Планка абсолюта

Стив поддавался, а Свободный хоть и пыжился, но обыграть никак не мог – за время моего отсутствия на вине и сдобах он сильно поправился. Его нерасторопность, запоздалая реакция и растерянный вид необыкновенно меня радовали, если не сказать большего, – я ликовал. Мой мяч катился впереди других, и соперники только поспевали. Наконец я увидел жену, которая забежала вперед и выкрикивала: «Давай, не раскисай! Последний рывок!»

Я навидался чужих жен, но ни разу не встречал такого единства с достижениями мужа.

– Давай! Давай! – неслось спереди, заглушая пыхтение Свободного и старческие упреки Стива. Еще минута, и я очутился в объятиях жены. Я подхватил ее и закружил, а в ногах запрыгал радостный сын.

«Это может быть недолго, счастье может оборваться», – полоснула меня внезапная мысль, но я тотчас же изгнал из себя эту правду.

– Какая ты замечательная, какая молодец!

– Чувствую, нам необходимо подкрепиться, – тяжело дыша, произнес Стив, – вы явно набрались мастерства, пока были со своим народом в Прайд-Роял, ваша супруга рассказывала, – это же надо, бросали, как черт, это же надо!

Меня радовал этот старикан и его своевременное предложение отобедать. Честным мыслям было запрещено подступать близко, потому что тот день претендовал на то, чтобы стать одним из лучших в моей жизни.

У жены в руках появилась коробка с подарочной лентой – неужели так велика моя победа?!

– Мы хотели поздравить тебя еще вчера, но ты был у себя в Прайде!

– Постой, а что вчера?..

Я стал понимать, что время сузилось для меня до дней недели, и крупные части, месяцы и сезоны, напрочь затерялись в зеленом плену.

– Сейчас… май, – произнес Стив.

– Ха, так зовут моего самого близкого друга, и вам надо с ним обязательно познакомиться, о-бя-за-тельно! Но о чем это я? Да, май! Числа, батюшки, боже мой, совсем не знаю!

– Тринадцатое!

Меня аж потом прошибло: мой день рождения! И она знала, она помнила, а я… как отрезало!

– Ты все время помнила?

Милая мордашка только застенчиво кивнула.

– Просто мы не могли тебя найти!

У меня не было слов, на глаза навернулись слезы. Я взял коробку руками, дрожащими от переполнявших меня чувств, по-прежнему не понимая, как эта женщина могла знать то, чего не знал ни Май, ни охранник, никто, включая, как оказалось, меня самого. О дне рождения за два года в джунглях я не вспоминал ни разу…

Что бы ни оказалось внутри, я не хотел открывать подарок при Стиве и Свободном, и жена все поняла. Она взяла меня за руку и мягко сказала, что я перевозбудился, и сейчас же, не откладывая, надо последовать совету мудрого Стива.

Через минуту в моей руке сверкал фужер, и Стив бубнил тост за мое здравие и что-то невнятно о достижении максимума в моей власти над другими. Болтовня плыла мимо ушей, а я зачарованно смотрел на жену.

Видывал я лица и красивее и благороднее, но вся красота перечеркивалась, блекла в сравнении с умом и обаянием такой проницательной женщины. Жена кротко улыбалась и опускала глаза, понимая, что своим знаком внимания попала в самую точку – в сердце сердец.

«Ведь никто на всем свете не знал!» – повторял и повторял я про себя.

– Может, ты угадала? – я впадал в шутливое хмельное настроение.

Жена бросила быстрый взгляд из-под бровей и опять заулыбалась то ли застенчиво, то ли хитро.

– Что прекрасному полу стоит узнать, драгоценный вы наш именинник: у мужчин все цифры на лбу написаны! Включая и размер месячного жалования.

Я непроизвольно посмотрел на лоб Стива, на котором не обнаружил ничего, кроме морщин, и из них, конечно, можно было составить букву или две.

– Написано, написано, я вас уверяю, – не прекращал старик, – дамы смотрят на меня и видят, что я образован, начитан и не простак, а с признаками внутреннего голоса.

– Чего, простите?

– Голос, он подсказывает верные решения, – самодовольно заулыбался Стив, – положим, я не знаю, как кого зовут, а внутренний голос велит мне: взгляни на его лоб, и его подлинное имя там.

– Вы говорите загадками…

– Отнюдь!

Стив пустился объяснять, как много лет упражнялся глядеть на лоб и читать с него, как с табло о прибытии поездов. Будто точно так же там меняется информация: что-то в жизни человека идет по графику, что-то задерживается из-за ошибок.

