Зорге. Под знаком сакуры

В Токио что-то происходило, но что именно – узнать можно будет только утром. Сейчас узнавать опасно: сунешься, не зная брода, в ночь, и схлопочешь слепую пулю в голову. Такие пули почему-то очень любят смельчаков. Рихард поднес к глазам часы со светящимися фосфорными стрелками: было четыре тридцать утра.

Что происходит в городе?

Выстрелы, раздававшиеся неподалеку, стихли, зато усилилась стрельба в глубине Токио. Она звучала сразу в нескольких местах. Зорге сунул руку в тумбочку – здесь ли его старый верный пистолет? Пистолет находился на месте. Зорге взял его в руку, подержал немного на весу. Правы те, кто говорит, что оружие придает человеку смелость. Невелика штука – карманный пистолет, а Зорге ощутил себя с ним увереннее.

Надо было ждать утра, рассвета. А рассвет в холодном февральском мраке (стояла зима тридцать шестого года) наступает поздно, ночь сопротивляется до упора.

Японская верхушка разбита, как было ведомо Рихарду, на две большие группировки (были еще и маленькие группы, но это так, мелочь, пшено для корма голубей), преследовавшими полярные интересы.

Одна группировка, умеренная, была против войны с Советским Союзом, против немедленного выступления: дескать, Япония еще слабовата, кашляет, может не проглотить большой пряник, и тогда уже никакой врач не вылечит от капитального запора – это надо было обязательно иметь в виду… Пусть вначале вмешается Запад, пусть поразмахивает кулаками Германия, пусть произойдет что-нибудь еще, вот тогда мы и подумаем, что следует сделать… А пока… Руководил этой «спокойной» группировкой князь Сайондзи – главный советник японского императора, человек весьма старый для того, чтобы чем-то или кем-то руководить – ему было девяносто лет.

Второй группировкой, более резкой, настырной, командовал генерал Садако Араки. В прошлом Араки был министром обороны, считался отцом фашизма на островах, потом, отправленный, а точнее, выброшенный пинком в отставку, возглавил горластое движение «Молодое офицерство», которому, как считали старики, моча едва ли не ежедневно била в голову.

Кстати, в отставку Араки ушел не без помощи князя Сайондзи. Для того чтобы ненавидеть Россию, у Араки имелись свои причины: говорят, еще в шестнадцатом году он был арестован в Иркутске по подозрению в шпионаже. Генералу надо бы благодарить русских до конца дней своих, в ноги кланяться, что они его не расстреляли или того пуще – не вздернули на ветке засиженного воронами дерева, – а он вместо благодарности начал размахивать суковатой дубиной… Дур-рак!

С той поры ненависть к России поселилась у Араки в крови. Он разработал план поэтапной, так называемой континентальной войны: для начала захватить Монголию и советское Приморье, а потом все остальное. На юг уйти – вплоть до Индии… Там – вымыть в океане свои ботинки и краги соленой водой, постучать по голубым волнам стальным стеком и с видом властелина мира сунуть в зубы сигару, выкурив ее, снова устремиться на север, крушить Советы. И все было бы ничего, если б Араки сидел у себя дома в бочке с теплой водой и драил намыленной мочалкой лысую голову и никуда за пределы своего двора не совался, но он требовал немедленно начать военные действия.

– Нельзя упускать время, ни минуты нельзя, – орал он оглашенно, – промедление с каждым днем уменьшает шансы Японии на победу.

Любопытствующие интересовались: этот человек что, переел острого перца, и никто не подает ему стакана воды, чтобы погасить в желудке пламя? Если приглядеться повнимательнее, то на губах у него в минуты наиболее громкого ора выступала пена.

Пена на губах генерала появлялась и когда он агитировал за союз Японии с гитлеровской Германией, а уши делались потными. Странная физиологическая особенность была присуща генералу – потеть неимоверно, будто весь он был наполнен потом. И лез пот из него во все поры и щели.

«Если группировка Садао Араки победит – будет война, – печально отметил Зорге, – это понятно даже головастикам в императорских прудах».

Утром Зорге узнал, что «Молодые офицеры», руководимые неугомонным генералом, решились на мятеж и очень быстро захватили несколько центральных районов Токио. Впрочем, через час стало известно, что Араки все-таки не решился открыто возглавить мятеж, руководил им «из-за угла».

