Поэтка

Татьяна Март

Поэтка

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения издательства «КомпасГид».

© Март Т., текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2024

Розовые страницы

Лежа на чужом жестком диване, под заоконный фолк-рок сентябрьского дождя Дашка доедала «Сникерс». Слезы текли не переставая уже давно – поневоле приходилось глотать их тоже, и соленая сникерсовая карамель казалась отвратительно пересоленной.

Почему-то вспоминалась вонючая серая рыба, которую часто подавали в школьной столовой – рядом с озером пюре, на щербатой тарелке.

В столовой Дашка честно пыталась обедать – быть включенной в систему, как повторял ей папа. А мама говорила проще: не отрываться от коллектива. Но ни пюре с островами-комочками, ни макаронные червяки, ни разваренные сардельки, которые повариха раскладывала по тарелкам рукой, такими же по-сарделичьи толстыми пальцами, – не шли ни в какое сравнение с обедом, взятым из дома. С маминым обедом. Ласково завернутые в прозрачную пленку, принаряженные ажурной салфеткой – бутерброды с сыром, тыквенные кексы, ровные квадратики тающей во рту запеканки… И на десерт в маленький круглый контейнер мама резала разноцветный фруктовый салат.

«Мама… Ты же раньше любила меня…» Дашка проглотила последний шоколадно-соленый кусочек, положила опустевшую обертку на пол возле дивана – утром не забыть убрать за собой. Спрятала руку под тонкое одеяло, которым была укрыта. Холодно. «Мама… Зачем ты сегодня со мной так, за что?!»

И не в еде ведь дело. «Не хлебом единым жив человек», – откуда-то вспомнилось Дашке. Не хлебом, и не омлетом, и не маминой фирменной рыбой по-гречески, с бусинами сине-черных маслин. Но папа говорил, что домашние дела – это служение, а приготовление пищи – язык любви. А мама кивала полушутя, и светлые кудряшки у маминого лица кивали с ней вместе. «Мариша, там в кастрюльке пирожки треугольные – это с чем?» Мама смеялась: «С любовью!» – и начинала папу тормошить-щекотать. Иногда и Дашка, завидев такое прекрасное безобразие, кидалась к ним, и они смеялись втроем, дурачились, обнимались. И потом шли на кухню пить красный чай, любимый в семье, со смешным вороньим названием «каркаде», рубиновым цветом и кисловатым вкусом.

Дашка гордилась их кухонными посиделками, поездками в Эрмитаж, походами на природу – всем тем, что они делали вместе. Она знала: у них идеальная семья.

Треугольные пирожки незыблемо были с яблоками.

«Семейный» чай пили из больших глиняных кружек – в них он долго не остывал, и за чаем болтали обо всём на свете. У мамы с папой кружки коричневые, а у Дашки желтая. На одной стороне нарисован ежик, в лапах у него гриб с красной шляпкой. На другой – надпись:

Ежик по лесу идет,Ежик мухомор несет.Если дождик вдруг пойдет,Мухомор за зонт сойдет.[1]

Кружку мама с папой давным-давно подарили Дашке на день рождения. Тогда ей исполнилось пять, и месяц назад она сочинила свои первые строчки – вот эти, мухоморно-ежиные, а родители заказали кружку с рисунком и текстом.

С тех пор стихи Дашка стала писать получше, но по-прежнему пила каркаде из любимой кружки.

А однажды – тоже давно, сто лет назад, в пятом классе – Дашка налила красный чай, остывший, в бутылочку, взяла с собой в школу. Но крышку закрутила неплотно, и чай пролился в рюкзак. Особенно досталось книжке по теории русского языка: пропитавшись качественно заваренным каркаде, первые страницы нежно порозовели. По этому пособию занимались с пятого по девятый класс: в мае сдавали его школьной библиотекарше, в сентябре получали обратно. Было удобно, что все правила – в одной книжке, всё под рукой. Дашка очень переживала: испортила ценный учебник! Но с розовыми страницами стало красивее. В библиотеке его приняли без проблем – ничего не заметили, и на следующий год Дашка присматривалась, не попалась ли кому из одноклассников эта «Теория», но с тех пор ее так и не видела.

