Ключ от Дерева

ГЛАВА 4

ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Расположенный на границе владений литвинов и белых полян, город Аукмер был одним из тех мест, которые большие торговые пути обходили стороной. Вокруг простирались зеленые поля, изредка пересекаемые глубокими оврагами, поросшими черемухой и вербой. На дне их часто журчали ручейки, они терялись в траве, уходили под землю, выбиваясь чистыми ключами в сосновых и еловых перелесках. Леса пахли грибами и ягодой, шумели, насквозь пронизанные светом полян и опушек. Западная глухомань не коснулась литвинских лесов, и тому причиной были холмы, которыми были усеяны местные земли. Оттого рассветный туман часто собирался в низинах, а над ним дул влажный ветер, светили ночные звезды, и в их серебристом снегу на холмах вырастали заповедные, тайные травы, в соках которых бежали сила и немощь, приворот и чей-то будущий зарок, а о некоторых чудодейственных свойствах не догадывались и знахари да ворожеи, ходившие по траву весенними и летними лунными ночами. Куда бы ни бежали лесные и полевые ручьи, конечной целью их всегда была непоседливая вода у западных окраин Аукмера. Там маленькие домики с яблоневыми и вишневыми садами спускались к реке, которая с незапамятных времен не спеша катила воды на север, к большой соленой воде и никогда не тающему снегу на вершинах суровых заповедных гор, через которые мало кто перебирался и никто еще не вернулся. Литвины почитали реки как носителей мужского начала, поэтому реку назвали Святой, назвали давно, а в старину имена никогда не давали просто так.

Литвины и поляне жили в мире, порой играли свадьбы, семьи и роды перемешивались, однако язык и обычаи оберегали строго; особенно истово почитали заповеди в деревнях и селах, свято веруя, что истинная чистота возможна только здесь, вдали от всего наносного, городского. В Аукмере, городе литвинов, немало жителей принадлежало к ветви полян и других ближайших западных соседей, понимавших язык и обычаи друг друга. Так было не всегда, и, как символ былых раздоров, раскинулась на окраине города невысокая крепость белого камня с широкими приземистыми башнями и крепкими стенами, выдержавшими в свое время и яростные штурмы, и долгие осады. Шли, катились речными волнами годы, крепость Аукмер теряла свое значение, и войны обходили ее стороной. Однако ворота главной башни всегда были закрыты, на стенах регулярно сменялась стража, а все окрестности далеко просматривались бдительными дозорными, использовавшими специальные оптические устройства, по слухам, сконструированные когда-то таинственными друидами, в которых теперь уже мало кто верил. Вездесущие мальчишки шныряли вдоль крепостных стен, надеясь если не проникнуть, то хотя бы разведать, что происходит внутри, однако неизменно натыкались на строгие взгляды стражей, внимательно следящих сверху за всем, что творится на подступах к цитадели. Лишь раз в неделю, по понедельникам, часовые открывали главные ворота и пропускали телеги и подводы, груженные провизией и фуражом. Ходили слухи, что изредка крепость посещал правитель Аукмера, а иногда заходили и странствующие монахи, к которым благоволил комендант крепости, интересовавшийся новостями с дальних рубежей. Городское население крепость мало интересовала, и она стояла молчаливым оплотом прежней безопасности и ненужной уже сегодня защиты.

В лето 14… года Аукмер посетила ярмарка. Купцы из многих земель и дальних рубежей заполонили улицы, и город зашумел, забурлил, как растревоженный муравейник. Повсюду стояли лотки, лавки, кричали зазывалы, горожане шумно торговались, приценивались. Детворе тоже было не до секретов и тайн старой крепости – на берегах реки раскинулись балаганы бродячего цирка, там творились разные забавы и театральные представления, а по ночам взрывались фейерверки и шутихи, и весь город от мала до велика собирался перед сценами и шатрами лицедеев.

