Обречённый странник

– Не становись поперек дороги, выродок татарский, – попытался схватить Карамышева за горло Михаил, но тот отскочил в сторону и зло засмеялся:

– Татарский, говоришь, выродок? А сами вы, Корнильевы, каковские будете? Дед-то ваш не из калмыков ли?

– Да вы чего, в самом деле? – поднялся с лавки Федор Корнильев. – Нашли время, когда спор устраивать. Поминки как-никак.

– Да и о чем спорим? О каких деньгах? – хихикнул, хитро прищурившись, Василий Корнильев. – Ты вот меня давеча, Мишенька, упрекал, мол, я к тебе не один раз хаживал денег призанять. А того не знаешь, что покойник, дядя Василий, сам Илье Первухину больше сотни рублей должен.

– Как сто рублей? – изумился Михаил. – Какие сто рублей? Да когда он успел? Почему о том мне ничего неизвестно?

– Ты уж покойника о том спрашивай, – все так же щуря свои голубые глазки, отвечал ему Василий. – Зато мне известно, что не только Илюхе Первушину задолжал он, а еще кой-кому возвращать деньги придется.

– А ведь Васька правду говорит, – подал голос молчавший до сих пор Алексей Яковлевич Корнильев, второй по возрасту после Михаила. – Коль возьмем над Иваном опеку, то и долг его на нас ляжет.

В комнате на некоторое время воцарилось молчание, и лишь слышно было, как посапывал в своем углу князь Иван Пелымский, быстро захмелевший и уснувший в самом начале поминок. Иван зло обвел двоюродных братьев глазами и, ничего не сказав, вышел вон, те, в свою очередь, переглянулись и пошли в прихожую одеваться, так окончательно ничего не решив.

Когда Иван поднялся со свечой в руке в свою спальню, то Антонина уже спала, не сняв с себя черного платья, в котором была на похоронах. Иван поднял свечу повыше над ней и некоторое время всматривался в спокойное лицо жены, затем чуть тронул за руку, и она моментально проснулась, приподнялась на кровати.

– Ты, Вань? – спросила. – Все ушли? Пойду помогу матери со стола убрать…

– Погоди, успеется. Катерина уберет. А я вот что спросить тебя хотел: к родителям поедешь, коль я дом продам?

– Как к родителям? – встрепенулась она, провела тонкой ладошкой по лицу, словно не понимая, пригрезилось ей во сне или все происходит на самом деле.

– А так, – пожал плечами Иван, – еще какое-то время в городе побуду да и обратно к башкирцам поеду серебряную руду дальше искать, негоже на половине дело бросать, от своего не отступлюсь.

– А я? – с жалостью проговорила Антонина. – Я куда?

– Потому и спрашиваю. Сейчас с отцом поедешь или погодишь, пока здесь буду.

– А мать куда пойдет?

– То не твоего ума дело. Катерина к себе возьмет. Или Степаниду попрошу, там видно будет. – Антонина всхлипнула, закрыла лицо руками и прошептала:

– Вань, неужели ты готов всех нас на эти проклятые рудники променять?

Иван помолчал, прошелся по комнате и потом, резко остановившись, заговорил:

– Когда в Москве был, с одним человеком познакомился, в сыске служит. Не столько служит, как добрых людей обирает, даром что государев человек. А ты хочешь, чтоб и я в лавке сидел, да по четвертачку, по полушке с каждого в свой карман клал? Чем же я от него отличаться буду? Нет, не бывать тому: или пан, или пропал. И ты меня не разжалобишь! Коль найду рудники, кинусь государыне в ноги, пожалует она меня дворянством, вот тогда совсем иная жизнь начнется, а так… Нет, не могу этак дальше жить!