Дождь не унимался, в комнате стало совсем зябко. От чужого белья, постеленного на диване, веяло дополнительным холодком стирального порошка. Холодно.

Дашка опять заплакала. Вспомнила, как они с мамой в тот день спасали учебник. Дашка открывала розовый разворот, а мама просушивала страницы феном. Заскучав, нацеливалась феном на Дашку – жаркая воздушная струя щекотала щеку, ерошила волосы, и обе они хохотали взахлеб.

Вечером пришел папа, одобрил розовые страницы. Сказал про них какое-то умное слово, что-то типа «феноменологично». И потом они вместе ужинали. Пили чай с мамиными рогаликами.

А теперь выпечкой пахнет разве что от соседей. Месяц назад папа ушел. Сказал: «Поживу один». Сказал: «Я устал». И ничего толком нельзя было понять. Иногда он звонил Дашке, спрашивал, как дела. Пару раз они погуляли в парке – побродили под дождем по раскисшим дорожкам, папа оставил Дашке карманных денег. Разговоров не получалось.

Мама перестала готовить совсем. Приходила с работы – садилась у телевизора. И смеяться перестала, и светлые кудряшки свои укладывать – собирала волосы в депрессивный хвост. Дашка не знала, что с мамой делать. Подходила, обнимала. Так и сидели.

А вчера Дашка попросила на ужин рыбу. Запеченную с маслинами. И зачем-то добавила неуверенно:

– Мам, ты… это… как-то уже в руки себя возьми…

И сама испугалась маминого взгляда в ответ – ледяного, незнакомого. «Ты что, мам, это я!» – захотелось крикнуть Дашке. А мама выпалила, как выплюнула, ей в лицо:

– Не нравится со мной – к отцу проваливай!

И добавила тише:

– Только не больно ты ему нужна…

Дашку будто ударили, в голове загорелось одно слово: больно! Больно очень даже. А мама повторила:

– Слышишь меня? Я тебе русским языком говорю: не нравится – проваливай.

Дашка вылетела из комнаты, из квартиры – скорей, скорей!.. Хотя куда – не к отцу же, в самом деле?.. Не больно – мама, мамочка, больно! – ему это надо. Через три ступеньки вниз… вниз… отсюда подальше… Больно… «Куда на ночь глядя-то?!» – и Дашка уткнулась в плащ тети Любы из второго подъезда, которая как раз возвращалась с работы домой.

– Даша, не спишь? – Тонкая полоска света упала на пол, в приоткрывшуюся дверь заглянула тетя Люба.

Дашка размазала по щекам разъедающие слезные ручейки, мазнула рукой по губам – не в шоколаде ли? Слабо улыбнулась – не сплю, мол, всё ок. Тетя Люба не торопясь подошла, оставила дверь открытой – коврик света стал шире. Дашка увидела, что на ней халат в крупную клетку, на голове железные бигуди – Дашкина бабушка носит такие.

– Даш, я у мамы была. Предупредила, что ты у меня заночуешь.

Вот так новости. И когда это она успела?

– Спасибо, – еле слышно пролепетала Дашка. В горле запершило то ли от шоколада, то ли от слез. – Извините, неудобно вышло, вам хлопоты…

– Да какие хлопоты, что ты! – Тетя Люба всплеснула широкими рукавами – в полутьме точь-в-точь волшебная толстая птица. Добавила озабоченно: – Тебе заснуть бы. Валерьяночки дать?

– Да нет, я ничего… Спасибо… – Дашка опять изобразила улыбку.

Хозяйка проворно оглядела комнату – всё ли в порядке, удобно ли Дашке. Заметила щель между шторами – взмахнула рукой, задернула их плотнее. Пробормотала себе под нос:

– Теплое одеяло дам.

