Планка абсолюта

Глава 57

В следственной камере сидел лысый мужик. Бронх, так его звали, встретил меня улыбкой и этим расположил к общению, а мне было что сказать. Я принялся описывать драку, убеждать, что вся правда на моей стороне, и тому подобное, а лысый только поддакивал и качал головой.

С его слов выходило, что он был судим, но ни разу не отбывал срок. Хотя парень дрался, вступал в жесткие споры, клеветал и ненавидел, по его уверениям выходило, что он никогда не обманывал. Если приходилось с кем-то грубо скандалить, он прибегал к искажениям фактов и неприлично и дерзко обзывал оппонента, но в суде вел себя честно, изливал на присяжных всю гущу правды, и ему верили. Пусть и давали условный срок, но зато не прятали за решетку. Поскольку это случилось дважды, Бронх был спокоен и насчет следующего случая.

Когда мой знакомый отдыхал в изоляторе, один бывалый заключенный обучил его борьбе за правду и, в частности, дал совет «рубить себя любовью и не оставлять в своей жизни ни единой пяди земли, где бы отсутствовала любовь». Бронх научился, что если любить его или ее, то из такой индивидуальной любви никогда не вырастить любви ко всему миру, никогда не дотронуться до корней, а это как раз цель.

«Если выучиться любить всех, – открывал секрет наставник Бронха, – тебя никогда не посадят. Все эти судьи, адвокаты, уголовно-процессуальный планктон будут понимать так: несмотря на улики по твоему делу, ты вроде как их сын, родной человек, и тебя нельзя запускать на срок».

Бронх добавил, что правосуды отремонтируют дело и будет, что ты вроде как свидетель, проходил мимо и попался – с кем не бывает! Сам ничего не докажешь, а грамотные прокуроры сделают все по науке… Но поначалу надо выучиться любить корень, не ветки там и стволы. А кореш, то есть корень, – это кто? Тот, кому ты свечку в церкви ставишь и кому молишься, чтобы тебя не взяли. Но тебя-то берут – несоответствие вырисовывается!

Возникает вопрос – почему ты наверх апелляцию шлешь, а Небеса не отвечают? Все потому, что свечку ты соблюдал, молитву соблюдал, а любви-то в тебе не было, ты не любил, а, как нищий, клянчил. С этой нищетой надо кончать, кончать, пока ты еще молодой, студент!

Жизнь построена таким образом, что в ней без драк, без ссор, без ненависти ну никак. А ты и не строй из себя – ненавидь и, коли надо, по морде дай, это полезно для вправления мозгов. Однако всех надо втайне любить, да. Ты погладишь кого по морде, но нос не покалечишь и зубы на месте оставишь, и все почему? Все потому, что ты любишь источник этого негодяя – заметь, не его самого. И этот самый источник тоже того, ну, то есть, этого пройдоху, любит, поэтому зубы на месте, аккуратно все! И ты хама проучил, и все в ажуре осталось. Вот как с ненавистью надо, грамотно.

Смотри, какой расклад: нас создали боги, но не наоборот – это не мы их состряпали, сечешь?! Значит, кто крайний? Конечно, кто стряпал. Но здесь такая засада, изначально мы хорошо спаяны, сварщик знал свое дело. Но со всякими недалекими типами, с прокурорами там, полицейскими мы стали меняться в нехорошую сторону, мы нахлебались всякой мерзости от этого грешного, преступного мира. Ты следишь, да? Но все равно мы должны любить, поскольку не можем жить без любви! Это воспитывай в себе отношение, никакого другого.

Тогда придет день, это в писаниях еще сказано, придет день, сгниют гвозди, двери отвалятся, и мы выйдем на свободу от всякого там невежества окаянного, от судов, от процессов и других канителей. Любви не нужен меч, чтобы править этим миром, любви не нужны наручники, чтобы сковать мир, ей даже не нужна сила, чтобы освободить мир, – все это чушь! Этой прекрасной Царице надо только твое приглашение, ты должен ее пригласить и угостить хорошо, обставить все как положено, по-царски, понимаешь?