– Поезда иногда вовсе исчезают, и означает это: нашему герою пришел конец. Ну да не будем о грустном! Только со лба исчезает имя…

– Стив, расскажите о себе что-нибудь, – вдруг вмешалась моя жена, а мне при этом захотелось рассмотреть ее лоб, но она смахнула челку темных волос до самых глаз.

«Все же, как ее зовут? Я не помню имени своей жены – все милая да дорогая. Имя, какое имя? И ведь никто здесь ее по имени не величает, надо же…»

Стив стал рассказывать о детстве, при этом хмель брал его с каждой минутой все больше.

«Имя, имя», – вращалась мысль, не давая мне покоя.

– …на веселых конях.

– Может, то были лошади, – перебила Стива моя безымянная.

– С дамой не спорю… – Стив еле заканчивал мысль.

– Пусь имени-ик скажет теперь, – пролепетал Стив, и в его пьяной речи занозой застряло слово «имени».

– Наш Стив упоминал о детской мечте, – нежно произнесла жена и кивнула мне головой: дескать, твой черед.

– Так и не вспомнить. Но про карусели могу. Мы с отцом на чертовом колесе любили. Бывало, заберемся на самую высоту, а он руки расставит вширь и мне рассказывает: все, дескать, твое! Вырастешь, станешь владеть, управлять этим миром. Ты хочешь, спрашивает, а мне боязно… но, конечно, хочу.

Из глубокой памяти, недоступной мне в джунглях я смог достать приятное воспоминание об отце, а мама почему-то не запомнилась.

– Ведь иначе сюда не попасть, на наш-то поезд, – более трезво задребезжал Стив, – управлять и властвовать, вот каков наш герой! Как, дорогие мои, я вам завидую… – старик заулыбался своими искусственными зубами.

«Сейчас, – мелькнула у меня мысль, – будто исполняется мой детский каприз: через опасения и страх я иду к тому давнему ощущению силы и власти, которых давно втайне желал. Вот, значит, каково быть на поезде!»

Мне стало тяжело думать, и мысль стала вязнуть в дурмане, а из помутневшего сознания вновь всплыло: имя, какое же у нее имя?

Я стал спрашивать Стива о его жене и постарался, насколько было возможно, подвести к моменту, чтобы он назвал по имени и мою супругу. Но плохо старался; Стив меня не понимал и всю дорогу называл ее «милашкой» и «женой достойного человека». Потом меня повели спать, и в роскошной спальне я только успел подумать: откуда такие хоромы, неужели все мяч?

Сон был глухим и глубоким, а разбудил меня резкий толчок и неприятный скрежет металла. Пространство вокруг меня резко сжалось, а потом увеличило нагрузку на мое тело. Предметы полетели от стены к стене, что-то зазвенело и разбилось вдребезги. Сам я стал тяжелее, а жена сидела в постели со страдальческим видом человека, которому на плечи взвалили мешок. В коридоре послышались беготня и шум голосов.

Жена слезла с кровати и, хватаясь за мебель, пошла к двери. До меня донесся голос:

– Дикари! Проклятый Прайд-Роял!

Жена что-то спросила, и ей в ответ:

– Не берем их, они неразвитые, мадам, желания у них дикие, хотят перещеголять себе подобных, и потому под колеса бросаются.

Я стал пробираться по обломкам мебели, а в это время поезд то трогался, то резко тормозил.

– Настоящая беда, – причитал Стив, – сегодня они всей кучей высыпали, массовое помешательство. Теперь из зарослей выскакивают самоубийцы. Дикое племя! Как из Прайда возьмешь одного – пошло-поехало, все пьянеют от ревности. Все из-за Свободного, тащите его сюда, пусть усмиряет самоубийц.

– Точно, он ведь был там главным! – донесся чей-то голос.

– Стой, – загремел я, – стоять, говорю! Я был тут главным, я и разберусь.

И дернул же меня черт, во мне взыграл основной аккорд Прайд-Роял – мотивчик, который невероятно усилился, когда я оказался в поезде.

– Я разберусь, тот был дезертиром. Свободный – это толстяк, его не признают.

Жена оказалась рядом и тревожно смотрела на меня.

«Как ее зовут, о боже мой»?

– Не надо, дорогой, это дикари, у них оружие, – говорили ее губы, но я слышал шепот ее сердца: «ты завоюешь нам славу, навечно станешь героем и предводителем людей!»