Полоску света закрыла большая тень: хозяйка вышла, пошебуршила чем-то в соседней комнате. Вернулась, неся под мышкой скрученное руликом ватное одеяло. Развернула его, укутала Дашку, а легкое летнее забрала.

– Начало сентября – и холодина такая…

Холодина такая, огромная, серая, приходила к Дашке во сне. Надвигалась, давила, распадалась на дымные тени, и они корчились под дождевой перестук. Прилетала птица с металлическим хохолком, прогоняла Холодину, голосом тети Любы пела: «Спи-и… Спи-и…»

Дашка и проспала – полдня, до обеда. Повезло – выходной, в школу не надо. Дождь не кончился, и тетя Люба совала ей в руки зонт, но Дашка не стала брать – домой идти две секунды. Домой? А где у нее дом? Как она после этого станет жить с мамой? Как она вообще станет – жить? Переберется к деду и бабушке? У них крохотная квартирка, налаженный быт. Она поневоле начнет мешать. Или правда уйти к отцу? Но если он хочет быть – ужасная мысль! – не с ней и не с мамой, а с другой женщиной?! Куда идти? Кому она, Дашка, больно нужна? Больно…

В коридоре у стены стояли папины ботинки. Дашка встрепенулась, ожила, мигом поверила: всё будет как раньше! Р-раз – швырнула в угол мокрую куртку, два – сбросила кроссовки, три – бегом в комнату к родителям, скорее, скорее! На пороге споткнулась обо что-то, чуть не свалилась. Посмотрела под ноги – и увидела папину дорожную сумку. В ней валялись вперемешку рубашки, книжки, какие-то диски… Папа стоял возле раскрытого шкафа, в руках – пара свитеров. Заметил Дашку, шагнул к ней, неуклюже переступив через сумку. Чмокнул во влажную от дождя (от дождя?) щеку:

– Привет…

Он по-прежнему держал оба свитера и бестолково, на весу, пытался сложить – пополам и вчетверо. Получалось криво, и папа в итоге бросил их в сумку так, шерстяным комком. Развел руками, оправдываясь:

– Вещи вот собираю.

И стало понятно, что теперь – точно всё. Эпилог. Финиш. Баста. Без вариантов. Раньше была надежда: передумает и вернется. Через неделю, через месяц или полгода… Он и вернулся. Забрать вещи. Всё.

Дашка на деревянных ногах вышла в кухню. На диванчике там сидела мама – бледная, с очень прямой спиной, руки на коленях сцепила в замок. Дашка села рядом, такая же немая и неподвижная.

Очнулась, когда в кухню вошел папа. Из горы посуды на сушилке вытянул Дашкину кружку с ежиком.

– Зачем она тебе? – глухо спросила мама.

– Ну как же… – Папа растерянно улыбнулся. – Даша будет ко мне приходить, чай пить…

Мама вскочила. Мама – добрая, веселая, никогда на Дашкиной памяти не скандалившая – вскочила с дивана, ударила папу по щеке! И тут же – по руке с чашкой.

Дзынь!

Ярко-желтые осколки на полу. На одном из них, покрупнее, – мухоморная шляпка.

Мама упала ничком на диван, плечи вздрагивают. Кажется, пляшут.

А рыданий не слышно. Или просто Дашка не слышит. В мире словно выключили звук, и воспоминания остались такие – картинки. Папа. Мама. Чашка. Пляшущие плечи. Осколки.

А затем звуки резко включили: щелкнул дверной замок, и на лестничной площадке тронулся лифт. Мама, по-старушечьи шаркая ногами, подошла к окну, распахнула его. Окно выходило во двор – сквозь начинавшую облетать листву хорошо было видно папу, который шагал к машине. Полупустая дорожная сумка болталась на папином плече. Машина пиликнула, признав хозяина.

– Закрой окно, – внезапно сказала Дашка.