«Чует старый скунс, что собака может укусить его за пипку», – невольно усмехнулся Зорге.

Еще через полчаса пришла очередная новость: мятежников не поддержали командные чины военно-морского флота, ни один человек – вплоть до младших офицеров.

Новость была ободряющая, хотя говорить о поражении «старого скунса» было еще рано.

Следующая весть также оказалась ободряющей: большинство провинциальных гарнизонов открестилось от «Молодых офицеров».

Прошло еще немного времени, и стала известна точка зрения магнатов, державших в своих руках всю промышленность и финансы островов, – и эта новость оказалась главной, она подвела черту под мятежом.

– Время большой войны еще не наступило, – заявили «толстые японские кошельки», – надо подождать.

Почти одновременно с этим заявлением – еще одна увесистая оплеуха, загнавшая Араки в замусоренные кусты: его коллеги-генералы заявили, что готовы к войне на Тихом океане – на суше и на море, а вот чтобы лезть на запад, на север, нападать на Советы – тут извините, к такому походу нужно подготовиться. «Лучше мы будем держать оборону на Сахалине до часа “икс”, а там… там посмотрим», – заявили коллеги генерала Араки.

Араки, узнав об этом сидючи в кустах, чуть в брюхо себе столовый ножик не всадил – это был окончательный проигрыш. Вместо Араки животы себе вспороли другие люди – члены организации «Молодые офицеры».

В немецком посольстве не были готовы к такому исходу событий, тут откровенно поддерживали «Молодых офицеров» – сотрудники Отта вначале рвали на себе волосы, а потом стали глушить шнапс. Причем делали это нисколько не хуже своего шефа – правда, так же, как и шеф, могли одолеть не свыше двух стаканов, на большее просто не тянули – отключались. Отключились и на этот раз.

Зорге поспешил встретиться с Ходзуми Одзаки: важно было знать его точку зрения – это раз, и два – наверняка у Ходзуми есть информация, которая еще не дошла до Зорге.

Одзаки был печален, кутался в пальто с поднятым воротником, к носу прикладывал платок.

– Простудился, – пожаловался он, – на ровном месте…

В ответ Зорге понимающе кивнул.

– На ровном месте простужаются точно так же, как и на неровном.

– Ситуация пока еще очень тревожная, – сказал Ходзуми, – захвачены и пока еще не освобождены очень важные объекты: резиденция премьер-министра, телеграф, телефонная станция, полицейское управление. Много убитых. Генералы, адмиралы, министры…

– Премьер-министр жив? – спросил Зорге.

– Да, адмирал Окада жив. Спасся случайно – забрался в гроб своего шурина – у него были похороны. Это и спасло адмирала.

– Ничего себе баварские колбаски, которые подали к пиву вместе с сахаром и повидлом, а про горчицу забыли. – Зорге удрученно покачал головой.

– Убит генерал Дзетаро Ватанабэ – прославленный человек, герой Японии, – об этом имени Зорге слышал много раз, Ватанабэ был главным инспектором обучения японской армии, – убит генерал Тецедзана Нагата, – Ходзуми загнул на левой руке два пальца, глянул на них незряче и печально, Нагата был начальником департамента в военном ведомстве, – убит министр финансов Такахаси и лорд-хранитель печати адмирал Сайто, – Ходзуми загнул на левой руке еще два пальца. – Заговорщики пока не унимаются. Но верх они не возьмут. – Ходзуми отрицательно покачал головой.

– Это и ежу понятно, – произнес Зорге фразу, совсем непонятную для Ходзуми, споткнулся: разные сорные слова прилипают к нему мертво, очень любят Рихарда, он удрученно хмыкнул: нет бы вместо ежа упомянуть Орлеанскую деву, маршала Мюрата, давно лежащих в гробу, или королей делового района Токио Маруноуци, но он зациклился на еже… Тьфу! А жизнь королей понятна всем. В Японии есть милое словечко «дзайбацу», состоящее из двух половинок-иероглифов: «дзай» – это деньги, «бацу» – род, семья, клан, в итоге получается «клан богатых». Бери любое имя из этого клана и используй хоть налево, хоть направо – поубедительнее ежа будет. И чего это привязалась к нему мусорная фраза? Заминка была короткой, Ходзуми ничего не заметил. – Да, ежу понятно, – сказал Зорге, – ведь заговорщиков не поддержал ни один из японских гарнизонов.