Я подарил ей сухой поцелуй, похожий на героическое прощание из пафосных фильмов местного кинотеатра «Эфир». Запутываясь в собственных ногах, я очутился в тамбуре и бросил взгляд назад – да, меня видят, следят за каждым моим шагом, действовать можно. О великая природа, о Прайд-Роял, о Поезд Желаний!

Мои движения превращались в шоу, а в поезде будто работали исключительные профессионалы шоу-бизнеса. Темноту ночи разрезал светильник – самый главный, тот, что впереди локомотива. Какой-то невероятной силой он был повернут вспять ради моего представления!

Глава 46

Я стоял на самом краю приступка вагона. Яркий свет, задевая меня, выхватывал из темноты стоящие вплотную к путям деревья, тени которых прятали дикарей, но со своего места я их видел. Казалось, там были все обитатели Прайда. Краем глаза я также заметил, что кто-то спрыгнул с поезда и присоединился к повстанцам. В это время за спиной стал реветь сын, а жена принялась его успокаивать.

«Неужели меня любит этот ребенок и на самом деле переживает, или это часть спектакля? Как бы я хотел, чтобы это было правдой».

– Это раб! – вырвалось откуда-то снизу. – Тащи его! Не успел я глазом моргнуть, как вокруг левой руки обвилась праща, все тело дернулось вперед от натяжения веревки, и только крепкая стойка левой ноги и мертвая хватка правой кисти за поручень помогли удержаться.

«Вот бы посмотреть в глаза смельчаку!»

Я дернул веревку на себя, и незнакомая фигура выскочила из тени. Дикарь отворачивал от меня свой взгляд и только обеими руками крепко держал веревку.

– Будем перетягивать канат!

Он не ответил, только сильнее потянул на себя. Как раз в этот момент я умудрился перекинуть веревку через головку поручня, и образовалось плечо сопротивления, еще один виток – и дикарь проиграл. Тут внезапно противник ослабил хватку, и я увидел, как, скрываясь в тени, сверкнул его лук. Сейчас все решали секунды.

Я упал на пол тамбура и хотел отползти назад, но еще больше хотелось проучить мерзавца.

«Пусть только прицелится, и я не останусь в долгу». Я направил всю силу взгляда на тень, ожидая увидеть блеск глаз дикаря. Тогда бы ему пришел конец. Откуда-то справа наперерез лучнику выбежала фигура, и я испугался, что не успею прикончить лучника, что ему идет помощь. Бегущей была женщина, и я видел только спину. Откуда-то из-за спины раздался возглас жены:

– Амрона!

От неожиданности, а может, чтобы что-то проверить, Амрона обернулась в мою сторону, и наши глаза встретились. Мне казалось, я вижу эти глаза совсем рядом: каждую ниточку капилляра, каждый блик, медленно расширяющиеся зрачки. Лицо исказил ужас, и фигурка со стоном рухнула на землю.

– Ам-ро-на! – страшным голосом я разорвал ночной воздух.

Кто-то схватил меня сзади за брюки, но я уже приготовился к прыжку вниз, не рассчитал, и при приземлении больную ногу поджидал вывих. Превозмогая боль и волоча увечную ступню, я устремился к фигурке, которая, мне казалось, быстро ужимается, словно скомканная бумага, съедаемая огнем.

– Ам-ро-на, не-е-ет! – мой крик перекрывал зовущие и требующие моего возвращения голоса. Я подхватил фигурку с травы, она оказалась легкой – так весят только дети.

– Прекрасные глаза, мой господин!

– Ты выживешь, выживешь! Почему я не бросился тебя искать, как только зашел в этот дурацкий поезд? Ты же должна была ехать в другом вагоне. Но нет же, не-ет!

Тут я вспомнил, как кто-то спрыгнул с поезда, когда я только высунулся. Мне сделалось еще хуже, только тут я стал замечать, что держу в руках… обезьяну, только с настоящими человеческими глазами.

– Произнеси мое имя наоборот, исполни мою последнюю прось… – жизнь ее покидала.

– А, что? Оставайся со мной, Амрона. Значит – А-нор-ма. Боже мой, Норма?!

Я перестал соображать и непослушной рукой нащупал ее хвост.

– Возвращайся, тебя ждут!

– Не уходи, – мое сердце сжималось в точку и ухало в пропасть. Граница между человеком и животным стала неразличима – я страдал и чувствовал, как внутри меня зашатались стропила, державшие в равновесии этот жуткий мир.