Мама подняла на нее покрасневшие глаза, удивленно переспросила:

– Что?

– Ничего. Дует. – Дашка сама закрыла окно. – Нам задали много, пойду заниматься.

На полу валялся неразобранный пакет с новыми учебниками. Дашка вытряхнула все на стол: совсем тонкий учебник – по алгебре, солидный и пухлый – по литературе, комплект – по русскому: развитие речи, практика, тео…

Теория, да. Та самая, с розовыми страницами.

Дашка потянулась к книге, взяла ее в руки. Погладила, будто это был котенок или щенок. Наугад открыла один из розовых разворотов – достался параграф о чередовании – е-/-и- в корнях. Правило было с двумя картинками: на левой – крупными буквами «соберу» и девочка с пустым лукошком идет за грибами. На правой – «собираю», девочка сидит на грибной поляне, лукошко наполовину полное. Если после корня – а- в корне пишем – и- (собираю). Если после корня другая буква – пишем – е- (соберу).

Дашка полистала учебник – пробежала пальцами по страницам, будто сыграла пьесу на клавишах рояля. «Чайных», розовых страниц набралось негусто. Окрасились первые десять, а после них шли обычные, белые.

У Дашкиного локтя возник поднос: чашка чая, тарелка с каким-то мелким печеньем. Мама? Мама… Постояла рядом, хотела что-то сказать, но только вздохнула. Положила руки Дашке на плечи, уткнулась лицом ей в волосы и выдохнула: «Прости».

Мамины руки были родные, теплые, со знакомым ароматом духов. Чашка была незнакомая, темно-зеленая, и слегка раздражала. На рубиновой поверхности каркаде плавала красивая звездочка аниса. «Удивительно, но „чайник долго остывает“ и „чайник долго не остывает“ – это одно и то же», – ни к селу ни к городу вспомнила Дашка шутку из интернета.

Открытый урок

Если бы Дашку спросили, кто из ее знакомых настоящий джентльмен, Дашка не задумываясь назвала бы Лёнечку. Он был невозмутим, элегантен, ходил в идеально отглаженных белоснежных рубашках и черных костюмах, закалывал галстук какой-то старинной булавкой, всегда пропускал даму в дверях и вежливо улыбался, посверкивая очками в тонкой оправе. Говорил Лёнечка мало и еле слышно, к любой фразе норовя добавить «пожалуйста» или «спасибо», а точнее, чаще please или thank you, потому что Лёнечка – Леонид Елизарович – преподавал в Дашкином классе английский.

Ученики Лёнечку не обижали, а уважали. Двоек он никогда не ставил, о программных туманах, индейке в клюквенном соусе и Биг-Бене рассказывал интересно, а не в стиле London is the capital of Great Britain.

После звонка на урок кроткий Лёнечка вставал перед классом, учтиво сияя – крахмальным воротничком, улыбкой, стеклышками очков. Робко, но с безупречным произношением говорил:

– Good morning, children.

Великовозрастные children дежурно тянули в ответ свой пресный «мо-онинг» и шумно рассаживались за партами.

Но иногда Лёнечку игнорировали – не нарочно. Просто он был очень тихий, а девятиклассники – громкие. На перемене ходили по классу, что-то обсуждали-галдели – и не слышали ни звонка, ни учительского приветствия. Тогда Лёнечка самую малость сиял у доски вхолостую, после чего вздыхал и повторял «Good morning» погромче, и урок начинался уже неминуемо.

В одно такое доброе утро Лёнечка перешел с английского на свой джентльменский русский и застенчиво объявил:

– Господа, в среду к нам пожалует экспертная комиссия. Прошу вас подготовиться хорошо и держать себя подобающим образом.

Ученики закивали, а чей-то бойкий голос уточнил:

– Зачем комиссия-то?

– Я имею честь быть участником конкурса педагогических достижений, – объяснил Лёнечка и, улыбаясь, добавил: – Комиссия прибудет, чтобы оценить мои достижения в деле вашего обучения.