Но что бывает? Любовь приходит, а ты ей честолюбиво так заявляешь, ничего, мол, мне не надо, я сам по себе, мир сам по себе, у нас разные дорожки. Погодя до тебя доходит, что это любовь пришла и это про нее самую тонны романов написаны. И ты вторую ошибку делаешь – ты хвать эту любовь с порога да в клетку. Что тогда получается, студент? Выходит, что внутри клетки ты получил лов-лав*, но ты же не рыбак, ты же в цари наметил, уже Царицу пригласил, зачем тебе лов-лав? Только в тебе всякая скверна вдруг зашевелится, грех первородный: твой котелок соображает себе, что любовь – это лов-лав. Похоть твоя дремучая тешится: для нее, наоборот, лов-лав – это и есть любовь. Одно только сердце понимает, что любовь – это любовь, а для кишок, костей и кожи любви нет вообще, близко не стояло. Но ты, ты должен уяснить абсолютный закон законов – нет ничего, кроме любви, вообще ничего!

Руби себя любовью, не оставляй отростков и пеньков – все в щепу! Клетку эту смрадную сломай, выкинь – пусть птичка летит. Тогда, по понятиям, этот лов-лав канительный переделается в небесную любовь, а ты, соответственно, пилотом будешь, и все небо твое! Таким вот приемчиком мы, так сказать, высвобождаем любовь, и вся следственно-судебная орава перестает нас блокировать. Мы для них вроде как дети станем несовершеннолетние. А на малявок суда нет, они в законе.

Когда с мое поколдыбаешься по залам да по следствиям, то до тебя, студент, дойдет, как до меня сейчас, что ловить здесь нечего, что ты не рыбак никакой, вообще! Я скоро-скоро местный закон улажу, и закон небесной любви испытаю уже на свободе, и тогда посмотрим, кто поважнее будет в этом курятнике. Вот только за этого оскорбленного и униженного (кого он побил неделю назад) задаток отдам, и в путь! Сюда больше ни ногой, а то так все время профукаю. Пользуйся советом, студент, пока бесплатно!

И всегда помни: чтобы все было в ажуре, в абсолютном, так сказать, виде, ты любовь не держишь, как все люди держат, жмут, она и издыхает скоро. А ты сделай так, чтобы любовь летала, пусть себе. Но одновременно она твоя! Тебе еще стоит поразмыслить над этим вопросом. Давай!

Глава 58

Пройденные испытания сделали всю работу за меня, и я уже не раз «поразмыслил» на тему любви. К тому же, после того как Май высказал свое завещание, получалось, что я не плохой, я и не хороший, и не презренная серость, но с добавлением любви я – абсолютный, а это гораздо интереснее любой другой навязанной категории.

От такой догадки сделалось хорошо: что-то в ней было нереально счастливое и гигантское:

«Я – абсолютный, и такая правда открывает, что я могу стать одним целым с тем, кто страдает, с тем, что причиняет страдание, и с тем, кто задумал этот «Джи Даун». Причиняет боль не песок, а сгусток отвратительного во мне самом, и таким необычным образом оно учит мой ум и плоть. Если бы не любовь, то зачем кого-то учить – тогда никто никому не нужен». Чем дальше я продвигался в этой мысли, тем тише становилась стихия.

«Следуя логике охранника, получалось, что если стать одним общим со страхом, болью и ненавистью, которые сейчас направлены на меня, то я узнаю чего от меня хотят. Чего добиваются от меня злодеи или доброжелатели, зачем колют меня, истязают, из-за чего я боюсь и ненавижу. Но вот я стану тождественен со всем, и вопросы закончатся, настанет ясность».

Появилась Дама-смерть и объявила, что я готов и имею честь последовать за ней. Но я смотрел на нее глазами абсолютного себя и полагал, что ей будет честь однажды получить меня, пусть даже очень не скоро.

После отбытия Дамы появился охранник:

– Как ты используешь логику? Это не место для умозаключений, нет! «Джи Даун» – это чистка…

Он начал перечислять, какие преимущества дает пребывание здесь, и с каждым новым пунктом я живо представлял тело, многократно разрушаемое, и мозг, страдающий от непомерных пыток. Однако это видение отстояло на сантиметр от сознания, а сам я попеременно становился огнем, острием или кислотой и переживал опыт прикосновения к собственному же телу, а в поле восприятия непрерывно присутствовал охранник. Помимо своих наставлений, он смотрел на мою новую способность и недоумевал, что не может сам играть так свободно. К этому времени я перестал страдать, погрузившись в состояние безмятежности.

– …пора уходить из Джи Даун, можешь продолжить в Джи, – донеслись до меня слова.

