Сны

– Забавно…

– Для защитников города – навряд ли… Другая мелочь – после кораблекрушения у берегов Кампече и схватки с испанцами пираты были разбиты, уцелел только Л'Оллонэ, притворившись мертвым. Переодевшись в испанское платье, он отправился в ближайший город, где подговорил негров-рабов украсть у их хозяина рыбацкий баркас, на котором он и преодолел 1200 морских миль, отделявших его от Тортуги. Заметь, что эти воды кишели испанцами, к тому же они и по сей день представляют сложность для навигации, так что береговые братья вполне оценили мастерство Л'Оллонэ. Ничего не напоминает?

– Точно… Блад хотел бежать с Барбадоса на лодке, но не на Тортугу, а к голландцам, на Кюрасао.

– А по итогу где оказался? – насмешливо спросил он. – Да, если ты помнишь, пиратствовал Блад только против испанцев, в то время, как прозвище Л'Оллонэ, как говорилось выше – «Убийца Испанцев». Так что как не крути, но от Моргана Сабатини одарил Блада удачливостью и военной гениальностью, а от Л'Оллонэ – дерзостью…

– А от Уильяма Дампира?

– Образ пирата-джентльмена. О, я вижу тень разочарования! Да, не Арабелла Бишоп, а именно Уильям Дампир явился причиной его благородства и утонченности. Английский корсар, которого его биографы часто называют «пиратом-ученым». Он совершил три кругосветных плавания, написал несколько книг и был членом лондонского Королевского общества.

– Это которое Британская Академия наук?

– Ага. Ты только представь – пират, изгой общества – и три, я подчеркиваю, три кругосветных путешествия! Дампир привлекался Советом по торговле и плантациям в качестве эксперта по вопросу борьбы с пиратством, в частности, в бассейне Индийского океана – в районе Мадагаскара.

– Ну, это я бы ему в заслугу не поставила! – возмущенно фыркнула она. – По сути, он своих же товарищей сдавал.

– По сути – Блад тоже взял королевский патент. И должен был тем же самым заниматься – своих товарищей отлавливать. Да помню, помню… – он поднял вверх руку с фужером. – Только ради спасения мисс Бишоп. Но факт был?

– Ну, был, – неохотно согласилась она. – Слушай, а что с ними потом стало? Ну, как они умерли?

– Морган спился, умер от цирроза печени в Порт-Ройяле 25 августа 1688 года. Был торжественно, с подобающими его сану церемониями, похоронен в церкви святой Екатерины. Однако спустя четыре года произошло сильное землетрясение, море захлестнуло город, разрушило и уничтожило кладбище и много зданий.

– Что, совсем? Полностью?

– Полностью. Окончательно и бесповоротно… Л'Оллонэ со своими людьми попал в руки дикарей предположительно в 1669 году. Был, как указывает Эксквемелин, разорван в клочья, зажарен и съеден.

– Жуть, блин… – она поежилась.

– Ты просто не умеешь его готовить. И…что-то еще… А-а, не ругайся… Уильям Дампир умер в марте 1715 года, оставив после себя долги на две тысячи фунтов стерлингов. Место его захоронения неизвестно.

– Подожди… – она нахмурилась. – Получается, что не существует даже их могил? И это одни из самых известных пиратов?

– А тебе известно, где похоронен Питер Блад?

– Нет, но… – она замолчала.

– Вот тебе и последнее сходство, – устало произнес он. – И лично меня сие успокаивает и окончательно примеряет с окружающей действительностью.

– В смысле?

– В прямом, – коньяк наконец-то снял последние тормоза. – Все, абсолютно все, озабочены, где и как их похоронят. А я вот что думаю – если от таких людей, людей, делавших историю, и какую историю! – ничего не осталось, то кто по сравнению с ними мы? Великие путешественники вокруг собственного дома? Победители тараканов и комаров? Первооткрыватели тушенки и кильки в томатном соусе? Губернаторы дачных домиков в деревне? Капитаны резиновых лодок?

Он снова замолчал, как бы со стороны оценивая философский смысл своего последнего высказывания. Стало очень грустно, отметил он, очень. Впрочем, есть классическое средство, ну, остатки классического средства поправил он сам себя и тут же с самим собой согласился. И прелесть в том, что не надо делиться – то ли коньяк сделал свое дело, то ли объем знаний оказался чрезмерным – но собеседница мирно спала на его плече.