По необычно блеклой Лёнечкиной улыбке было понятно: комиссию он боится.

В среду вслед за Лёнечкой в класс проследовали эксперты – две женщины средних лет и один пожилой мужчина, с какими-то папками в руках. Перемена продолжалась, ученикам велели ждать в коридоре. Через минуту, оставив экспертов одних, в коридор вышел и бледный учитель. То и дело поправляя воротничок рубашки – похоже, она душила Лёнечку, – англичанин бродил по коридору туда-сюда. «Здрасьте!..», «Здрасьте, Леонид Елизарыч!..» – слышалось от пробегавших мимо учеников. «Здравствуйте, здравствуйте…» – шелестел учитель, не поднимая глаз, но тут…

Взлохмаченный третьеклассник, летевший по коридору, траекторию полета не рассчитал и врезался… в Лёнечку!

Лёнечка покачнулся… развернулся… схватил мальчишку за плечи, тряхнул и раскатисто проревел:

– Куда же ты пр-р-решь, скотина?!

Все, кто был в коридоре, испуганно обернулись. И еще пару секунд озирались по сторонам, не опознав источник столь грозных звуков – в Лёнечке. Щеки его алели, очки сверкали, очи за очками сверкали тоже. Он был великолепен!

Бедного мальчишку англичанин не выпускал и продолжал трясти. Вмешаться никто не решался. Жертва готовилась зареветь. Но тут прозвенел звонок.

Лёнечка опомнился, провел рукой по лицу и шагнул в класс.

Тема урока была Choosing a Career – «Выбор профессии». Успокоившийся Лёнечка вызвал отличника Колю Камышова, и тот неожиданно стал рассказывать, что хочет быть космонавтом.

– Work should bring real satisfaction, otherwise our whole life will become dull and monotonous. I am ready to devote all my life to look at the stars and to serve humanity…[2]– вдохновенно фантазировал Камышов на прекрасном английском.

Непонятно было, то ли он раскрывает душу, то ли паясничает и срывает урок.

Дашка слушала Колю вполуха, а сама с удивлением думала, что любой человек, даже черно-белый джентльмен или скучный отличник, – это загадочная Вселенная. И ежедневные встречи с ним – как выход в открытый космос…

Страшные вопросы

Дашка панически боится химичку Марью Тарасовну. Глупо в пятнадцать лет перед училкой так трепетать, но Дашка ничего с собой поделать не может. Дашкин папа назвал бы это «иррациональным страхом». Если Марья вызывает Дашку к доске, сердце сразу колотится, язык немеет и мысли в голове путаются – что уж там говорить о формулах!

По вторникам и четвергам в девять утра Дашкин девятый «А» заходит в кабинет химии. Мальчики заученно пропускают девочек, сами плетутся следом. Пронзительно-белый свет с потолка режет глаза – по контрасту с мутной осенью за окном. От стеклянной поверхности белой парты мерзнут ладони – экран из стекла защищает парту от химических реагентов. Дашке хочется, чтобы ее защитили тоже, укутали потеплее, отгородили экраном, телепортировали, в конце концов, – из этого страшного кабинета, белого и стеклянного. Он напоминает ей и операционную, и секретную лабораторию, где проводят жуткие опыты, и обледеневший зимний лес…

Марья Тарасовна – царица страшного места, заслуженный учитель, величавая старуха с глянцевым начесом черных волос. У нее бордовый маникюр и смуглые старческие руки в пигментных пятнах. Чтобы не запачкать пальцы, кусочек мела она заворачивает в бумагу – тонкую, гофрированную. «Здравствуйте, – надтреснутым голосом говорит Марья Тарасовна. – Садитесь…» И начинается Дашкин кошмар.

– О свойствах хлороводородной кислоты расскажет нам… Фёдорова Дарья!