Мое изувеченное тело нисколько не смущало охранника, он, должно быть, в душе садист и не до конца понимает, что, если перебиты руки-ноги, работать невозможно. Однако я качнул головой.

– Твое согласие логично – кому бы понравилось здесь оставаться.

Ясность, нашедшая вдруг на меня, изменила порядок, поведение и речь. Я легко распознал ловушку: если вернуться в Джи, можно бесконечно ходить по территориям и в конце этого кругового движения встретиться с Дамой-смертью. Тогда она с радостью поведет меня, и тогда ни охранник, ни какая-либо иная сила не предложат альтернативы.

– Я бывал в Джи…

– Мало. Ты ничего там не сделал.

– Логика шепчет, что мне надо двигаться дальше.

– Это определяет не логика. Я справляюсь с задачей распределения куда лучше, – запротестовал охранник.

Молчаливая ясность застыла передо мной и сковала губы. Я молчал.

Охранник вперил в меня глаза, и это оказалось тем, что нужно. Для меня он стал видимым насквозь: сочетания сложных алгоритмов действия во главе с эго – точной копией моей собственной личности.

– Хорошо. Какое место ты полюбил?

Май предстал передо мной: «Любовь, не принимай ничего, где не будет любви», и я сказал про сад.

– Из этого места нет дороги в сад.

– Пойдем туда, где это место есть.

– Это вне джунглей – там нет твоих полномочий, там оканчивается созидающая мысль.

– Однако это место создано! – возразил я.

– У него нет плана – сад случайное творение, и там скучно, в месте, куда ты рвешься, не может быть интересно, а потом, тебе нельзя в сад, – наконец прозрел охранник.

– И не надо, мы говорим о месте, близком к саду.

Он с трудом отвел взгляд, и я почувствовал, что мои глаза, скованные его заклятием, теперь свободны. Я могу запросто смотреть на людей. Я догадался, что последним, кого я видел этими глазами, был Май. Охранник опередил мою мысль:

– Твой друг поступил опрометчиво. Он мог спокойно дождаться смерти в периферийном раю. Может, он догадался бы попробовать поезд…

– Не надо о Мае. Он достоин самых лучших слов, ни ты, ни я не имеем таких. Поехали!

Произошел вжик, и я оказался… в пустыне. Ветер не дул, как в Джи Даун, ничто не пекло и не морозило. Просто не было ничего, будто проклятое Джи Даун сгорело дотла, и пепел разнесло на все стороны света. Я обернулся – может, охранник ошибся, но он уже исчез.

Глава 59

Всем доводилось слышать выражение: «выжженная пустыня». Тогда, в детстве, я представлял, что пожар оставил черный пепел и кругом торчат остовы деревьев и домов. Но ничего подобного. Выжженная пустыня обманула меня своей непредсказуемостью. Про ту пустыню память оставила короткие, секундные обрывки. Как поломанный диктофон записывает фрагмент каждой фразы, так и тут.

Безжизненная пустыня не лишена жизни. Просто потому, что есть кто-то, наблюдающий за пустыней, она живет. Без свидетеля пустыня может предстать какой угодно. Час или больше я собирал по крупицам одну мысль: «Мне надо идти» – и понял, что «идти» предназначено для переживаемого мною сознания. Но только приставив, наконец, «мне», я почувствовал некий сигнал в мозгу.

Стояла ночь, когда я добрался до края пустыни. Над головой низко мерцали светящиеся точки.

«Как прекрасно видеть звезды. Давным-давно не видел нормальных звезд!»

Мне нестерпимо захотелось пить, будто следующий вздох застрянет в глотке, если ее не промочит вода. На счастье, вдали журчала вода: так близко утоление моей жажды и несравненная сладость воды. В таком вот месте и должен быть мой дом.

Возле ручья я провел около суток. Проснувшись наутро, я принялся осматривать тело и нашел все признаки обезвоживания. Я стал беспокойно крутить головой, оглядываться и увидел вдали силуэт охранника – всегда одинаковый, постный и все же какой-то близкий. Лица его было не разглядеть, он стоял на вершине бархана, но кожей я чувствовал, что он смотрит на меня.

– Что, друг, кончилась твоя власть! – неестественно громко прозвучали мои слова. – А то давай со мной, скинешь свою маску.

