происхождения; отец его, имя которого не вполне точно известно[54], был одним из тех дехкан, то есть маленьких землевладельцев, с которыми мы уже познакомились, как с истинными носителями старинных национальных преданий. Понятно, что в такой среде мысли и склонности даровитого юноши влекли его именно к тем преданиям старины, которые наряду с запретной религией Зороастра составляли настоящее зерно духовного наследия персов: тем более что стремление вновь приобрести это наследие, чтобы пользоваться им, уже в течение целого столетия побуждало к ревностному выслеживанию старых преданий о царях и героях, с целью полного восстановления «Царской книги» («Шахнаме») в виде сборника иранской истории от древнейших времен до вторжения арабов.

И остальные поэты, более или менее добровольные товарищи Фирдоуси при дворе Махмуда, в свою очередь, оставили немало изящных стихотворений. Также и наука стояла в ту эпоху на высоком уровне. Один из известнейших выдающихся ученых – аль-Бируни, который при завоевании Хорезма был взят Махмудом в Газну, особенно прославился сочинением на арабском языке о хронологии древних народов, основанной на удачных астрономических и исторических исследованиях, – сочинение, имеющее и в настоящее время еще цену. Бируни был в душе настоящий перс, и, по-видимому, ему доставило мало удовольствия то обстоятельство, что он был вынужден променять свое пребывание на родине на пребывание при далеком султанском дворе, но он воспользовался представившимся ему случаем, чтобы первый из муслимов лично познакомиться с Индией и ее историей. Все это он изложил в своей «Истории Индии», ценность которой еще более увеличивается полным отсутствием исторической литературы у самих индусов.