И Дашка восходит на кафедру, как на эшафот. В кабинете химии ведь не просто учительский стол, позади которого на стене – доска. Там перед доской еще длинное возвышение, чтобы опыты всем видно было. На него и ступает бедная Дашка. Стучать мелом по доске в миллион раз хуже, чем химические кракозябры писать в тетради!.. На своем месте, за белой стеклянной партой, привычно, хоть и противно. Привычно противно. А когда нос к носу столкнешься с собственным отражением в глубине зеленой доски, а наверху маячит уравнение, начерченное мелом… И надо сию минуту решать его, у всех на глазах… И вдобавок писать крупно, разборчиво, как требует Марья… Тут уж в голове совсем пусто становится!..

Na2CO3 + 2HCl → 2NaCl… так, чего не хватает… плюс вода… плюс…

– Цэ о два! – шепчет Дашке сосед по парте, всезнающий Коля Камышов.

– Чего? – вполоборота, краем губ шепчет она в ответ.

– Цэ! О! – Камышов изо всех сил округляет губы – вылитый карп! Дашка позавчера видела карпов в океанариуме. – О! Два!

Он показывает Дашке два пальца, но Дашка только нервно моргает, и Камышов начинает заново:

– Цэ! О! О!!!

Марья на другом конце кабинета оборачивается, выразительно смотрит на Колю.

– О-о-о… – изображает зевание Камышов, прикрывая ладонью рот.

За партой в левом ряду подмигивает Дашке лучшая подруга Света Романчук: мол, ничего, прорвемся!.. Подмигивает, но не подсказывает: в химии она тоже не сильна.

Zn + 2HCl → … издевательство какое-то… Дашка волнуется, ее даже подташнивает…

Zn + 2HCl → ZnCl + H2…

Рука с мелом беспомощно опускается.

– Ну что? – раздраженно говорит Марья Тарасовна. – Фёдорова, мы не можем весь урок возиться с тобой! Что получится? Какая соль?

– Хлорид, – говорит Дашка. – Хлорид цинка…

– И как написать формулу?

Страшный вопрос. Дашка молчит. Ей не по себе, она ничего не соображает. Вернуться бы за свою стеклянную парту, на которой сиротливо лежат раскрытый учебник и любимая ручка с белым гусиным перышком…

– Хлорид цинка, Дарья, ну?!

Высокая прическа предупреждающе колышется в сторону Коли:

– Камышов! Не смей подсказывать!

… → ZnCl2 + H2 ↑ – не выдержав, дописывает сама Марья Тарасовна своим элегантным мелком в миниатюрной бумажной юбке.

– С какими металлами кроме цинка взаимодействует соляная кислота? – ударяет в Дашку последний страшный вопрос.

От удара перехватывает дыхание. Ответа нет.

Химичка велит Дашке вернуться за парту. И вот она сидит, сжимая в руках ручку-перышко, а Марья поднимает на нее тусклые глаза и чеканит каждое слово:

– За незнание. Простейших вопросов. И химических формул. Ставлю тебе. Два. – И буднично, без металлических интонаций, добавляет: – Свою тетрадь мне передай.

Дашкин скетчбук с пионами на обложке плывет по рядам прямиком к Марье. Очень странная у нее привычка – проверять ведение тетради. Кому это вообще надо?!

«Ничего, успеешь исправить», – сочувственно шепчет Камышов. Ага, ему-то что… Он все уравнения и задачи решает – на раз! И первые места на городских олимпиадах занимает – и по химии, и по физике, и по математике. Самое обидное, что списать у этого горе-вундеркинда нельзя – в сложных задачах решения у него нестандартные… Да и не разобрать ничего: от камышовского почерка самые закаленные учителя стонут. Но Колю не ругают, тетради ему проверяют, пятерки ставят: одаренный ребенок!

– Эт-то что такое?!

Дашка вздрагивает, смотрит на Марью Тарасовну. А та всерьез недовольна, замораживает и глазами, и голосом. И опять не по себе Дашке, хотя волноваться больше нет сил.