– …поезд тронется и возьмет самую высокую скорость, не остановить. Тебе не придется оттуда возвращаться. Нет, мой господин, никогда…

Бедняжка редко дышала, и я знал, что она сгорает изнутри. На языке у меня вертелись нелепые фразы: ты будешь жить, я тебя не отдам, долой смерть, но слезы не позволили сказать эти глупости.

Я вдруг понял, что все вокруг искусственное, но смерть Амроны – это по-настоящему, этого не вернуть. Она, она одна провела меня через столько территорий! Жизнь маленького существа улетала прямо из моих рук, и вместе с ней спадала пелена с бездушной игры: был поезд с вкусной начинкой и гарантированной старостью на манер Стива. Другая сторона – это зелень джунглей, бескрайние заросли и никому не нужные трубки, зоны с вредными парами зависти, тревоги и страха, необузданные желания и боль. Наконец, Амрона и Норма, ставшие такими близкими моему сердцу. Я понял эти истины, только когда держал в своих руках остывающее тело, когда мир треснул, и мне остался выбор нищего.

Избрать можно только из двух. Каждый нормальный и уважающий себя человек не поступился бы здравым смыслом, он дарован нам Богом. Но я не слушал логику, не внимал смыслу.

– Прощай, безымянная! Нам не по пути, я ухожу, – выкрикнул я, ничего не видя перед собой от слез.

Раздалось шипение, поднялся пар, и поезд резко взял вперед, заглушая другие звуки. Дикари было пустились бежать за вагонами, но уже не догнать, скорость росла невероятно. Мое сердце залилось тоской: я остался ни с чем, без единой близкой души. Со мной были только охранник и зеленая бездна – так же, как тогда, когда все начиналось.

– Амрона!

Тельце покрывалось моими слезами, и я решил непременно ее похоронить. Положил ее на землю, воткнул рядом факел и руками принялся сражаться с корнями, прутьями, колючей грязью. Перед внутренним оком стоял выдуманный мною купол мироздания, и он разлетался, поскольку не мог оставаться прежним. Смерть женщины-обезьянки горячим пульсом проходила по всем чувствам. Амрона олицетворяла прекрасную часть этих проклятых джунглей. И даже цветок теперь упал, оставив только зеленый стебель, – презренный цвет моей ненависти.

Руки капризничали. Я понимал, что сейчас отдам Амрону неприглядной и безразличной земле, которая не достойна хранить в себе такие светлые души. Амрона-Норма: моя симпатия и ненависть к ней спеклись в одно целое, и этим единым была любовь.

«Почему только сейчас, зачем так поздно стали понятны эти простые слова: любовь и ненависть, и все равно любовь! Ведь я даже не знаю ее настоящего лица, но любовь выше лица».

Из-за непослушной ноги и упрямых корней закончить погребение удалось только к утру. Когда замерцало утро, мне на минутку, то ли во сне, то ли в бреду, привиделся Май с печальным лицом – он всегда мне вспоминался, когда я думал о любви.

Потом мой взгляд уперся в возникшего охранника. Его ровненько зачесанные назад волосы на висках никогда не менялись и производили впечатление проводов сложной машины – логической, правильной и от этого незнакомой с расстройствами и потерями, посещающими человеческую жизнь.

– Зарыл дикарку! Смерть поджидает любого, кто родился. Убери эмоции – они тебе понадобятся в Джи Даун. Не стоит тратить силы на прошлое.

– Что ты понимаешь?! – завыл я. – В твоей логике нет любви, нет сочувствия…

– Ты хотел сказать, привязанности? Есть такое понятие! По логике, привязанность ведет к разочарованию, которое ты же сейчас и воплощаешь, все доказательства сейчас на твоем лице!

Я махнул рукой, внутри скребли кошки, и было не до споров, я чувствовал себя кругом виноватым.

– Назад в Джи?

– Серьезное ослушание, назад вернуться невозможно, – охранник смотрел в сторону.

– Ты сам говорил в Джи…

– Джи Даун! Будь внимателен, есть большое отличие. По названию – это словно меч с двумя остриями. Одно – острые приятные чувства, и редко какой смертный не хочет поразвлекаться с мечом жизненной силы. Но есть и другое лезвие меча, про него сейчас речь – Джи Даун, нижнее пространство.