Однажды темной июньской ночью, когда жители города веселились у реки, внимая актерам и жонглерам, в крепости отворились потайные ворота, о существовании которых в Аукмере никто не знал. Внутрь въехали всадники, закутанные в темные плащи, числом несколько десятков. Окованные железом ворота с тихим скрипом закрылись за ними, и все стихло, только в городе перекликались далекие голоса ночных сторожей. Еще три ночи подряд раскрывались ворота, впуская в крепость гостей, приехавших, видимо, издалека. Ни одна душа в городе этих людей не заметила. Жители Аукмера были бы весьма удивлены, знай они о том, что за люди собрались в старой городской крепости. Еще большее удивление вызвали бы у них причины, собравшие посланцев разных земель и народов в их тихом, уютном городе, утопающем в соловьиных садах, кипящих черемухой и махровой сиренью. Живя в своем маленьком мирке, пусть и не в стороне от судеб мира, не всегда имеешь представление об истинных размерах этого мира, сложных и причудливых делах, постоянно творящихся в нем и изменяющих его, хотя порой и кажется все вокруг незыблемым, привычным, как река на окраине города. Именно такой тихий уголок был избран представителями двенадцати народов и общностей местом встречи, которая готовилась уже год. Если для жителей Аукмера и близлежащих деревень это было время веселой и шумной ярмарки, не заезжавшей сюда несколько лет, то для послов, собравшихся в Старой крепости ни о чем не подозревающего города, это было лето шестого года тяжелой и изнурительной войны, которую вел с Севером Союз двенадцати общностей, олицетворением которого они были в этом бастионе. Из них только маги считали свет и тьму двумя сторонами одной сути, однако принимали участие в войне на стороне Союза, считая, что на этой стороне в почете справедливость, и ненавидя сверхъестественные существа, выступавшие на стороне Севера. Однако едва ли не самой серьезной причиной, побуждавшей магов выступать на стороне Союза, было противостояние черным магам, во всяком случае, таковыми их считали в Союзе. Черные магики властвовали на Севере и во многом определяли политику местных властителей.

Послы несколько дней собирались в просторном подземном зале, построенном еще в незапамятные времена. О существовании крепостного подземелья никто в городе не знал, его охрану несла особая стража, а о некоторых подземных выходах на поверхность не подозревал даже сам правитель Аукмера. В углу зала особняком держались три мага. Говорил в основном один – тот, что казался старше. Рядом с ними сидели представители полян, которые занимали наиболее непримиримую позицию в отношении противника и правил ведения войны. С полянами были солидарны литвины и балты, а так как их было большинство, решения принимались быстро и единодушно. На шестом году война была близка к окончанию. Войска Союза перешли на земли противника, захватывая одну за другой все новые и новые северные крепости.

Круг тоже прислал своих представителей. На задней скамье сидели несколько человек в зеленой одежде разных оттенков с откидными капюшонами. Два дня, пока послы обсуждали будущее мира, друиды молчали и внимательно слушали, изредка переглядываясь между собой; они поддержали все решения касательно восстановления прав на владения, утраченные за время войны, и возвращения прежних властей и хозяев, изгнанных со своих земель железной перчаткой северянина.

На третий день послы обсуждали положение дел на захваченных землях. Решались вопросы о размерах наложения контрибуций и разделе военной добычи, к которой неожиданно живой интерес проявили маги. Орден никогда прежде не преследовал корыстных целей, магам, обладавшим поистине безграничным могуществом, были чужды земные богатства. Сейчас, похоже, маги искали в северных землях что-то, известное и понятное только им. На исходе дня неожиданно встал один из зеленых друидов, Камерон по прозвищу Пилигрим. Он заговорил, и его слова повергли всех присутствующих в столбняк. Пилигрим заявил, что недавно вернулся с территорий, захваченных союзными войсками. Камерон рассказал о жестокостях, творимых там, описав страшные картины бедствий местного населения, голод и эпидемии, царящие на Севере.

– Несправедливость – следствие любой войны, – задумчиво молвил Беркуть, король белых полян, пожелавший лично присутствовать на Совете послов. – Война ныне диктует законы, но все несправедливые деяния мир исправит впоследствии.

– Война все спишет, сомнений нет. – Пилигрим, прищурившись, оглядел зал, затем покачал головой. – Однако есть обстоятельства, которые повергают меня в серьезную тревогу. Сердце мое в непокое.

– Что же тревожит нынче достопочтенного Камерона? Война на исходе, враг повсюду разбит, а самое главное – справедливость, за которую он всегда так ратовал, торжествует! – Король балтов усмехнулся друиду, однако ироничной усмешка казалась только на первый взгляд – между Ольгердом и Пилигримом давно уже установились непростые отношения.

