Озерное чудо (сборник)

И набравшись сил, чуя смертный час,Он товарищу отдавал наказ:Ты, товарищ мой, не попомни зла,Здесь, в степи глухой, схорони меня…

Иван не сразу и приметил, что поет…

ХV

Очнувшись от песни, словно проснувшись после горького сна, где он был так одинок и покинут, Иван отошел от окна, возле которого мог вечно сидеть, глядя на степные холмы, колышимые знойным июньским миражом, слепяще-зеленые на летнем перевале и поседевшие инеем в октябре, а после Покрова Богородицы укрытые снегами. Он присел за стол, открыл Библию наобум, но потом по неведому зову улистал до тринадцатой главы «Первого послания к коринфинянам святого апостола Павла» и прочитал: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий… Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, языки умолкнут, и знание упразднится…»

Строки мерцали в глазах, расплывались, словно в Библию капали слезы, размывая слова; ничего не шло на ум, но с раскаяньем помянулась ссора с дочерью… Поколебавшись, одолев гордыню, Иван из закутка с видом на сиротское картофельное поле и степь, что пышно величался его кабинетом, прошел в горницу, стал мягко, бесшумно расхаживать по мшистой ковровой дорожке, стараясь будто ненароком сунуться взглядом в полуприкрытые створки плательного шкафа, где давала волю слезам обиженная дочь. В узенькую щелку, да к тому же издалека, ничего не мог высмотреть и тогда, без терпежу, подкрался на цыпочках, заглянул в шкаф и даже попробовал отрыть створки пошире, но они были связаны изнутри не то Ивановым галстуком, не то пояском от материного халата. Заглянул и замер, даже удивленно отпрянул; глаза его вначале удивленно округлились, потом непутно заморгали; рот, еще недавно сведенный злой сухотой, размягчился, и губы колыхнула виноватая, смущенная улыбка.

Дочь, уже позабывшая обиду и слезы, укладывала ночевать Федю, толстопузенького пупса, и давнишних куклешек, похожих на девок-перестарок, с застиранными глазами и расшиньганными, полувылезшими, как у старушонок, стружчатыми кудерьками. Сидя под висящими на плечиках платьями и рубахами, нарошечная мама разоболакала чадушек, снимала с них пестренькие платьишки, юбчонки, рубашонки, штанишонки, шитые саморучно, так-сяк, наперекосяк, кривыми стежками. Последним, раздев, уложила спать Федю, у которого намалевала глаза чернильным химическим карандашом, смачивая его во рту. Убаюкивая пупса, дочь любовно ворчала голосом матери и похоже пела:

Баю, баю – не шуметь,Вышел из лесу медмедь,Он несет малину нам,Ребятёшкам маминам.Топай, мишка, пряменька,Принеси нам пряника,Принеси нам каравай,Баю, баю, баю, бай,Глазки, Федя, закрывай.

– Опять у меня не спишь, фулиган такой!.. Я кому говорю, но-ка, счас же закрой глаза! И спи. Ишь, раздурелся… А то дождешься у меня, – ремень-то, вот он, – Оксана потрясла ремешком, что торчал из отцовских брюк, висящих на плечиках, и снова да ладом потянула колыбельную.

Котя, котенька, коток,Котя-серенький бочок,Приди, Котя, ночевать,Нашво Феденьку качать…

– Опять не спишь, ушами шевелишь!.. Ну, тогда вот тебe!.. вот! – и Оксана пальчиком, нежно нашлепала по крохотной пупсовой заднюшке, но тут же спохватилась и, прижимая дитятко к щеке, стала всего оглаживать, утешать. – Ладно, не плачь, не плачь, ладушка-оладушка… Ты же у нас послушный, да?