Антонина, пока Иван говорил, все испуганно смотрела на него, хлопала густыми длинными ресницами и не понимала, шутит ли он, пытаясь обидеть, испытать ее, или действительно так думает. Ей о многом хотелось поговорить с мужем, выплакаться о потерянном дитяте, почувствовать на себе ласки Ивана, но он словно ничего не видел перед собой и говорил, говорил лишь о том, как разыщет руду, построит там заводик, выйдет в большие люди. Потом, не простившись, ушел в родительскую комнату, и она не видела его больше до следующего дня.

А на другой день, ближе к обеду, во двор к Зубаревым потянулись мужики из купцов и мещан, у которых Василий Павлович некогда занимал деньги. У кого-то были на руках при себе его расписки, но многие давали взаймы под честное слово. Иван с тестем принимали их на крыльце, не приглашая в дом, ссылаясь на то, что больна мать, старались побыстрее выпроводить, просили заходить попозже, когда управятся с делами.

– Я почти тыщу рублей по распискам насчитал, – сокрушено сообщил, пожевав сухими губами, Андрей Андреевич Карамышев, когда они остались одни.

– Где же я столько денег найду? – развел руками Иван. – Если даже и дом, и лавку, и все товары продать, вряд ли столько наберется. Разве что деревеньку заодно заложить?

– Про нее и забудь! – сердито сверкнул глазами Карамышев. – Она на мне записана, и продать ее тебе ни за что не дам!

– Никак про уговор с отцом уже и забыли? – спросил Иван.

– А какой уговор? – недоуменно развел руками Карамышев. – Может, ты, зятек, чего забыл?

– Да вы… да ты… – задохнулся Иван, – сговорились, что ли, все супротив меня? Не бывать по-вашему, все одно, как лето придет, на рудники поеду.

Через два дня Иван Васильевич Зубарев добился приема у губернатора Сухарева и выложил перед ним выхлопотанную в Сенате бумагу с разрешением на поиск руды в башкирских землях.

– Чего от меня-то хочешь? – недовольно спросил Сухарев. – Зимой собрался ехать? Поезжай, держать не стану. Только мне уже донесли про долги отца твоего, смотри, коль не разочтешься со всеми, за долги в острог упеку и не погляжу, что у тебя сенатская бумага на руках.

– Да не о том речь, ваше высокопревосходительство, разберусь с должниками. Все продам, кафтан с себя сниму, разочтусь. Мне бы сейчас человека найти, который в рудном деле чего понимал.

– Так ты и впрямь руду нашел, или только дым в глаза пускаешь?

– Стал бы я попусту в Москву ездить да этакие деньжищи тратить, коль серебра не нашел бы. Есть оно, серебро, мастер нужен, плавку сделать.

– Есть, говоришь, – чуть смягчился губернатор, – а мой в том какой интерес?

– А бумага из Сената? – удивленно воззрился на него Зубарев.

– В той бумаге про меня ничего не написано. – Сухарев еще раз взял и поднес близко к глазам уже изрядно засаленную, согнутую во многих местах грамоту и, пошевелив губами, прочел: «Дается Ивану Васильеву сыну Зубареву на поиск руд в землях башкирских». – Видишь, про тебя писано, а про меня и слова не сказано.

– Как руду найду, могу и вас, высокопревосходительство, в компаньоны вписать. Только сделайте милость, укажите человека, который сведущ был бы в литейном деле да в рудознатстве понятие имел.

– Есть у меня такой человек на твое счастье, да слова к делу не пришьешь, пиши расписку, что четверть, нет, треть от найденного тобой причитается тобольскому губернатору Алексею Михайловичу Сухареву.

– Третья часть? – удивленно поднял брови Иван. – Я буду их искать-сыскивать, руды те, а вы, в кабинете сидючи, этакий прибыток себе в карман положите, пальцем не шевельнув?! Не по-божески оно выходит, ваше высокопревосходительство.

– Зато по-людски, – рассмеялся Сухарев. – Пиши расписку, иначе не видать тебе мастера, как своих ушей.