– Почему. У тебя. Здесь. Написано. Что меня. Зовут. Ма-р-р-рья?!

Раскатистое «р» замирает в напряженно притихшем классе, и Дашка не понимает, в чем на этот раз виновата. Тетрадь передают ей обратно, и она видит: Марью угораздило заглянуть на первый разворот. Там, на обратной стороне обложки с пионами, Дашка записала себе ФИО преподавателя – «Ермакова Марья Тарасовна». Ну и что не так?..

– «Мария» – через «и»! Меня. Зовут. Мария! – гремит в тишине над головами удивленных учеников: вся школа, вплоть до директора, много лет называет химичку Марьей Тарасовной – как-то лучше, складнее звучит.

Мягкий знак в тетради у Дашки дважды зачеркнут красным, и на месте его пламенеет огромное «и». Маразм!

– А Марья-искусница – это в сказках, – добавляет химичка, скривив напомаженный бордовый рот.

Урок продолжается.

Дашка вздыхает, грустит… И улетает мыслями далеко-далеко. Ручка с белым перышком сама выводит условие задачи. Дано. Молярная масса. Если взвесить маляра… Та-ра-ра… Ох, нет, масса же молярная, значит, моль… Сколько весит сытая моль… Число Авогадро… А смешная фамилия! Почти авокадо… Как там у Северянина? У него про ананасы, но какая разница… Авокадо в шампанском, авокадо в шампанском, удивительно вкусно, искристó и острó! Дурацкие слова «искристó» и «острó», о чем думал поэт… Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!.. По-испански, кстати, «авокадо» – это адвокат.[3]

– Фёдорова! Почему не пишешь – ты уже всё решила?!

…Я отказываюсь отвечать без своего авокадо…

Прозвенел звонок с урока. Дашка схватила тетрадь, сунула в сумку, первой поднялась из-за парты. Скользнула скорей на свободу из ненавистного кабинета и даже дверью нечаянно хлопнула. Не сильно.

На парте осталась ручка-перышко.

Инна Евгеньевна, классный руководитель девятого «А», энергично хлопнула в ладоши:

– Поживей рассаживаемся, дорогие, поживей! Много надо успеть сегодня!

Камышов глянул на свои дорогие наручные часы (не родители подарили – сам заработал, выиграл в какой-то международной математической игре), шепнул Дашке: «Перемена еще четыре минуты и семь секунд». Но Инну Евгеньевну было не остановить.

– Так! Начинаем классный час! Важное сообщение: в пятницу к нам в школу приедут финны!

– Зачем? – устало спросил Камышов.

– Перенимать педагогический опыт! И совместный проект у нас будет по экологии. Запишите себе: в четверг собираемся после уроков, готовим презентацию!

Дружное страдальчески-недовольное «у-у-у» прокатилось по классу.

– И не «у-у-у», – передразнила Инна Евгеньевна, – а чтобы в четверг все были как штык! Кровь из носу! Вы же дома готовитесь к приходу гостей, верно? – Инна выдержала эффектную паузу (возражать никто не посмел) и переключилась: – Кстати, общие фотографии пришли. Сейчас раздам… Да, слушаю, Даша?

Дашка, неуверенно поднявшая руку, тихо сказала:

– Можно выйти? Я ручку забыла на химии…

– Иди, конечно! – оживилась Инна. – Заодно фотографию отдашь Марье Тарасовне. – И она протянула Дашке традиционное сентябрьское фото их класса, на котором в этом году запечатлелись вместе с учениками и учителя, и директор – все-таки девятый класс, в конце года выпускной.

Дашка поплелась к жуткому белому кабинету. По дороге вспоминала, как Инна уговаривала Марью Тарасовну сфотографироваться с их девятым «А». Весь класс, фотограф, директор и другие учителя терпеливо ждали, а Марья отнекивалась: «Не хочу я, и не просите! Не в том возрасте, чтобы фотогеничной быть». Но уговаривать – ничего не скажешь – Инна умеет.