Охраннику ничего теперь не принадлежало, и его стало жалко. Я в детстве читал, что все, что препятствует движению вперед, необходимо отбросить, а в охраннике были сосредоточены мои проблемы. Он мешал, он вредил, из-за его прихоти и непонятной логики я покинул периферию и спокойную работу, из-за него потерял всех, кого любил. Правильнее всего было выкинуть его сейчас же из памяти, но не тут-то было. Как вырванный зуб, который мы засовываем в карман, я так же тащил в своем сознании этого типа.

Мои ноги пустились повторять все изгибы ручья, я попадал на неровные камни, спотыкался. По сторонам торчала скудная трава, выцветшая и сухая, и словно жаловалась, что она не виновата, что такая невзрачная и блеклая.

По течению дальше вода шумела сильнее, возмущалась, будто с кем-то спорила. Мой нос стал улавливать свежие запахи – осока или иная водная растительность. Запах приносил свежесть и воспоминание о далеких утренних часах раннего детства, о том времени, когда мечты отправлялись в высокий полет и казались такими подлинными и живыми.

Бедное измученное тело в потрепанных лохмотьях не могло двигаться быстрее и плелось черепашьими шагами. Я снова прильнул к ручью, желая набраться жизненной силы и пойти, наконец, быстрее. Мне вспомнилась Дама-смерть, в тот миг я бы ее отверг, появись она здесь, а сам бы убежал! Воспоминание о беге добавило сил, я затопал быстрее и скоро стал чувствовать другие цветочные запахи, – наверное, приближался сад! Цель сама стремилась ко мне, поскольку я полз, как улитка, – ведь должен был я однажды понять, что цель не монолитное изваяние – она живая и может без труда двигаться как от человека, так и в его направлении.

«Что, если я остановлюсь? Не пойду, а встану на месте». Ноги замерли. Я застыл, и вокруг все притихло, даже ручеек зажурчал как-то про себя, неслышно. Я осмотрел место: жидкие кусты, осока, в которой засела птичка и смотрела на меня испуганно. Я представлял, как пернатый изучает человека, удивляется.

Справа вверх уходил все такой же песчано-каменистый склон.

– Как в таком климате может быть сад – на песке все растет, что ли? Остановка повлияла на то, как я думаю, и в голову проникли сомнения, стало казаться утопией дойти до сада. Эти сомнения я послал подальше – знаем мы таких пройдох, мне нужно просто идти. Движение, действие всегда доказывало свою правоту. Я просто бы умер на первой территории, не бей я тогда по трубе. Поступок, что и говорить, несуразный, но, как оказалось, значимый. Хотелось пить, но я решил дойти, а остальное после. Продвигаясь, я стал замечать признаки встречного движения сада. Как угодно можно описывать или представлять этот феномен, но в чувствах, в своем восприятии я наблюдал движение сада в моем направлении: незаметно, без шума цель шла мне навстречу. Скорость такого своеобразного парения сада заметно превосходила мою, но вот напасть: стоило мне чуть замедлить шаг, как сад также прекращал двигаться.

Наступало утро, рассветало, но солнце не показывалось из-за облаков. Заночевать пришлось на берегу, у самой кромки бегущей воды. Поскольку это были не джунгли, температура менялась резко, и в четыре-пять поутру я проснулся от холода, поднялся и заставил себя идти. Меньше чем через час моему взору открылся обширный вид с туманными далями. То был обрыв, возле которого ручей расширялся и громко шумел. С рокотом и клубящимся паром низвергался водопад. Справа возвышалась почти отвесная стена с небольшим пологим уступчиком. На нем стоял спящий аист. Эта большая птица обычно спит стоя, запрятав голову в пух туловища.

– Как она засыпает под такой шум?

Вместо того чтобы пугаться и улетать, аист, уставившись на меня, шагнул длинной ногой влево. Крылатый повелитель, казалось, уступал мне место. Я приблизился, но из-за пара не видел, что делается внизу. Бочком я подошел почти вплотную к большой птице, а та сохраняла спокойствие, – удивительное мужество! Я сделал шаг, еще один, и уступ стал уходить терраской вниз, так, что на нижней площадке можно было встать. Сесть было бы лучше, иначе закружится голова.

За облаками вставало невидимое солнце, и туман начал свое ритуальное движение вниз. Он поравнялся с падающей водой, а та порвала его и разбросала на мелкие клочья. Моему взору предстала долина и пробуждающийся в ней сад. Вот он!

Ровно над моим левым плечом сидел аист и так же, как я, созерцал это великолепие.