Иван, чуть подумав, поглядел внимательно в непроницаемые глаза губернатора и, махнув рукой, взял со стола перо, обмакнул его в чернильницу и, придвинув к себе поданный Сухаревым большой лист александрийской бумаги, четко вывел на ней: «За сим свидетельствую, быть одной третьей от дохода найденных мной серебряных руд отданными в пользу тобольского губернатора Алексея Михайлова сына Сухарева, коль он мне повсеместно в предприятии моем помощь оказывать станет». Затем размашисто расписался и, издали помахивая листом, презрительно скривясь, спросил:

– Теперь довольны, ваше высокопревосходительство? Все по-вашему? Сказывайте, где мне того мастера сыскать.

– Дай-ка прочесть вначале, чего ты тут понаписал, – взял Сухарев в руки расписку, – а то, может, нацарапал там непонятно что.

– Я свое слово завсегда держу. Теперь ваша очередь, скажите про мастера, и задерживать вас не стану.

– Вот сукин сын, – побагровел Сухарев. – Играть вздумал! Дай, кому говорю!

– Сперва ваше слово, потом моя бумага, – и не думал сдаваться Зубарев.

– Пусть будет по-твоему, – согласился губернатор. – Если что не так написал, я тебя и в Москве, и в Петербурге сыщу, не обрадуешься. Найдешь в казенной палате форлейфера Тимофея Леврина, что с Колыванских заводов по казенной надобности до нас прибыл. Скажи ему, что мной послан. А уж дальше сам с ним дело веди.

Иван молча положил перед Сухаревым свою расписку и, не поклонившись, вышел. Прямо из губернаторского дома он направился в сторону казенной управы, где без труда нашел Тимофея Леврина. Тот оказался подвижным человеком невысокого росточка, черноглазым, с кудрявыми вьющимися по-цыгански волосами. Когда Иван объяснил ему причину своего визита, Леврин весело рассмеялся и спросил:

– А как же ты, братец, руду свою плавить собираешься?

– В печи, – растерянно ответил Иван.

– В русской, поди? – еще громче захохотал Леврин.

– А в какой надо? У меня другой нет.

Отсмеявшись, Леврин терпеливо объяснил, что печь для выплавки руды требуется особая, какие бывают на рудоплавильных заводах, а без таковой печи и думать нечего пытаться расплавить руду. Иван озадаченно почесал в голове и спросил:

– А там, на заводах, печи люди делают?

– Знамо дело, люди. И горшки не боги обжигают.

– Так, может, попробуем и мы такую в Тобольске выложить? Сам-то сможешь?

– Почему не смочь, смогу, коль помощников ко мне приставишь и материал нужный весь достанешь.

– По рукам! – протянул Иван ему свою твердую ладошку. – Если скажешь, что птичье молоко требуется, то и его сыщу.

3

Тимофей Леврин оказался необычайно веселым и общительным мужиком. Он так и сыпал поговорками, присказками, разными историями. Ивану, привыкшему иметь дело с осмотрительными и чаще всего молчаливыми купцами, поначалу претила веселость горного мастера, но уже через день привык и воспринимал как должное шутливый тон своего нового знакомца.

– Ты, братец мой, не в бровь, а в глаз попал, на меня угодивши. Иной бы с тобой и говорить не захотел, отправил бы прочь, как путника в ночь. Зато я тебе сгожусь да про ту руду доподлинно все обскажу, ты уж мне поверь, не подведу. Для начала покажи, что за камешки от башкирцев привез, может, то булыжники обыкновенные, глянуть требуется.

Иван повел его к себе домой, вытащил из кладовой привезенные с Урала образцы руды, вывалил из сундука, где они хранились, на стол.

– Как определить, есть ли в них серебро? А может, и золото окажется? – с надеждой спросил он Леврина.

– Маленький – мал, большой – велик, а средний бы и в дело пошел, да никто не нашел, – неопределенно высказался Леврин, неторопливо и осторожно перебирая камни, прикидывая их вес на руке. Некоторые он даже нюхал, поднося вплотную к лицу, наконец насмешливо спросил Ивана: – Чего мало привез?