Бутылку, как оказалось, удалось схватить в самый последний момент – в следующее мгновение ее менее удачливые и более пустые подруги со звоном покатились между рядами кресел по направлению к кабине пилотов. Посадка, пришло понимание, однако пилот крут – с таким углом тангажа можно ведь прямиком на том свете очутиться. Кривая усмешка и последнее на сегодня пожимание плечами подвело итог дня.

А кто сказал, что на том свете хуже, чем на этом?

Сон пятый

Кровь. В полночь черная, как уголь.

Молчание затянулось, и он ничего не мог с этим поделать. И не потому, что до начала отсчета оставались мгновения. И не потому, что у большинства команды не было никаких шансов пережить это дело, а ведь с некоторыми он плавал более пяти лет. И уж вовсе не потому, что он испытывал угрызения совести.

Он со всей очевидность понял, что это будет их последнее плаванье – и пусть конец для всех будет разным, но он будет – и сомнений в этом никаких. И вроде как людей надо ободрить, поднять боевой дух – ибо впереди самый тяжелый и самый важный бой в их жизни. Вот только…

Лично для себя слова он знал, ибо уже не раз твердил их днем и ночью – ты последний, Лис, и вокруг тебя никого – одни торгаши и бездарности – ты, именно ты, олицетворяешь собой истинное пиратство, точнее, его закат. И только от тебя зависит, каким он будет…

– Я буду говорить быстро, один раз и начистоту. Наш план удался – мы в Кальяо и сокровища на борту…

– Но вице-король запретил нам выход в море до прихода конвоя, и на борту у нас двадцать испанцев… – дальнейшая речь первого помощника закончилась невнятным, но громким сглатыванием слюны, чему способствовало лезвие абордажной сабли у горла.

– Забыл предупредить, – спокойно продолжил он. – Мне нужно ваше молчание, а каким оно будет – полным или мертвым – решать каждому из вас. Итак, сокровища на борту корабля, и, по счастливому совпадению, мы тоже. И беспокоит меня вовсе не вице-король, и не спящий сейчас гарнизон форта, а то, что корабль до сих пор еще не наш. Ибо будь все наоборот, каждый из вас сейчас бы тратил свою долю сокровищ, пока что в воображении конечно, а не слушал прописные истины в моем изложении. И, прежде чем мы пойдем на абордаж, запомните три вещи. Во-первых, отступать нам некуда, следовательно, мы обречены на победу. Во-вторых, испанцы должны умереть все, быстро и тихо. В-третьих, каждый погибший с нашей стороны увеличивает долю выживших. Ибо, как сказано Господом нашим и Генри Морганом, – он хищно оскалился, – чем меньше нас, тем больше придется на долю каждого. План!

– Итак, – продолжил он, – испанцев двадцать человек. Три поста – на носу, на корме, и по бортам – это шестеро. Остальные в кубрике. И путь туда только через палубу.

– На которую мы можем выходить только по одному. Шансов никаких. Тревогу поднимут сразу, – заметил штурман, мрачно покачав головой.

– А мы не будем выходить по одному.

– Это как?

– Выйдет только один. Я, – он прищурил глаза и внимательно обвел взглядом собравшихся. – Инго, считаешь до ста и выпускаешь Леона. Леон, берешь с собой двоих и тихо наводишь порядок на корме. Ты в это время, – он ткнул пальцем в помощника, – продолжаешь отсчитывать вторую сотню. И ждать.

– А если что-то пойдет не так?

– Тогда не жди. При любом раскладе, в кубрик с тобой пойдут шестеро.

– Не мало?

– А больше в кубрик не войдет. На твоей стороне внезапность, семерых вы уложите сразу, и останется против вас столько же заспанных, ничего не понимающих испанцев. Леон, как Инго заходит – занимаешься отплытием. Я – на штурвале. Леон?

– Понял, капитан, – штурман кивнул.

– Инго?

– Понял, капитан, – повторил помощник.

– Полчаса на подготовку и распределение ролей. Начали.