– Мне больно и горько говорить об этом, но сейчас еще можно все изменить, – ответил Камерон. – Увы, досточтимые послы, в своих бесчинствах и жестокостях мы уже уподобляемся нашему врагу. Преступно то, что творится на Севере нашими людьми, но хочу напомнить – зло всегда ударяет по творящему. Я вижу ваши оскорбленные лица, слышу возмущенные голоса, но мы уже давно подобны улиткам, прячущим голову в тесный мирок своего дома, своего мира, своего Добра! То, что я видел, ужасает, это уже не кровожадные северяне и не сущности, чуждые нам по природе и естеству. Это мы, несущие свет и добро, но зеркала наши разбиты, а чистые озера душ замутила грязная тина мести и жестокости. Кислота разъедает благородный металл, такого прежде не бывало. Победа вскружила головы, порок наказан! Но свято место никогда не пустовало, и не беда, что враг повержен и скоро не с кем будет воевать! Мы найдем его в себе самих, мы уже сейчас делаем первый шаг к Перерождению!

Буря возмущения последовала за этими словами друида. Только маги молча наблюдали за развитием событий, люди же повскакивали со своих мест, причем каждый стремился перекричать всех остальных. Камерон сильно побледнел, вышел на середину зала и выбросил вперед руку в жесте безусловного молчания. Послы затихли, а друид сунул руку в складки зеленого плаща и протянул ее пальцами вниз к присутствующим, затем обвел представителей народов горящим взглядом и, горько усмехнувшись, сказал:

Кто в битве повержен и город сдает —Надеждой на будущий город живет.Кто выиграл битву, тот платит вдвойнеИ в город вступает на мертвом коне.

Пальцы его разжались, и некий предмет тихо звякнул о каменный пол. Король Беркуть поднял его и показал остальным. Это была ржавая подкова, тускло отсвечивающая в полутемном зале. Камерона среди послов уже не было.

Два дня Пилигрима никто не мог найти. На третий он вернулся, но на Совет не вышел, остался в отведенной ему комнате. Ночью его помощник видел из окна, как Пилигрим беседовал в комнате с незнакомцем, которого раньше в крепости не видели. Одет был человек во все белое, лица друид не разглядел. Разговаривали они несколько часов, о чем-то спорили, а на исходе ночи незнакомец исчез. Поутру Камерон покинул Аукмер. Помощник проводил его до границы лесов. Вернувшись, друид передал послам, что Пилигрим взял курс на северные земли, а остальные отправляются известить о случившемся Круг. В это время его спутники уже были в пути. Он принес извинения и обещал держать связь через лесную стражу – во владения Круга никто по своей воле не заходил.

Попрощавшись, друид вышел из города, однако, по донесениям часовых, взял путь на север, в сторону моря. Он был относительно молод и по этой причине прежде на советах не бывал и послам был неизвестен. Впрочем, его хорошо знали охотники и крестьяне-литвины, собиратели меда и сельские знахари, пользовавшие больных нехитрыми снадобьями по рецептам из дедовских свитков, утративших былую силу от времени и сырости. Друида звали Травник.

Он проснулся ранним утром, когда сороки еще трещали в густых ветвях ивняка. Сон ускользнул, как уходит вода между пальцев из ладони, видения уже покинули его, но глаза упорно не хотели открываться. В этот раз Лес не проводил его до опушки, как всегда бывало раньше. Он задумчиво брел по тропинкам, засыпанным мягкой осенней листвой – в Лесу чаще всего было Желтое время года, – и они выводили его к полю или на берег реки, той, которую ему еще никогда не удавалось переплыть. Он смотрел на плавное движение текучих бурых водорослей, похожее на волны травы, стелющейся в поле; пролетал октябрьский ветер, и он различал стремительные черты нечеловеческого лица, длинные волосы упругого воздуха, надутые щеки непоседливого вестника холодов. Лес тем временем отдалялся, стихала птичья разноголосица, а перед глазами повисала густая пелена летнего грибного дождя, шумного и пахучего. Тогда он открывал глаза.

Сегодня все было по-другому, все было иначе. Словно жесткая ладонь прошлого легла на лицо, и тревожный шелест лесных деревьев стоял в ушах, не умолкая, наполняя сердце неясной тревогой и печалью.