– Да, – ответил Иван за пупса, и дочь вскинула на отца настороженные глаза, и тогда он, отводя взгляд, пошел городить что попало, лишь истаяла в дочерних глазах настороженность. – Этот Федя… съел медведя… ой, Оксана, балованный растет. Ты в школу убежала, а я прилег вздремнуть, так разве ж он даст?! Бегает, ногами стучит, орет как оглашенный. Мертвого разбудит…

Пупс Федя приносил Краснобаевым уйму хлопот, – вечно блудил по дому, засыпая то под столом, то под Оксаниной койкой, а то и домовушко шатуна так спрячет, что и при солнушке с лучиной не найдешь; и тогда в ночь-полночь искали потерю всей семьей, потому что без Феди Оксана не засыпала.

Раньше дочь с веселым азартом подхватывала отцову баешную игру, но сейчас потупила опечаленные глаза и молчала.

ХVI

Поздним вечером Иван заглянул в Оксанину спаленку, где дочь, уложив Федю на подушку, весело распевала:

Два пупсика гуляли,В Таврическом саду,И шляпу потеряли,В двенадцатом часу.И шел какой-то дядька,И шляпу подобрал,А пупсики кричали:«Украл!.. украл!.. украл!..»

Иван присел на краюшек койки и, снова одолев гордыню, виновато вздохнул, погладил дочь по взъерошенным волосам. Оксана снизу вверх пытливо заглянула в самую глубь отцовых глаз и прошептала сквозь слезы, прикусывая дрожащие губы:

– Папочка, ты не сердись на меня, ладно? Я больше ничего раздавать не буду… Не обижайся…

– Ладно, ладно, спи… Я не обижаюсь, наоборот… – он не смог досказать, повиниться и, опустил глаза к полу, стал разглаживать и расправлять одеяло вздрагивающей ладонью, которую дочь тут же ухватила и прижала к глазам, чтобы отец не видел слез.

Иван хотел пожалеть дочь, успокоить, но у самого горло перехватила колкая сухость, сердце сжалось, зашершавело. Он прокашлялся и, глядя в стемневшее окошко, досказал:

– Я наоборот… Но и ты на меня не обижайся… Ты можешь раздавать подружкам все, что хочешь. Но если иногда спросишь у нас с матерью, тоже не лишнее. Мы же тебя худому не научим…

– Пап, а ты Петьку на двор не будешь выкидывать? – это Оксана защищала приблудившего ноняшней осенью щенка, заматеревшего… в низкорослую, мохнатую дворняжку.

– Доченька, он же дворовый пес, не комнатный.

– Ему же холодно во дворе.

– Мы его к теплу приучим с осени, знаешь как он будет зимой страдать на морозе. А ему надо двор сторожить… Помнишь, ты его на Рождество в избу пустила, как он потом в тепло рвался, всю дверь на веранде изгрыз…

– Ну и пусть дома живет.

– Петька – дворовая собака, и не надо его портить… Ну, ладно, сказочку прочитаю и спи…

Иван пошел в свой куток за книжкой, но у порога обернулся… и оторопел: Оксанино одеялко вдыбилось комом, зашевелилось, ожило, и тут же высунулась хитроватая Петькина мордочка. Видимо, пока Иван сидел на дочериной койке, пес таился под одеялом у Оксаны в ногах, а как хозяин пошел вон, решил выбраться из пододеяльной духоты, глотнуть свежего духа.

– М-м-м… – промычал Иван, будто зубы свербило. – Ну, это уж, Оксана, ни в какие ворота… Ты пошто в постель-то его пустила?! Он же везде шарится. Притащит заразу…

Опять стало копиться раздражение, но припомнил, каким макаром явился Петька в дом, и невольная улыбка размягчила сохнущие в досаде губы.

ХVII

Промозглым вечером… зябкая осенняя земля отходила к зимнему сну… в жильё Ивана Краснобаева явился домовой, домовушечко, ласково сказать.

Ирина, ушомкавшись за день, уже почивала, доглядывала десятый сон, а Иван, деревенскими сказками, с горем пополам угомонив малую дочь Оксану, потушил свет, задремал… И вдруг послышался писк не писк, плач не плач, – прерывистый, жалобный скулеж, что сочился в избяную тишь то ли сквозь рассохшиеся половицы, то ли сквозь стены, то ли с потолка. Писк, похожий на занудную капель из ржавого рукомойника, вдруг пропадал, и хозяин томительно ждал его, уставившись в пустоту; и писк опять нарождался, потом снова замирал.