Полчаса мало, ничтожно мало, глядя в спины удаляющихся офицеров, скривился он. Люди толком и не успеют ничего – ни подготовиться, ни понять собственную задачу в бою. Ладно, Леон, штурман хладнокровен и оттого спокоен, а снятие часовых – его конек, те даже пикнуть не успеют, тем более, что на корму можно зайти с двух бортов – свобода маневра. Возьмет он с собой конечно Пако и Гутиереса – и стратегия его понятна. Гутиерес – удавочных дел мастер, гарротой владеет в совершенстве4, что касается Пако, то этот бочкообразный мексиканец с двух рук метает ножи, и подпускать его к себе ближе, чем на десять ярдов – самоубийство чистейшее. Гутиерес-то для страховки нужен, если вдруг случится что-то из ряда вон выходящее, ну, у часового жизнь в запасе будет. Или Пако промахнется. Сам Леон предпочитает в работу этих двоих не вмешиваться, он им спины прикрывает – и ему, и им так спокойнее. Да и мне тоже, он кивнул головой. А вот Инго вызывает беспокойство, нет, если дело идет о прямом абордаже – тут все в порядке, возглавляемая им партия пройдет по палубе как надо – ураганом, и с теми же последствиями. Но дело-то в том, что предстоит им совсем другое – бой в кубрике, где не размахнуться и не разбежаться, да и света там будет чуть.

Но это не главное, он опустился на пол, и осторожно развернул кусок тряпки, принесенный с собой с берега. Все умение Леона и Инго не будут стоить и гнутого фартинга5, если не получится у него – а на нем четверо. Будем надеяться, что вахтенные на бортах поодиночке стоять не будут, скучно так, да и ни к чему по большому-то счету. Достав из ножен абордажную саблю, внимательно осмотрел лезвие, нет ли зазубрин, уж больно не хотелось повторения произошедшего полгода назад, тогда клинок сломался, нет, разлетелся на пополам, и хорошо, что рядом оказался Леон, выручил…

С этой саблей все в порядке, под правую руку, сталь отменная, чуть прищурясь, он разобрал клеймо – «Klingental», французская, стало быть. Гарда сплошная, полностью закрывает кисть. Он зачерпнул горсть золы и не спеша растер ее по клинку, еще раз внимательно осмотрел саблю и отложил ее в сторону. Теперь дага, многие совершают ошибку, ценя в ней только защитные свойства – а вот у его кинжала лезвие узкое и острие как у иглы. Теперь таких не делают – клеймо в виде щита, на котором буква «V» увенчанная короной – Толедо, мастер Педро де Вельмонте, семнадцатый век. Забавно, он даже нашел в себе силы улыбнуться – я, наполовину англичанин, нет, не англичанин – шотландец, наполовину испанец, сабля – французская, дага – итальянская. Пистолеты? О, пистолеты – это его особая гордость! Пистолеты бельгийские, клеймо в виде колонны – город Лютих, 1691 год. Ему было тогда двенадцать лет, его первое плавание на одном из кораблей торговой компании отца, шхуне «Веритас». Он первым (хотя и совершенно случайно) заметил тогда пирата, которому не хватило всего-то часа, чтобы нагнать их, но наступили сумерки, и им удалось ускользнуть, потерявшись на фоне береговой линии. На следующий день капитан торжественно вручил ему свои пистолеты. А спустя много лет, Лис еще раз улыбнулся, он вплотную познакомился с пиратскими обычаями. Так вот – лучшие пистолеты с захваченного корабля получал тот, кто его первым заметит. Капитан Фуэнтес, как оказалось, пиратские законы знал не хуже, а может, даже лучше испанских.

– Леон, – негромко уронил он в полумрак.

– Да, капитан? – мгновением спустя появился тот.

– Как люди? Готовы?

– За полчаса? Сам-то как думаешь? – штурман присел рядом.

– Зато испугаться не успеют.

– Exactement.

– Я хочу, – произнес он, не меняя тона, – чтобы ты, как только Инго с людьми войдет в кубрик, заклинил дверь.

– Que? – Леон непонимающе посмотрел на капитана.

– Если они перебьют всех идальго – и им хорошо, спокойно отдохнут, и нам – под ногами при отплытии путаться не будут. Но если победят испанцы – победа ничего им не даст – они будут блокированы в кубрике, и нам тоже не помешают. А в открытом море мы завершим начатое.

– Я тебя понял, – штурман кивнул. – Команде сказать?

– Нет.

– Le diable! Mais pourquoi?

– Mea vole, mea culpa. Пора.

Поднявшись по лестнице, у самого выхода он обернулся. В свете фонаря, пробивавшегося сквозь решетку люка, лица людей выглядели совсем уж демонически – полоса желтая, полоса черная. У некоторых желтая полоса была с пепельным оттенком – любому, даже отчаянному храбрецу, ведом страх. Это нормально и естественно – храбрость заключается не в отсутствии страха, а в умении его преодолевать.