– Знаешь, как их тащить-то на себе несподручно? Мы прошлой осенью по горам лазили, так едва живы сами остались. Хорошо, хоть вот это привезли, – кивнул Иван на камни, – а ты «мало привез»! Скажешь тоже…

– Кучился, мучился, а что тащил, все обронил, – звонко рассмеялся Тимофей, посверкивая крепкими белыми зубами. – Ты, Вань, угомонись, не ершись. Я те правду сказываю, не обессудь. Мало породы. Ее бы пудов десять взять, чтоб плавку провести как надо. Пойдет, конечно, и это, но сразу говорю – о точном результате не скажу.

Они легко перешли на «ты», поскольку были почти одногодки и что-то неуловимое делало их похожими, может быть, интерес к трудному делу рудознатства или редкая беззаботность и легкое отношение к жизни. Леврин был родом с Алтая и там с малолетства имел дело с горными мастерами, видел, как строят печи для плавки, подбирают породу для испытаний, готовят шихту. Правда, ходил пока в помощниках мастера, дальше того не пошел, но выбора у Ивана не было, других знатоков рудного дела в Тобольске не найти. Слава богу, что и такого отыскал, можно сказать, подфартило ему с Левриным.

– Мне хоть бы знать: есть серебро в этих камнях хоть самую малость, а потом я тебе их привезу, сколь требуется. Надо десять подвод – будет десять! – разошелся Иван. – Мне чего, мне из самого Сената бумагу дали, а надо, так и до императрицы дойду! Ты меня еще не знаешь! Я ни перед чем не остановлюсь, – гордо выпячивал он грудь перед тем.

– Кабы на Тарасовой голове да капуста росла, так был бы огород, а не плешь. Ты, браток, скажи лучше, как мне сейчас из этой малости серебро извлечь, коль оно есть там? А кабы да кабы на другой раз оставь.

– Чего надо, чтоб серебро выплавить?

– Много чего. Прежде всего печь нужна, а ее возле дома, на улице, не выстроишь, плавильня требуется. Во-вторых, кирпич особый нужен, который бы жар выдержал, не развалился. Опять же струмент должен быть разный, присадки всякие. Тут работы не на один день. Так-то, браток, серый лапоток.

Иван терпеливо слушал и прикидывал про себя, где и что можно найти для плавки. Он чувствовал, Леврин больше стращал его, чтоб цену за работу поднять. Те же кузнецы варят и плавят железо и не хнычут о всяких особых приспособлениях, инструментах. Но отступать он не хотел, а потому пообещал уже через неделю достать все необходимое, а под плавильню приспособить собственный каретный сарай, освободив его от саней и колясок и выложив внутри печь, какую Тимофей покажет.

– Ладно, ты, как погляжу, парень ухватистый, – сказал на прощание Леврин, – авось да и сладим дело. А знаешь, чего жена мужу сказала, когда он лошадь продал, ей ожерелье купил, а ее заместо кобылы и впряг дрова возить из лесу?

– Нет, не знаю, – заранее улыбаясь, ответил Иван.

– Та жена и говорит соседке: «Не то досадно, что воз велик наклал, а то досадно, что сам сверху сидит». Гляди, как бы и тебе потом, как той бабе, не запричитать. Не передумаешь?

– Нет! – упрямо тряхнул головой Иван.

Вечером, когда за ужином собрались все Зубаревы и Иванов тесть, Карамышев, мать осторожно спросила:

– Как дальше жить станем, Вань?

– А как ране жили, то и дальше так же пойдем, – беспечно ответил Иван, но весь напрягся, предчувствуя начало серьезного разговора. Он покосился на Андрея Андреевича, у которого выразительно двигался вверх-вниз кадык, когда он подносил очередную ложку супа ко рту. Несколько раз осторожно стрельнули глазами на Ивана и Катерина с Антониной, но тоже молча продолжали есть, не вступая в разговор.