«Почему он не улетает? Вот странная птица!»

Я столько шел на встречу с садом и сейчас пришел – до него несколько сот метров. Цветы, которые были ближе ко мне, я мог рассмотреть, другие представали взору как разноцветный ковер с преобладанием нежно-салатовых бутонов. Они распускались прямо на глазах.

Вся ширь пространства стала наполняться ароматом. Поначалу мне нравились запахи, и я мог отличить один от другого. Потом парфюмы принялись состязаться друг с другом – каждый на минуту брал верх, потом просыпался другой и быстро становился лидером. Продолжалось состязание до тех пор, пока цветы, наконец, не обрели общее для всех благоухание – букет ароматов, в котором собрались все оттенки обонятельных деликатесов.

Чарующий запах повлек меня в транс – состояние неизученное и новое. Тело и ум замерли на этой точке, и отсчет потек в координатах другого времени. Волны блаженства накатывались без малейшей работы с моей стороны. Все шло и лилось, и когда оказывалось, что мой сосуд наполнен, сознание переворачивалось, и в вакуум устремлялся новый нектар.

Сад стоил всех мучений, на него истраченных. По правде, он стоил и сотни таких испытаний. Семизонье могло быть тысячезоньем, и все равно такой ад стоило пройти ради несравненной цели.

Моя голова была к такому не приспособлена, и сердце не вмещало всей красоты. Захотелось прерваться, и я перевел взгляд на дальний край сада, где глаза едва различали очертания.

Глава 60

Взгляд притянула деталь, выпадающая из гармонии окружающего пейзажа. Сад выглядел ярким еще оттого, что на другом конце контрастом ему стояла гора. Высоко, почти у вершины, я разглядел мост. То был совсем небольшой участок железнодорожного пути, выходящий из одного туннеля и входящий в другой. Там-то останавливался Поезд Желания и я любовался этим садом впервые. Кто-то не хотел допускать побега из поезда и старательно позаботился о безопасности. Место выглядело пустынно, и железный мост висел в этом забытом углу чужеродным телом, Бог весть как занесенным в эти края.

Когда я стал скользить взглядом вниз, пытаясь понять расстояние от рельс, я заметил другую странность. Гора с поросшими склонами и черным туннелем явно принадлежала джунглям – тот же оттенок, чувство неприступности зеленого безбрежья. Но ниже, под рельсами, парила еле заметная дымка. Когда возвращалась четкость картины, видны были признаки иной, более изящной природы – утонченной, красивой и связанной единой гармонией. Только в контрасте было заметно, что крохотная часть джунглей, доступная взору, не имеет слаженности: ствол дерева, ветвь, листва – все, что находится позади, – будто элементы аппликации, и нужно фокусировать глаза, чтобы увидеть лиану, потом разглядеть ствол или листья.

Внизу же взгляд отдыхал, пейзаж не заставлял заострять внимание или перескакивать с одного на другое. Все воспринималось единым, скругленным, ласковым. Пейзаж был достоин кисти лучшего художника. Сидеть в этом месте можно было целую вечность, однако глазами всего не испить, и хотелось добраться до цветов, окунуться в них. Я желал слиться с этим неземным ароматом и красотой, никогда от них не уходить. Там, в этом цветнике, начать работать над собой день и ночь, пока не стану таким же простым, откровенным и чистым, как эти цветы, пока яд, выпитый в джунглях, не исчезнет из меня навсегда.

Я заспешил, стараясь найти спуск к долине, и на глаза опять попался аист. Он смотрел в ту же сторону, что и я. «Птица не меньше моего любит этот вид. Как славно ей, должно быть, здесь живется! Аист может перелетать в сад и купаться в цветах. Там, внизу, у него, должно быть, гнездо». Аисты всегда желали высоты – всех видеть и, надо полагать, чтобы быть видимыми другими.

Птица с любопытством смотрела на меня; мой длинноногий друг был по всем признакам типом необычным. Один глаз аист держал закрытым, но другим следил за мной. Я мог прочитать настроение, написанное то ли на клюве, то ли в одиноком глазе. Подобно светофору, аист отрыл другой глаз и погасил первый.

«Это он так разговаривает?! Разберусь с этой азбукой позднее»

– Приятель, ты не находишь, что вид замечательный? – у меня получилось как-то поспешно и скомканно. – Я тороплюсь, хочу посмотреть вблизи, – добавил я, – ты туда часто летаешь, а я в первый раз пойду. Если ты хорошо ходишь, ну, или небыстро летаешь, то давай со мной.