Ave, Cesar, morituri te salutant! Вот только не походят они на гладиаторов, марширующих по арене цирка, идущих на смерть и смертью своей бравирующих. Потому как не готовы они умирать, а готовы цепляться за эту жизнь из последних сил. А сам-то? А сам-то я уже давно мертв.

Крышка люка от легкого нажима пошла вверх. Слева никого. Справа у мачты отчетливо виден испанец. Долгие три минуты он, не отрываясь, следил за ним, но ничего, тихо. Похоже, что спит на посту, оперся на алебарду и спит. Но где другой часовой, с левого борта?… Потом. Потом будешь думать, сейчас вперед. Лис выскользнул из люка, тенью метнувшись к спящему, нимало не заботясь о крышке, Леон подхватит, он следующий, это его проблема.

Встал прямо напротив часового, вплотную. Черт, не так, неправильно это. С другой стороны, а что бы ты делал, если бы он не спал? Давай, ты его еще разбуди, расшаркайся и предложи скрестить мечи. Вздохнув, он поудобнее перехватил дагу и нанес короткий и резкий удар чуть ниже панциря.

Он никогда не видел смерть так близко.

Когда идет абордаж, она конечно рядом, она в каждом ударе, но там, в горячке боя, не до нее – даже не так, там она всюду, а ты стараешься увернуться от нее и вовсю пытаешься на нее не смотреть, словно она – Медуза Горгона и одним своим взглядом способна превратить тебя в камень, а здесь…

А здесь он пробил испанца насквозь, он услышал, как острие даги еле слышно процарапало по внутренней части панциря. Глаза и рот часового распахнулись, зрачки мгновенно расширились, и взгляд еще живого человека встретился с его взглядом. В нем не было понимания конца, не было удивления, не было боли – он был пуст. Мгновение спустя зрачки начали терять цвет, мутнея и светлея одновременно, человек умирал прямо на глазах. Еще один вздох, и он понял, что всматривается в черноту не этого, а уже того света, а оттуда на него смотрит сама Смерть. Смотрит спокойно и без каких либо эмоций, она знает, она все знает – придет и его черед, а пока что живи. Если сможешь.

Очнувшись, он тряхнул головой, успев подхватить заваливающегося набок испанца, и сумел осторожно опустить его на палубу совершенно беззвучно. Быстро крутнулся на каблуках, одновременно присев – никого. Часового левого борта по-прежнему видно не было. Ну и ладно, скоро на корму пойдет Леон, если что, прихватят. А я дальше.

Продвигаясь вдоль борта, он поймал себя на мысли, что ощущение, будто все происходящее здесь и сейчас всего лишь сон – усилилось. Мозг, как это бывает во сне, с холодным равнодушием наблюдал сразу за всем одновременно, без каких бы то ни было усилий то показывая всю картину в целом, то выхватывая из нее отдельные эпизоды – вот он убивает часового, вот бесшумно скользнули к корме Леон, Гутиерес и Пако, а вот опять он, осторожно крадущийся по палубе, ловко огибающий тюки и ящики, в беспорядке громоздящиеся то тут, то там – трюм под погрузку сокровищ освобождали второпях, навести порядок, а уж тем более закрепить груз, попросту не успели.

И опять же – страха не было, во сне не страшно, даже если тебя и убьют, ты не умрешь – просто проснешься.

По мере продвижения к носу судна темнота становилась все более осязаемой, вязкой, казалось, еще немного, и он будет просто не в состоянии сделать следующий шаг. Чувства обострились до предела, но странным образом – посторонние звуки отошли как бы на второй план, он слышал биение волны о борт, шелест ветра, скрип снастей, но слышал на пределе, казалось, еще миг, и его с головой накроет тишина – так слышит канатоходец, идущий над площадью и сосредоточенный на каждом шаге, потому что шаг на туго натянутый канат – это жизнь. А все остальное – это смерть.

Именно так, шаг за шагом, с трудом сохраняя равновесие в бездонной темноте без верха и низа, он оказался за бочонками с солониной, по другую сторону которых он явственно услышал шепот переговаривающихся часовых и отблеск корабельной лампы.

Подождав несколько секунд, и сделав глубокий вдох, он плавно вынырнул из темноты в освещенное пространство и…

…и время остановилось.