– Туда люди не хотят, но всегда норовят попасть… – охранник включил свою пластинку. – Это так понятно: можно пройти по чужому дому и не трогать вещей, ничего не брать, и тогда никаких претензий, но в «Джи» люди полагают, что все принадлежит им. Странно, не так ли? Люди поддаются искушению и хватают то одно, то другое. Ты, студент, даже далеко не зашел – шасть в поезд, хотя я предупреждал: ни поездов, ни контактов. Я исполнил свою задачу и предупредил, ты своей задачи не выполнил и ослушался. Нам надо повторять разговор, который уже был? Или ты снова все взвалишь на человеческие чувства, в которых я даже не желаю разбираться? Заметь, человеческие чувства всегда ведут либо к ошибке, либо к ослушанию. Потом страдают и страдания принимают на себя они же, эти самые чувства. Объясни мне, зачем на них полагаться, зачем им верить, зачем доверять свою жизнь эмоциям?

Что я мог сказать существу, к которому чувства даже никогда не заходили?

– Однако ошибка не конец, ее можно исправить обратной эмоцией – для этого существует Джи Даун.

Охранник протянул руку, чтобы коснуться меня, но я испуганно отдернул плечо:

– А поточнее можно, что за два лезвия?

– Одни чувства дают тебе неверное, иллюзорное представление, будто что-то одно ты любишь, а что-то другое не любишь. Принимаешь одну вещь и отказываешься от другой, и виной всему неразумные эмоции, мы о них говорили.

Разумные эмоции обязательны к исполнению и не относятся к «люблю – не люблю». Кто же виноват, что порою неприятно? Зато это лечащая, отрезвляющая эмоция, вот попробуешь, и должно пойти на пользу!

Охранник коснулся меня, и вечная зелень исчезла.

Глава 47

Вокруг воцарилось желтое и коричневое, и я сразу увидел трубы. В отличие от моих подопечных, маленьких трубочек, эти были гигантскими, лежащими на песке цилиндрами, уходящими вдаль, Бог знает куда. Под одной, самой толстой, пристроились две поменьше, и со всех них капал горячий конденсат. Совсем рядом из изогнутого колена вырывался пар, и тут и там – повсюду – смотрела наружу халтура строителя этого сооружения, работа, которую кто-то пустил на самотек. Разглядеть, куда уходят трубы, было невозможно только оттого, что пар бил из десятка отверстий.

– Руки поотрывать! – вырвалось у меня. – Тут работы на годы.

Передо мной лежала сумка, и выпавшие из нее инструменты расположились причудливо, будто части конструктора. «Как интересно: отвертки и ключи, оказывается, могут собираться в головоломку. Дай попробую!»

Кончик накидного ключа так и тянулся к втулочной шпильке – когда еще сложишь такой ребус! Шпилька скользнула в нахлестную головку и со смаком щелкнула. К концу накидного присобачилась монтажка, да так, будто они вместе родились.

Каким надо быть невнимательным, чтобы еще раньше не увидеть такую связь инструментов! Можно верить, можно нет, но через три минуты я держал в руках… рукотворный череп, собранный из всех знакомых деталей и замусоленных инструментов.

Справа прямо в висок ударила струя пара, да так, что я свалился с ног, а «череп» покатился за мной.

– Иду, иду, – я начал разбирать инструменты обратно, чтобы извлечь щуп, но тот, как змеиный язык, выпулил в меня из открытой челюсти.

Я стал догадываться, что место непростое. Череп стал издавать скрежеты и завывания, и я не понимал, какой инструмент может так ругаться.

– А ну, двигай назад, кому сказал!

– Чих, – тр-р-р-р, чих!

– Отдавай щуп, гад. Трубу вот-вот прорвет, а ну…

В подтверждение моих слов бочковидная труба обдала меня новой струей нестерпимо горячей субстанции. Местечко меня не полюбило.

Я прорезинил, завулканизировал и подключил массу на всю трубу. Но вот незадача: тотчас же произошел прорыв в другом месте, и даже еще крупнее. Я заговорил с собой:

– Паршивые трубы, надо менять! Бесполезно ставить заплатки, вдобавок пропускают какую-то кислоту. Все горит и дымится. Никакой ответственности, тут трехконтурку надо или выше параметр…

Меня некому было слушать, и говорил я потому, что становилось боязно. Место глядело неприветливо – даже животных, и тех не было видно. Зато трубы пели на все голоса, где хрюкали, где гудели, а вдалеке будто даже били дробь. От этого оркестра становилось не по себе. Вокруг трубных консолей все сплошь желто-коричневое. Коридор труб позади меня озарился фиолетовой вспышкой, будто кто-то включил ксенон предельной мощности, и мне почудилось, будто собака или волк выпрыгнула из света и побежала в мою сторону.