Много лет назад десятилетним мальчишкой он попал в набег. Все население его деревушки порубили закованные в железо воины в рогатых стальных шлемах с опущенными забралами. В горящем сарае погибли мать и сестренки, отец успел запороть вилами двоих убийц и пал, пронзенный стрелами. Мальчика спасло только то, что двумя днями раньше он отправился погостить в соседнюю деревню. Спрятавшись в кустах, он с ужасом смотрел, как рыцари хозяйничали в деревне, сгоняя скот, шаря в домах. Когда к вечеру воины ушли, мальчик прокрался в опустевший дом, скатился по ступенькам в подпол и, зарывшись в картошку, впал в забытье, вздрагивая от каждого стука, доносившегося сверху. Лежал долго, то ли бредил, то ли спал, и вдруг ему привиделись мать и отец, стоящие перед ним в глубине подвала окровавленные, безмолвные, страшные. У родительских ног игрались сестренки в нарядных платьицах, они разгребали вокруг него картошку и весело, заливисто смеялись. Он в страхе стал подгребать клубни к себе, стараясь зарыться в самую глубь картофельной ямы, только бы не слышать этот смех, не видеть мертвых глаз. Проснулся, весь перемазанный прошлогодней землей, тело била крупная дрожь; он силился выговорить какое-то слово и не мог, только челюсть шумно хлопала о верхние зубы, как у черепа, который он нашел как-то на заброшенном погосте. Он все вспомнил и зарыдал, глотая слезы, а зубы клацали друг о друга – он всхлипывал раз за разом и никак не мог остановиться. Мальчик полез в дом, выбрался наверх и, встав на цыпочки, выглянул в маленькое окошечко с осколками побеленного морозом стекла. На дворе стоял вечер – он пролежал в забытьи целые сутки. Мальчик вышел из дома и обогнул сгоревший сарай, в нем все было черно, не осталось целой стены, а крыша рухнула, похоронив под собой всю его семью. Он вышел на деревенскую площадь и застыл от неожиданности.

В центре бывшей площади у пепелища старостина дома горел большой костер, над которым возвышался широкий деревянный помост. На нем грудой были навалены тела убитых жителей деревни, и пламя уже лизало доски. Вокруг костра сидели человек тридцать в белых маскировочных плащах. В этих краях мертвых предавали земле, и мальчик в ужасе застыл, не в силах оторваться от жуткой, никогда не виданной им картины. Один из чужаков что-то почувствовал, обернулся и медленно потянул из-за спины арбалет. Малыш повернулся и бросился бежать со всех ног. Он не видел, стреляли в него или это был просто жест предостережения, он просто бежал через лес, сердце прыгало в груди так, что казалось, сейчас разорвется, и он останется лежать среди черных елок, но зато все кончится разом.

Ноги сами привели мальчика в деревню, которую он покинул всего день назад. Его встретили сожженные дома, труп собачонки с оскаленной пастью у околицы, лужи крови, припорошенные свежим снежком. Он попятился назад, провалился в сугроб и в беспамятстве кинулся обратно в лес. Мальчишка бежал, пока не перехватило дыхание, словно что-то лопнуло внутри. Он беззвучно осел в снег, обхватил руками заснеженный ствол дуба, и глаза его закрылись.

Утром полузамерзшего мальчика нашел молодой пилигрим в зеленой накидке, подбитой мехом. Пилигрима звали Камерон, он-то и отвез мальчика в Круг, благо скиты были недалеко для знающих тайные тропы. Мальчика выходили, хотя он сильно поморозился, однако имени своего назвать он не смог. Он вообще не смог сказать ни слова – после пережитого потрясения мальчик онемел.

Через несколько дней, когда угроза для жизни мальчугана миновала, Камерон покинул Круг. Он был странствующий друид и, вернувшись раньше срока, наложенного обетом, должен был теперь вернуться в мир и провести в нем на год больше. Это его, однако, особенно не беспокоило, он был молод и возвращаться в скиты не спешил. Друид был доволен тем, что ему удалось спасти мальчишку, и новые заботы быстро поглотили его жизнерадостную, неунывающую натуру, к тому же в скором времени предстояло далекое путешествие на север. История с ребенком отошла в его памяти на второй план, а потом и вовсе истерлась. Пилигрим и не подозревал, что спасенный им мальчишка запомнил его лицо.