Он, словно канатоходец, потерявший равновесие, из последних сил балансирующий на дрожащем канате, старающийся, чтобы мир не перевернулся и, соответственно, он вместе с ним, разом похолодевший, потому как вместе со временем остановилось сердце, замер, почувствовав и ощутив реальность своего сна.

Испанцев было не двое, а пятеро – по всей видимости, устав от постоянных караулов и ночных бдений, а так же от вечных придирок командования, которое, кстати, беспробудно спит по ночам, они попросту объединились и вместо четырех постов выставили лишь один, рассудив, что ночь темная, в бухте, вход в которую охраняет форт, только их корабль, а экипаж судна в полном составе, как и вчера, и позавчера, отдыхает в трюме.

На носу они устроили импровизированную караульную, где, сняв кирасы и панцири, грелись не у лампы, как он подумал в начале, а у походной жаровни, на которой они, судя по стойкому запаху корицы, варили глинтвейн.

Двое сидели слева от него и жаровни на тюках с хлопком, еще двое – за жаровней, образовывая таким образом две стороны квадрата, третьей стороной которого были бочонки с солониной, а четвертой – стоящий прямо перед ним пятый испанец, одетый в нагрудник – видимо, готовившийся сменить убитого часового.

Все это он понял сразу, мгновенно – я же говорю, что это сон, вот только что, а главное – как, теперь делать? Вдруг он почувствовал удар, затем еще один – это снова начало биться сердце, значит пора – один против пяти и, кстати, двое напротив него начали подниматься, очень медленно, но начали.

Он почувствовал, как губы растягиваются в ухмылку, и услышал собственный голос, тихий и спокойный:

– Buenas muerte.

Движение сабли слева направо снизу вверх прочертило кровавую полосу по шее стоявшего испанца. Тот попытался было отпрянуть, но этот инстинктивный маневр только помог нападавшему, поскольку увеличил расстояние между ними – удар получился скользящим, и солдат умер еще до того, как, опрокинув залитую собственной кровью жаровню, упал на пытавшихся подняться – под весом его тела они рухнули обратно на скамью. Первый.

Выпад влево с одновременным ударом острием сабли сверху через голову. Не встретив сопротивления, лезвие вошло в горло застывшего испанца, перерезав тому сонную артерию, заглушив предсмертный крик. Второй.

Не меняя положения тела, оставляя саблю в правой руке в теле несчастного солдата, он нанес удар дагой в голову его соседа. Испанец попытался встать, невольно устремившись навстречу клинку, который, попав точно правый глаз, вышел из левой височной кости. Третий.

Резко встав, он шагнул вперед, на шаге выдернув оба клинка из тел, и нанес рубящий удар абордажной саблей, вложив в него инерцию своего движения. Удар оказался настолько мощным, что солдат, пытавшийся в этот момент достать оружие из ножен, рухнул на колени. Сабля, разрубив ему левое плечо и сердце, намертво застряла в груди, он понял это инстинктивно и, даже не попытавшись ее извлечь, повернул голову в сторону последнего испанца. Четвертый.

В отличие от других, этот рослый идальго успел-таки схватить алебарду на манер двуручного меча и нанес продольный удар, который несомненно убил бы его на месте, если бы был нанесен на уровне груди. Но испанец метил в голову, совершив тем самым роковую ошибку. Он поднырнул под клинок и, дождавшись, когда инерция удара чуть повела бедолагу вправо, нанес встречный удар все той же дагой снизу вверх. Лезвие начало свой путь в правом легком и закончило в сердце. Испанец, судорожно дернулся, обмяк и повис на его левой руке. Пятый.

Все. Сердце бешено колотилось, он слышал это также отчетливо, как и свист воздуха, вырывавшего из его груди сквозь крепко стиснутые зубы. Волны все также неспешно бились о борт, порывы ветра лениво колыхали паруса, в унисон которым скрипели снасти. Он посмотрел вниз и не увидел палубы – там была все та же чернота, что обступала его со всех сторон. Он опустился на одно колено и зачерпнул черноту правой рукой (на левой продолжал висеть труп испанца). На ощупь она была липкой и теплой. Он поднес ладонь к глазам и долгие секунд тридцать смотрел, как та стекает по руке и как, срываясь крупными каплями, бесшумно растворяется в воздухе.

За этим занятием его и застал Леон. Увидев капитана на коленях в окружении пяти покойников и, буквально, по пояс в крови, он было решил, что опоздал, но тут Лис поднял голову и их взгляды встретились.