Аист вместо этого отступил на шаг назад.

– Не хочешь?.. Никто не заставляет, но мне кажется, там… Ты, дружище, не бывал в Семизонье! Тебе не с чем сравнивать.

Аист попеременно просемафорил глазами, и из этого я понял, что он бывал везде.

– Должно быть, там мыши, грызуны: ты интересуешься, так сказать?..

Я сознавал свои недочеты в мастерстве общения с разумными животными. Норма меня понимала с трудом, я в этом не раз убеждался. Аист тоже понимает, но молчит. В чем-то я не дотягивал. Большая птица склонила голову набок и стала рисовать в воздухе клювом. Аист рисовал упавшую восьмерку. Я вспомнил, что еще это знак бесконечности.

– А, ты сидишь здесь бесконечно долго?! Ну, наверное, не совсем бесконечность… верно… просто долго, я угадал?

Мигнул правый глаз, левый глаз, – похоже, я прав.

– Получается, вниз ты того… не летаешь. Напрасно!

Тут я стал подозревать неладное и посмотрел, наконец, куда я предлагал птичке спуститься пешком. Падающая вода уходила вниз в расщелину, которая была куда ниже уровня сада. Я присвистнул:

– Туда только на крыльях!

Аист смотрел, не мигая, и я окинул взглядом свой наряд. Одни ошметки от одежды и кровоподтеки – память о Джи Даун.

– Мне надо туда, птичка!

Собеседник словно чуял, что я ранее эксплуатировал животных в своих целях. Аист поднял большущее крыло внутренней стороной ко мне. У бедняги был перелом, и крыло походило на неудавшуюся, кривую модель воздушного змея.

– Как же тебя? Должно быть, неаккуратно летаешь, или виной всему то, что ты спишь на высоких камнях, я бы тоже с такого свалился.

Птица ответила неопределенным сигналом.

– Может, тут пещера или туннель какой, ведь спускаться напрямую вниз невозможно.

Длинный клюв указкой повернулся в сторону далекого моста.

– Там? Ты что, ты знаешь, что там? Плохие люди, да. Они ничего себе, только цель у них другая. Я больше не хочу ни в поезд, ни даже рядом стоять.

Я стал всматриваться и отметил, что долина мало-помалу то ли уходит, уплывает вдаль, то ли закрывается легкой дымкой, и от этого становится менее яркой и лишенной контура.

– На тот край тоже надо добраться. Верно? Я-то летать не умею!

«Друг» слушал с пониманием, он тоже был не в форме.

– Вот мы с тобой попали. Но мне ведь надо очень, я знаешь сколько прошел? Может, единственный из ремонтников, который вообще сюда добрался.

На всякий случай я поискал глазами тут и там на предмет возможных останков предшественников: ничего, чистая природа.

– Почему ты снова показываешь на мост? Говорю тебе – там не пройдет. Я уже был, меня в поезде не ждут. Если и ждут, то с другими целями, ты не поймешь… Но я противоречил себе – птица все понимала не хуже меня.

В отчаянии я побрел к обрыву. Лезть или прыгать вниз, после того как выжил в сотнях передряг, неблагоразумно. Можно пойти влево, обогнуть холм и посмотреть, как дальше. Сколько на это уйдет, день, неделя? Так ли важно! К тому времени сад укрылся туманной дымкой, и я только мог вдыхать благоухание цветов, вид же был слишком размытым.

Мне стало ясно, что недостаточно увидеть цель или почти дойти до нее; возможно, не хватит даже прийти в сад. Чего я ожидал, так это стать таким же, частицей этого сада, быть тождественным с ним, почувствовать на своей шкуре, что есть единство. Каково быть неотделимым от красоты и радости. Тогда, верил я, мне откроется полнота любви – то, чего так желал мне Май.

Ко мне движется новая цель, еще труднее, чем предыдущая, и от этого тела, от уставшего разума потребуется теперь идти, шагать, маршировать к этой цели, и для этого я должен вернуться к месту, где ручей огибает холм, и повернуть за холм. Это значило, я могу увидеть охранника, и он подумает…

«У него голова большая – пусть думает. Вперед, студент, вперед!»

Глава 61

На прощание я кивнул аисту, и тот наклонил голову в мою сторону.