Выздоровление затянулось надолго. Друиды искусны во врачевании, и они спасли мальчику руки и пальцы на ногах, сильно почерневшие и уже потерявшие чувствительность. Только голос вернуть лекарь не смог, хотя его познания в человеческой природе были поистине безграничны. Он только сказал мальчику, что голос может со временем вернуться, и тот молча кивнул в ответ. Он не поверил лекарю, и друид почувствовал это. Оставался только один врач – время.

В скитах жили еще несколько детей, судьба здесь у всех была одна. Воспитанники обучались ручным работам и ремеслам, с течением времени наиболее прилежные стали приобщаться к травным и лекарственным делам, единицы – к тайным искусствам. Немой, которого сверстники прозвали Русым то ли из-за цвета волос, то ли по имени народа, к которому он принадлежал, учился понемногу, но все больше смотрел, слушал, мычал себе под нос что-то потихоньку. Учителя у него не было, поэтому он набрался разных отрывочных знаний и приемов, не требующих словесного выражения. Лучше всего получалось у него с растениями – травами, цветами, деревьями. Кровотечение любое останавливал травяной повязкой, а несильное – просто втыкал свежесорванную ветку ивы или пушистой вербы глубоко в землю, и кровь останавливалась, загустевала на глазах. Русый умел отличать буйное дерево, одна щепка которого могла расшатать, завалить крепкий бревенчатый дом. Иногда его брали с собой в деревни лекари помогать врачеванию, однако до его родной деревни он ни разу не добирался. Места, где он теперь жил, были ему незнакомы и, очевидно, лежали далеко от земель его детства. Отрочество пришло неожиданно, и мальчик смотрел на мир жадно, замечая изъяны и выпуклости, цвета и формы окружающего; он еще не мог понять смысл вещей и предметов, но чувствовал их суть, естество. Одного он не мог – сказать о том, что он видит, слышит, осязает; ему нужно было выговориться – так птица в восторге расплескивает утренние трели; он забыл слова, он давно уже думал не словами, а неясными образами, придумав себе свой язык цветов и оттенков, не очень понятный даже ему самому. К нему относились бережно, как к увечному, женщины в деревнях жалели, норовили сунуть вареное яйцо или ломоть хлеба в тряпице. Так продолжалось, пока он не попал в Лес.

Мальчик сам не понял, как это произошло. Однажды он сильно простудился и рано лег спать в своей землянке. Он долго ворочался с боку на бок, сильно тянуло ноги, словно он целый день просидел без движения, и чисто физическое ощущение неудобства не покидало его. Мальчик попытался играть в цвета, мысленно переливая их между собой, придумывая новые оттенки мерцающего и светящегося, но сон не шел. Неожиданно сильно захотелось пить. Русого бил легкий озноб, обычный предвестник горячки и жара, но жажда была невыносима, и он стал одеваться, стуча зубами от холода.

Наверху стояла ранняя весенняя ночь, и он удивился, заметив, что из-под двери пробиваются редкие лучики света. Русый выбрался наружу и попал в непроглядную темень. Даже лунное сияние не достигало земли, растворяясь где-то над головой в кронах могучих деревьев, окружавших скиты со всех сторон. Мальчик думал об этой странной несуразице с ночными струйками солнца, когда пил из колодезного ковша вкусную студеную воду, попробовать которую не суждено никому, кроме друидов или воспитанников Круга. Так с ковшиком в руке он и очутился на тропинке желтого леса, пронизанного мягким сентябрьским солнцем.

На поляне поблескивали капельками росы широкие паутины, протянувшиеся между голыми стебельками синецвета-цикория. Утро еще не успело растаять в ослепительно голубом мареве неба. Мальчик осмотрелся, вытер губы рукавом и задумался на минутку. Затем сел на пригорок и снял легкие оленьи сапожки, тщательно перемотал портянки и обнаружил, что неприятные ощущения в ногах прошли. Через минуту он уже решительно шагал по тропе в глубь лесной чащи.