– Черная.

– Chinda tu madre… – потрясенно прохрипел Леон и зачем-то перекрестился как есть, сжимая в правой руке саблю.

Впрочем, обоюдное замешательство длилось только мгновение – отшвырнув от себя мертвого испанца, капитан уперся ногой в тело другого и с душераздирающим скрежетом выдернул саблю из его груди.

– Инго?

– Дверь заклинил, – коротко доложил штурман.

– Двоих – на якорь. Оставшихся – на паруса. Отплываем.

Не иначе, как боги спят, позволяя событиям идти своим чередом, пронеслось в его голове. Иначе что-нибудь бы случилось – например, ожил бы один из трупов и поднял тревогу или внезапно поднявшийся ветер разогнал облака, и Луна указала бы бодрствующему гарнизону форта на подозрительные маневры «Мэри Диар».

Но трупы не подают признаков жизни, ветра почти нет, Луна намертво замурована свинцовым небом, и команда его дело знает – все ходовые огни, да что там огни – караульные лампы и свечи – погашены, якорь и паруса подняты практически бесшумно, а гарнизон форта беспечно спит. А вместе с ним спят боги, которые так любят в казалось бы верное и гладко идущее дело подбрасывать камни. Или палки – кому что нравится.

Делают они это, считают одни, для поддержания равновесия, а может, как считают другие, с целью поддержания добра, но в любом случае, как считают и те, и другие – помогая праведникам и истинно верующим.

А на самом деле, криво ухмыльнулся он, боги, при условии, что они существуют, делают это по одной единственной причине.

Им просто скучно.

Сон шестой

Заказ. Того, что ты хотел.

Лето 2010 года ничем не отличалось от лета 2009 года. Или от любого другого лета, если речь шла о Пунтаренасе двадцатого столетия. Нет, когда-то, в первой половине века девятнадцатого, «Песчаный мост», а именно так переводится название города, действительно был своеобразным мостом – по которому в Европу шли нескончаемые караваны судов. Но экспорт кофе – бизнес крайне переменчивый, особенно, если есть Бразилия и натуральный кофе «Nescafe».

По этой самой причине городской порт теперь принимает только туристические суда, да достаточно большую и оттого разношерстную толпу судов каботажных и рыболовецких.

Поскольку сухой сезон в Пунтаренасе – это сравнительно небольшой период с декабря по апрель, то и тут была полная ясность – жара под 300С и обязательный ежедневный тропический ливень.

Одним словом – стабильность, раскрашенная в яркие субтропические краски и чуть приправленная сладким коста-риканским кофе. Стабильность, жаркая, душная и приторная, повторяющаяся изо дня в день – вплоть до вторника 10 августа 2010 года. Именно этому дню было суждено стать если уж не эпическим, то уж возмутителем спокойствия точно. Причем не только в самой Коста-Рике, более того – границы этого события не ограничивались даже Центральной Америкой – речь шла уже об Америке целой, в том числе и о северной ее части.

Кого сейчас удивишь войной наркокартелей? Разве только человека, который почему-то считает, что наркотики берутся ниоткуда и уходят в никуда. Или разборками между диаспорами, скажем – кубинской и никарагуанской? А что кроме этого может случиться в стабильно бедной, в том числе и на события, Латинской Америке? Ничего, кроме 10 августа 2010 года.

Тем более, что все сферы влияния давным давно поделены – в этом вопросе царит такая же стабильность, как и с погодой – непосредственно к нашему случаю имеет отношение тот факт, что стабильность эту на тихоокеанском побережье обеспечивает колумбийская диаспора и два местных картеля, прошу прощения, два коста-риканских бизнесмена. Без их ведома ни одна мало-мальски серьезная посудина не то что контракт не получит – в океан не выйдет. Он ведь очень опасный – Тихий океан. Но плата за безопасность совсем невелика. Причем сервис на уровне – тебе не надо в первый день каждого месяца идти в банк, к чему такие условности? Ведь мы, тики (так называют себя местные) люди деловые и для удобства партнера в лепешку расшибемся – просто в море к тебе подойдет скоростная лодка, капитан которой произнесет кодовое слово (имя бизнесмена – например, Рохо Сильва) и с неизменной улыбкой примет у вас ежемесячный взнос. И даже пересчитывать не будет – ведь вы же не хотите огорчить мистера Сильву?