Надо вставать, но лень поперед родилась; неохота вылезать из нагретой, улежистой постели, да и сон, худо привечавший Ивана, мало-помалу все же сморил, и жалко рушить полузабвение, желанное и маятно выжданное. Со сном у Ивана беда-бединушка: вроде уже сморился и чудится доткнешься до подушки и провалишся в забытье; ан нет, прилег, и полезли в голову, цепляясь одна за другую, вязкие думы, и вот уже сна ни в одном глазу. А голова тяжелая, пустая… Запалишь ночник и, напялив дальнозоркие очки, отпахнешь наобум лазаря книжку снотворную – так он величал незатейливое чтиво, потому что умную не осилишь квелым разумом – бессмысленно учитаешь с полстраницы, и сомлевшие глаза сами укроются; засыпаешь с очками на носу и книжкой в руках, да так бы и спать; нет, кинешь на стол очки и книжку, погасишь свет, закроешь глаза… и тут же пчелами зароились думы, а сон улетучился.

Нет, надо заставить себя уснуть, а то придется потом неприкаянно слоняться из угла в угол, высматривать, когда окошки рассветно поголубеют, и плестись в редакцию с опухшими, красными глазами, пепельным лицом и болью в висках. И там с пустой, сонной, будто похмельной головой вымучивать статейки про коровьи надои и бычьи привесы.

Надолго стихая, писк не пропадал совсем, и нужно было что-то делать. А коль шевелиться не хотелось, то Иван поворчал да и укрылся с головой, чтобы не слышать въедливый скулеж. Еще надеялся уснуть, пока сон похаживал близко, пока можно было заманить его в постель… И призабылся вроде… в наплывающих цветных видениях ожили мать, отец, брат Илья, коих поминал перед сном, но тут же почуял, что кто-то назайливо теребит за плечо. Промычал от досады, тяжело обернулся, догадавшись, конечно, кто его ворошит, и увидел в бледном, реющем свете, что возле кровати постаивает испуганная Оксана. В ночной, белой и мешковатой рубахе до пят, прижимая к себе старую куклешку, дочь боязливо таращилась в темный запечный угол, при этом вся дрожала, как сухой осиновый лист на ветру.

– Пап… а пап, кто-то пищит и пищит… – шептала она, задыхаясь, косясь обмершими глазами в запечный куток.

– Я уж думал, ты спишь давно, а ты все шарошишься, полуночница, – прошипел Иван в сердцах. – От тоже наказанье, а!

– Пап, а может, это домовой… домовушечко плачет? – шептала Оксана.

– О, Господи ты мой! – простонал Иван. – Еще не чище! Это же сказки…суеверия… Нет, всё! Больше я тебе сказок на ночь не читаю…. Домовой… Сама ты домовушечко, – смягчился отец. – Ты вот что, девушка, иди-ка спать.

– Ага, спать. Домовушечко плачет, а я буду спать, – Оксана заплакала, шмыгая отсыревшим носом. – Вам дак хорошо вдвоем спать, а мне одной страшно.

– А кукла тебе на что?! Там у тебя и пупс Петруха…

– Пап, а может, это котенок пищит? Может, замерз, в тепло просится.

– Ну, пищит да пищит. Тебе-то какое дело?! Попищит да перестанет. Может… – он хотел добавить: может, крысы шныряют в подполе, но не стал пугать и без того боязливую дочь. – Может, ветер ставнями скрипит… Ветер не ветер, утром разберемся. А сейчас добрые люди давно-о уже спят. И ты иди спи, не маячь тут. А то утром опять с ревом в детский сад поднимать.

– А может, котенок замерзает, – не унималась дочь.