С тех пор он стал часто бывать в Лесу. Это всегда случалось во сне, но после гуляния по лесным дорогам он просыпался свежий и отдохнувший. Мальчик не понимал до конца, спит ли он, когда бывает там, или просто переносится в какой-то иной мир, но память о лесных походах хранилась и копилась в нем новыми знаниями, навыками, опытом. Лес открывал неизвестные ему маленькие секреты земли и травы, животных и птиц, но он не мог постичь законы лесной жизни, пока у него не появился попутчик.

Он узнал его сразу, молодого друида, который нашел его когда-то под деревом морозной ночью, полузамерзшего и почти без сознания. Тот встретил мальчика на развилке у поваленной ольхи, где, похоже, уже давно его поджидал. «Это ты?» – спросил мальчик и прикусил язык, неожиданно услышав звук собственного голоса. «Я! – ответил Камерон. – Не бойся, в этом лесу говорят все, здесь открыты многие чувства! – Он подошел к мальчику и, улыбнувшись, взял его за руку. – Я тебя уже давно здесь жду. Пойдем?» «Пойдем, – ответил мальчик. – А куда?» Друид насмешливо прищурил хитрые глаза. «Хороший вопрос… Ну, для начала выясним, кто обидел эту ольху, может, медведь или поглупее кто! Идет?» И они отправились уже вместе, увлеченно беседуя и внимательно присматриваясь друг к другу.

Так началось ученичество, и мальчик получил новое имя. Старое, данное родителями, он вспомнить так и не смог, и Камерон, заметив явную склонность ученика к растениям, предложил ему именно эту тропинку в Лесу Друидов. Дети Круга, его сверстники, по-прежнему звали его немым. Дар речи он обретал только в Лесу, и он не мог понять, на каком языке он говорит во сне и думает, когда бодрствует. О снах он никому не говорил, Пилигрим запретил строго-настрого. Зато у них был лес на двоих, и он спешил туда каждую ночь. В Круге Камерона не было уже три года, и его начали забывать, однако он слыл не сгинувшим, а пребывающим в Служении. Так минуло два года.

Однажды он случайно заметил в лесу незнакомого человека. Прежде он не встречал здесь никого, к тому же неизвестный явно прятался в кустах, не желая встретиться с Пилигримом. Мальчику и в голову не могло прийти, что следить могут и за ним. Проснулся он без приключений, но сразу после утренней трапезы его вызвали к старшине скита. Оттуда мальчика повели в скит, стоявший обособленно от остальных посреди большой дубовой рощи. Воспитанники и ученики сюда никогда не допускались. Его привели в дом, где в просторной светлой комнате с высокими окнами сидели четверо пожилых друидов высшей касты и совершенно седая женщина в ритуальной одежде; что-то совиное привиделось мальчику в ее чертах лица, острого и сурового. Женщина осведомилась, давно ли он посещает Лес и кто его привел туда. Старшина Круга тут же наклонился к ней и сказал на ухо несколько слов. Старуха задумчиво пожевала губами и обратилась к одному из друидов, высокому костлявому Смотрителю с вытянутым, лошадиным лицом:

– Где сейчас Камерон?

– Он в Лесу, уже третий год, – последовал ответ. Старуха нахмурилась, смерила взглядом мальчика и быстро спросила:

– Где именно?

– В Сентябре… – загадочно ответил друид. Та кивнула сивой головой и сухо приказала:

– Завтра он должен быть здесь. Здесь же будет ждать и ученик.

Смотритель наклонил голову и, согнувшись почти пополам, быстро вышел из комнаты. Друидесса закрыла глаза и откинулась на спинку мягкого соломенного кресла, давая понять, что разговор закончен.

Наутро его снова привели пред очи старухи и ее свиты, только в углу горницы сидел еще и Пилигрим, обхватив руками колени. Появление человека из сна ошеломило мальчика; несмотря на приказ карги, как он за глаза окрестил старую друидессу, где-то в глубине своей маленькой души он сомневался в реальности своего учителя. К горлу подкатил давящий ком, он почувствовал, как дрожат руки и губы, и забился в самый угол неудобного низкого кресла, как на грех поставленного прямо напротив сидящей старухи. Та тихо беседовала со Смотрителем, изредка посматривая на мальчика быстрыми птичьими глазками. У Пилигрима на губах играла глуповатая улыбка, и вид он имел совершенно легкомысленный.