Я бросился наутек. Сзади раздавалось клацанье: это стучали одна о другую челюсти, не иначе как сделанные из стали. Из-за панического страха я и помыслить не мог, чтобы обернуться, и оставалось только бежать. Откуда этот зверь и что ему надо, я выяснять не стал и просто несся так быстро, как мог. Трубы закончились, уйдя под землю в мокрый песок, и сразу за лужами пошли зыбучие почвы без всякой растительности. Сзади раздался… храп. Неприятный, такой, что режет ухо. Животное, должно быть, неправдоподобно быстро уснуло, но смотреть было страшно, Бог его знает.

Смесь песка и глины под ногами делала шаги тяжелыми, и, не слыша за собой преследования, я заметно сбавил шаг. Джи Даун было местом пугающим, и я бы держал здесь только преступников. Отовсюду доносился храп, так что содрогалась земля.

Остаток дня я или бродил между трубами, ища укрытия, или убегал: очень спортивный вышел денек. Я чувствовал, что день покажется прекрасным в сравнении с ночным шоу. Собака, или кто там за мной бегал, может оказаться безобидной в сравнении с ночными актерами. Я начал паниковать и отчего-то вспомнил про смерть.

Май говорил про существо-смерть, будто оно избирательно, как дама. Я так себе и видел смерть, как даму: степенную, в пенсне, поверх которых она изучающим взглядом смотрит на меня, – подойду, не подойду… Я чуть не упал с валуна, на который присел, – он был мокрый, и все Джи Даун было пропитано сыростью и непригодно для жизни.

«Должно быть, смерть легче призвать, чем Бога, только как к ней обращаться? Дорогая смерть, уважаемая жрица или иначе…»

Незаметно для себя я стал молиться смерти. В голове собрались все невзгоды прошлых недель и месяцев и убедили меня, что лучшего решения от безысходности не придумать. Смерть, приди и забери! Хватит мучиться, хватит страдать, бояться, ненавидеть! Коснись меня своей десницей и успокой навеки.

Перед глазами всплыла великолепная картина – однажды я ее видел где-то в музее. Покуда хватает глаз, видны дали и просторы. В бесконечность убегает река и там, в необозримом, сливается с лиловыми призрачными горизонтами лесов и полей.

Весь вид дан будто бы сверху, с холма, а на переднем плане, совсем близко, нарисована часовня, и, по виду, в нее давно никто не заходил, может, лет десять или больше. Вид неухоженный, стена покосилась, и вся часовенка осела, сильно накренилась в сторону бескрайней долины и выглядит так, словно завороженно смотрит на разверзшуюся беспредельность. Смотрит и молчит, а рядом, совсем близко от этого домика с кривым боком, клонят голову кресты. Наверное, могилки, но не страшные, не назидательные. Этим крестам хорошо видна речка, дали и синева с голубизной. И думают себе кресты, что их удел не конец. Собой они отмерили аршин и остановились тут, подле часовенки, на берегу. Бескрайность распахнула перед ними свой затвор, и кресты бессильны возразить ей и молчат, как их кривой страж, и все смотрят вдаль, хотят угадать или испросить прощения. Такая вот веха быстрой человеческой жизни от вспышки рождения до океана с неизведанным краем. «Вот, мол, мы, – и ты решай, куда тебе надо: хочешь – отдохни здесь, а если смелый, то давай дальше, за горизонт, где облака обнимают невидимую землю».

Вечный покой обладал притягательной силой, да такой, что я взмолился сильнее и громче:

– Забери меня, смерть, все я здесь видел, все, что дано, видел даже сад, но сейчас все словно сон. Остальное мне не интересно. Кому я должен, думается, все отдал и не обязан. Если мой долг был пройти Семизонье, разве его я не выполнил? И если все так, то не держи меня здесь, пора мне к тебе, в вечный покой!

Так сладко, кажется, я никогда не молился. Хотелось повторять и повторять слова признания, рисовать образ дамы, которая должна уступить моей мольбе. Я понимал, что могут быть условия, но загодя был с ними согласен.

Слезы падали на колени и добавляли сырости тлеющей мгле. Справа опять вспыхнул ксенон, но не убедил меня бежать. Вместо стальной собаки я увидел ее… даму. Весьма изящно одетую: черное платье (каким еще ему быть у смерти), волосы распущены и цвет светлый, возможно, даже блондинка, только в сумерках не разглядеть. Глаза сильно подведены и брови в раскос, как у совы, и когда улыбается, а она улыбалась, то на пухлых щеках виднелись ямочки.