– О-о-о!.. – схватился Иван за голову. – То котенок ей слышится, то поросенок, то домовёнок! Надоело!.. Как ночь, так и начинается нервотрепка… Все понятно с тобой, дорогуша, – не хочешь одна спать. К матери под бок метишь. Большая уже, невеста, а все бы с мамкой спала. Может, тебе еще и титю?..Ты пошто одна-то боишься спать?! Мне лет шесть было, как тебе сейчас, я один спал на чердаке, на могилки впотьмах ходил, – невольно приврал Иван. – На спор, конечно… И никакой холеры не боялся. А ты боишься спать без матери.

Тут, легка на помине, проснулась и мать.

– Мам, мам!.. – заверещала дочь. – У нас кто-то пищит, плачет. Может, домовушечко?

– Домовушечко?.. – потряхивая сонной головой, переспросила мать.

– Ага. Пищит и пищит.

– Ладно, иди, моя бравая, – мать позвала Оксану, и та привычно нырнула под одеяло, лишь сверкнули из-под белой рубахи крохотные пятки. Умостившись меж отцом и матерью, из глуби умятой подушки высунула любопытный, острый носик.

– Пап, но посмотри, кто это пищит в избе?

– Отец, сходи на кухню, глянь, чего там, – поддержала Ирина дочь.

Иван еще побурчал и, кряхтя, вылез из постели, опустил голые ноги на холодные половицы.

ХVIII

Вхолостую исходив избу, слыша все тот же проклятый писк, Иван сунулся за дверь, оглядел с фонариком и сени, и казенку, и даже ограду с палисадником. Ничего не обнаружив, раздраженный вернулся в избу.

– Но, елки-моталки, уже ночь-полночь, а мы все не спим!.. И что это за бома[24] пищит?

– А по-моему, из-под пола доносится, – вслух подумала Ирина. – Надо, отец, в подполье глянуть.

– Вот сама и гляди, а мне уже надоело все, – махнул рукой Иван, устраиваясь спать в детскую кроватку, поджимая ноги и гадая, что лучше укрыть коротеньким одеяльцем, – ноги или голову.

– Отец!.. ну, посмотри.

– О господи!.. – выругался про себя Иван, но все же опять поднялся и, прислушиваясь к писку, по его тоненькой, незримой ниточке подошел к подпольнице.

И лишь открыл подпольницу – тяжелую крышку с ввинченным в нее кольцом, – так сразу и увидел темно-бурый, пушистый колобок, который хлипко поскуливал, скребся по картофельной горке, взблескивая черными бусинками глаз. Живой и осмысленный взор неведомого, бесформенного дива встретился с Ивановым взглядом… Испуганно отшатнувшись, знобко передернувшись, Иван невольно перекрестился про себя. Потом, осилив мимолетный, знобящий страх, опять сунулся взглядом в подполье и лишь тогда признал в лохматом диве скулящего щенка.

Картошка, с полмесяца назад горкой засыпанная в подполье, толком не просохла, и диво, настырно ползущие на вершину, скользило, сползало к изножью, потом снова, обиженно скуля, скреблось по сырой и студеной картохе вверх, к манящему и сытному избяному теплу.

– Подите сюда! – весело позвал Иван домочадцев. – Нашел я домовушечку.

Когда в припахивающую картофельной гнилью, земной плесенью, промозглую темь подполья хлынул слепящий свет, когда дохнуло запашистым, жилым духом и послышались людские голоса, голодный-холодный щенок стал отчаянней скрестись вверх и пищал теперь без передыху, закатываясь в плаче словно брошенное матерью грудное дитя. Иван выудил пискуна из подполья, усадил на пол, где щенок сразу же пустил из-под себя парящую лужицу.

– Не пискун ты, а писун, – ухмыльнулся Иван, погладив щенка.

Тут из горницы прилетела Оксана, подивилась, схватила щенка с пола, и такое у них пошло целованье-милованье, словно кровные брат и сестра обнялись после долгой разлуки. Чокая шлепанцами, явилась на шум и заспанная Ирина; глядя умиленно на щенка с дочерью, приобняв мужа, вдруг грустно вдохнула:

– Скучает… – и весело прибавила. – Надо ей сестрицу покупать.