– Ты бы, Ванюша, хоть бы сказал, что будешь с лавкой делать, с товарами отцовыми, – мать всхлипнула. – Прости меня, Господи, грешницу великую, но отец последнее время, перед смертью своей, когда ты в Москве-то был, очень переживал, как ты тут один останешься. Из-за того, почитай, и умереть спокойно не мог. Вчерась, слыхала я, с Корнильевыми поспорил. Они же тебе добра желают…

– Ага, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, – не вытерпел Иван, скрипнув зубами. – Или ты их, сродственников своих, худо знаешь? Да они друг у дружки готовы последний кусок вырвать. А меня собрались и вовсе под опеку брать. Вы, поди, все и слышали, – обратился он к Карамышеву.

– Слышал, – согласился тот, проглатывая суп, – да только кое в чем я на их стороне. Они люди хоть и своекорыстные, но тебе, Ваня, верно указали, нельзя отцовское дело на ветер в распыл полный пускать. Остепенись, пока не поздно.

– Во, – вздохнул Иван, – всем я поперек дороги. Все за меня решили, как я жить должен, чем заниматься. А меня вы спросили?! – с силой ударил он ложкой по столу так, что кошка, сидевшая на коленях у Катерины, соскочила и бросилась прочь из комнаты.

– Чего разбушевался, Иван? – спросила его сестра, оправляя платье. – Слушай старших да на ус мотай…

– А мне он вчера сказал, чтоб с вами, батюшка, ехала, – заплакала Антонина, – мол, дом продавать будет…

– Дом? Продавать? – всплеснула руками Варвара Григорьевна и чуть привстала со своего места. – Шутишь, Иван? А я на старости лет куды денусь? В богадельню идти прикажешь?

– Правду вчерась Васька Пименов сказал: одну девку соломенной вдовой оставил, а теперь и законную жену свою из дому гонишь, – покачал головой Карамышев. – Прав Михаил Яковлевич, когда говорил, что под опеку тебя взять требуется. Точно говорю, все, что отец копил, по ветру пустишь, как есть, пустишь.

Иван, набычась, переводя взгляд с одного из говорящих на другого, молчал. Он и сам переживал, сердце сжималось, когда думал, как мать со всеми пожитками отправится к Катерине, в Тару, коль та еще согласится принять ее. Но иного выхода у него просто не было.

– Маму, поди, ко мне сбагришь? – сестра словно угадала его мысли. – Сами живем, как на постоялом дворе, мужа собираются на линию, в крепость, на службу перевести.

– Ничего, Катенька, – негромко запричитала Варвара Григорьевна, – я в уголке помещусь, дадите мне какую ни есть подстилку, и лягу. Может, сундук у вас для меня найдется. Ох, Васенька-а-а… – затянула она во весь голос, поворотясь к окну, словно покойный муж мог увидеть ее, – знал бы ты, что на старости лет мне родный сынок уготовил, не оставил бы меня одну. Васенька! Голубчик ты мой милый! Три десятка лет с тобой прожили, и кто знал, кто думал, где мне последние годки провести придется! Не лежать мне в земле рядом с тобой…

– Хватит! – вскочил, не выдержав, Иван. – Никто вас, мама, не гонит. Живите. Все одно дом за долги заберут. А мне, не ровен час, придется в долговой тюрьме сидеть. Тогда как?

– Да что ты такое говоришь? – Мать перестала плакать и внимательно посмотрела на сына. – Почему тебя в тюрьму заберут? После отца вон сколь всего-то осталось…

– А про то вы, мама, не знали, что долгов после батюшки почти на тыщу рублей осталось? Мы давеча с Андреем Андреевичем прикинули, как есть, тыща выходит. А товары еще он брал на пару с Михаилом, за них отдавать надобно. Приказчику платить, подати разные. За дом наш больших денег нынче никто не даст, а взаймы брать тем более не у кого. Моя бы воля, так живите здесь, сколь требуется, да, видать, не судьба…

– А Михаил что сказал? Поможет?

– Ага, догонит и еще добавит. Михаил твой под опеку меня взять и хотел, а как про долги узнал, то передумал.

– Чего же батюшка не говорил нам о том? – спросила Катерина.

– И сказал бы, так что с того? – начал говорить более спокойно Иван.

– То-то он последнее время все невеселый ходил, – опять всхлипнула мать. – Когда же он успел таких долгов наделать?

– Наделаешь тут… – Отодвинул от себя пустую тарелку Карамышев. – Со мной власти вон как поступили: был дом и не стало. Спасибо вам, что приютили.

– А вы, Андрей Андреевич, про деревеньку скажите, которую отец на вас переписал. Расскажите, каков уговор был промеж вас, – направил на него указательный палец Иван.

– Чего деревенька? – опустил Карамышев глаза в стол. – Продал мне ее Василий Павлович, и все тут. У меня на то и купчая имеется. Моя деревенька.

– Где же тогда деньги, что вы ему уплатили? – горячился Иван. – Скажите, чем вы ему плату внесли: серебром или бумагами какими?

– Не твоего ума дело, чем я отцу твоему платил. А куды деньги те делись, то мне неизвестно. Может, ты их в Москве и спустил.

– Ладно, пусть мое слово за мной останется, – со злостью выдохнул Иван, – забирайте Тоньку с собой, а ужо потом поговорим, поговорим…

– А ты меня не стращай, видали мы таких! – взвился неожиданно Карамышев, и его тощее тело изогнулось, словно гусиная шея. – Собирайся, Тонюшка, завтра же и поедем. Пущай они тут остаются, – и он поднялся из-за стола. – Спасибо за хлеб-соль, хоть тем пока не корите. Пошли, дочь.

– Чего вы ссоритесь? Ну, чего ссоритесь? – поднялась вслед за ним мать. – Чайку-то не попили, Андрей Андреевич, сейчас кликну, чтоб несли.

– Не нужен мне ваш чай, свой дома попью, – сердито отозвался Карамышев.

Антонина поднялась вслед за отцом и беспомощно смотрела то на него, то на мужа, не зная, как поступить. Встала из-за стола и Катерина, со слезой в голосе заговорила:

– Что же ты, Вань, делаешь? И мать, и жену из дома гонишь? Одумайся, пока не поздно.

Иван и сам понял, что наговорил лишку, но остановиться не мог, в нем проснулась неожиданно ярость на все и вся, и он, заскрипев зубами, выдохнул:

– Да я бы рад по-доброму. А как? И дом, и лавку все одно за долги возьмут, сам я до лета подожду и сызнова на Урал поеду. А вас куда?

– Что же теперь станется с нами? – вновь горестно запричитала мать. – Теперь только в богадельню одна дорога и осталась. – Она обняла Катерину, и обе заплакали, вторя друг другу.

Растерялся и Карамышев, увидя происходящее. Он подошел к Ивану и примирительно похлопал по плечу, тихо сказал:

– Слышь, Иван, не нужна мне эта деревенька, твоя она. Только куда я-то пойду, если и ее за долги заберут? А Тоне где жить? Ты у нас что ветер в поле, – сегодня здесь, завтра там. А семья? Семья как? О них думаешь?

– Как же, думает он, – всхлипнула за остальными женщинами Антонина, закрывая лицо руками. – Зачем меня замуж взял? Чтоб насмеяться?

– Да помолчи ты, – пришикнул на нее отец, – без ваших бабьих глупостей разберемся. Веди их на кухню, Варвара Григорьевна, – попросил он хозяйку, – нам с Иваном поговорить надо.

Когда они остались одни, Карамышев несколько раз прошелся по комнате, убрал с капающей свечи воск, провел зачем-то пальцем по стене, оклеенной по-новомодному голубой тонкой материей с вытканными на ней цветами и узорами, и тяжело вздохнув, уселся напротив Ивана.