– А может, лучше братца купим? Подмога по хозяйству. Да и наследник. Девки – чужой товар.

– Ой, мама, папа!.. – услышала дочь про будущие покупки. – Купите мне сестричку.

– Сестричку-лисичку?.. – отозвался Иван и с грустью прикинул, что дети им сейчас не ко времени, потому что надумали кочевать в Иркутск, где их никто не ждет с распростертыми объятиями, с хлебом-солью, и неведомо еще в каком углу приютятся. – Легко сказать, купите… Дороговато стоит, доченька. А у нас денег кот наплакал.

– Ага, вон диван купили, шкаф купили, а на сестренку денег нету. У дяди Паши Семкина займите, – помянула дочь бедалажного соседа, детского дружка отца. – У него полно денег, – уже трех девочек купил, теперь мальчика поехал брать.

– Ну, разве что у дяди Паши занять, – рассудил Иван.

– Ладно, доча, купим тебе братика либо сестрицу, – посулилась мать.

– Что уж в продаже будет, – рассудил Иван. – Да и по деньгам нашим…

– Вон, папина мама, баба Ксюша, с дедой Петей бедно жили, а восьмерых купили.

– Тогда ребятишки дешево стоили.

– Купим, доча, купим, – заверила мать, игриво глянув на Ивана. – Купим, отец?

– Ура-а-а! – завопила дочь и так стиснула щенка, что тот жалобно пискнул.

* * *

Угомонились далеко за полночь. Сперва гадали, как домовушечко в подполье очутился; тут Иван смекнул, что щенок заполз туда через отдушину, которая с улицы была прорезана низко-низко, возле самой земли. А ведь со дня на день ладился забить отдушину березовым чурбачком, проконопатить мхом и перед Покровом Богородицы обмазать сырой глиной, чтобы загнать в подполье тепло, чтобы в крещенскую стужу не поморозить картошку. Догадавшись, как щенок забрался в подполье, поочередно нежили, миловали бурого пискуна-писуна; пытались кормить его вечерошней пшенной кашей, но щенок наотрез отказался. Тогда, уложив домовушечку в плетеную тальниковую корзину на Оксанино кукольное тряпье, семья легла досыпать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Косач – тетерев.

2

Тозовка – малокалиберная винтовка.

3

Кока – крестный отец.

4

Божушка – так семейские ласково величали и Господа Иисуса Христа, и сами иконы с Его ликом.

5

Гуран – дикий таежный козел.

6

Зум (бурят.) – сто.

7

Талан (бурят.) – удача.

8

Гаевун – приплющенное воронкой ведро без дна, с прорезанной ручкой; гаевунами били, то есть собирали голубицу.

9

Посолонь – по солнцу.

10

Улхусар, Харанор – степные бурятские улусы.

11

«Сучок» – водка низкого качества, которую готовили из древесного спирта, из «сучка»; «белоголовка» – водка в бутылках с белыми пробками.

12

Брачёха – бурятка.

13

Фелон – ленивый, беспечный, недомовитый.

14

Ботало – колокольчик, который вешали на коров, чтобы легче вечером искать в лесных лугах.

15

Карымы (гураны) – так звали забайкальцев, чернявых, скуластых, в роду которых были и буряты, и эвенки.

16

Тепляк – летняя изба.

17

Ледянки – дощечки с набитыми на них самодельными коньками, сидя на которых катались по льду, отталкиваясь острыми пиками.

18

Елань – лесной луг.

19

Комуха – нечистая сила.

20

Отинь – домовой, ленивый.

21

Домоги – сказки.

22

Волхвитки – колдуньи.

23

Семидесятые, восьмидесятые годы ХХ века, когда еще вся социальная жизнь была почти бесплатной, когда поджидали коммунизм.

24

Бома – нечистый.