– Ну, зятек, коль случилось нам в родстве быть, то давай вместе и думу думать, как жить дальше станем. Мой тебе совет: бросай все, забирай мать, Тоньку, и поехали вместе в Помигалово. Там не пропадем. Мы со старухой пол-лета в ней прожили, обустроились, как могли, и для вас дело сыщется.

– Как это все бросить? – удивленно глянул на него Зубарев.

– Как? Как? А вот так – поехали, и все тут, пока в долговую тюрьму не забрали.

– Надо будет, и в деревне сыщут, – упрямо покачал головой Иван, – да и не заяц я какой, чтоб по кустам прятаться. Сегодня с мастером сговорился, руду, что с Урала привез, плавить станем. А вдруг да в ней серебро станется? Тогда что?

– Правильно мне твой отец говорил: и старого не сбережешь, и нового не наживешь. Эк, куда загнул! Рудники открывать! Опомнись, Иван. Да знаешь ли ты, каков капитал под это дело нужен?

– И что с того? – не сдавался Зубарев. – Найду деньги!

Карамышев надолго замолчал, пожевал тонкие бескровные губы, сосредоточено разглядывая противоположную от него стену, словно там было написано что-то важное. А потом так же задумчиво спросил:

– Значит, Ванюша, разбогатеть решил? Добытчиком стать? Жалко мне тебя, ой, жалко! Да ладно. Бог не выдаст, свинья не съест, авось да придумаем что-нибудь. Знаешь что, сходил бы ты к владыке…

– Исповедоваться, что ли? – ехидно спросил Иван.

– Для твоего дела не только исповедоваться, но и пост великий весь год держать не мешало бы. Владыка, он человек многомудрый, глядишь, чего и присоветует.

– Э-э-э… захаживал я к губернатору нашему, и знаете, что он мне присоветовал?

– Сам губернатор? – вытянул тонкую шею Карамышев.

– Сам, сам, – кивнул головой Иван, – кабальную расписку взял с меня на то серебро, которое я только найти пытаюсь.

– Хорош гусь, ничего не скажешь, – улыбнулся Андрей Андреевич и опять аккуратно, двумя пальцами, снял нагар со свечи, размял мягкий комочек воска, поднес его к носу, чуть подержал и положил на чашку подсвечника. – Они с нашим братом чего хотят, то и творят, и никакой управы супротив их не сыщешь. Да владыка Сильвестр иной человек, он не только о своей выгоде думает. Так и быть, поедем к нему вместе. Он до конца дней в должниках у меня останется, поскольку из-за него, не иначе, татары мои дом запалили. Я так понимаю: ему на весь приход, на всю Сибирскую епархию серебра ой сколько нужно! А коль ты пообещаешь ему с приисков своих долю дать, то он не только советом, но и делом поможет.

– А поверит он мне, что я вправду серебро найду? – спросил Зубарев.

– На слово нынче мало кто верит, но коль ты из руды своей хоть маленькую толику серебра выплавишь да владыке предъявишь, тогда иное дело.

– Когда то еще будет, – покачал головой Иван, – бабушка надвое сказала, окажется ли серебро в руде моей…

– А мы так дело повернем, – хитро подмигнул ему Карамышев, – что серебро непременно в твоей руде найдем.

Иван прищурился и долго выразительно смотрел на тестя, пытаясь понять, куда тот клонит, но тот не пожелал объяснить значения своих слов, а потому на том свой разговор и закончили, условившись, что после плавки руды непременно наведаются к владыке Сильвестру.

Более недели ушло у Зубарева на то, чтоб найти по кузницам нужный кирпич, инструмент, присадки, привезти все это в собственный двор, очистить каретный сарай и начать выкладывать там плавильную печь, несмотря на лютые морозы, что так некстати как раз нагрянули к тому времени.