– Главное не это, главное – мятеж не поддержал ни один из толстых кошельков. Ни богатеи Гинзы, ни миллиардеры Маруноуци, а это – извините… – Ходзуми красноречиво развел руки в стороны.

Значит, все четыре кита, на которых держится экономика Японии, «Мицубиси», «Мицуи», «Самотомо» и «Ясуда» отвернулись от «Молодых офицеров». А это конец – тем остается только одно: браться за ножи и выпрастывать себе кишки. Финита!

– Ну что, «Молодые офицеры» сами выбрали себе судьбу, заказали харакири и им преподнесли это кушанье на фарфоровом блюде с красной каемкой – под цвет крови. Сверху положили жертвенный ножик.

– Жалко только, Араки себе этого не сделает, – произнес Ходзуми тихо, – молодые дураки при офицерских звездочках это сделают, а он нет. Плохо то, что от этого заговора будет хуже всей Японии. Прежний кабинет министров уйдет в отставку, его место займет новый кабинет – фашистской ориентации.

– Но фашист Араки свою партию проиграл, – не удержался Зорге от восклицания, – у него не осталось ни одной козырной карты…

– И обычных карт нормального достоинства – тоже. Только вот новый кабинет министров – я не знаю, кто станет его главой, – будет обязательно сориентирован на фашизм. Отдаю руку на отсечение, Рихард.

Зорге поскреб пальцами щеку – что-то там начало дергаться: то ли нервы вконец истерлись, то ли еще что-то, следом в висках возникла боль: вначале в правом, потом в левом, – он невольно вздохнул:

– А иного расклада быть не может?

– Не может. Совершенно исключено, Рихард. Если произойдет это, я назову лучшие аналитические умы Японии обычными детскими пустышками.

Они прогуливались по аллее небольшого зеленого сквера. Чем хорош Токио – здесь много зелени, много уютных тихих скверов, всюду расставлены скамейки, где можно посидеть, переговорить. Зелени, в общем, столько, что зимний месяц февраль совсем не чувствуется. Сквозь ветки деревьев была видна высокая, сложенная из красного прокаленного кирпича башня университета Васэда.

Впереди по дорожке шел пожилой японец в песочном шерстяном пальто, держа под руку маленькую скорбную женщину с седой непокрытой головой.

Пара была трогательная, пожилой человек, похоже, был любящим сыном, седая старушка – матерью, сын не отступал от матери ни на шаг, предупреждал каждое ее движение, свои шаги старался подладить под ее мелкую семенящую поступь, Ходзуми даже замолчал, глядя на эту пару, глаза его потеплели. Зорге тоже умолк.

– Сядем на скамейку, – через минуту предложил Ходзуми, шумно втянул в ноздри воздух. – Мимоза цветет… Весна. Честно говоря, я уже забыл, как цветет мимоза, – на лице Одзаки возникло что-то жалобное, словно бы он жалел самого себя, но это выражение тут же исчезло: он был не из тех людей, которые позволяют, чтобы их жалели, – все работа, работа, работа… В детстве я любил мимозу больше всего, много больше других цветов.

По календарю еще была зима, но в Токио цвела уже не только мимоза: подле каждого дома, на каждом пятаке земли, даже если это был голый твердый камень, обязательно что-то цвело – камни обставляли глиняными кюветками, а в кюветке можно вырастить что угодно, даже баобаб. Каких только растений, каких только цветов не было у порогов здешних домов!

Зорге продолжал обдумывать информацию, полученную от Ходзуми. Выходит, любой поворот в политической жизни нынешней Японии, каким бы он ни был, будет хуже для Советского Союза. Все только темное и ничего светлого.

Пожилой японец со старушкой удалялись от них в сторону университета Васэда, к выходу из сквера – ажурная чугунная калитка уже была видна. Неожиданно сбоку, из кустов, на дорожку выскочили двое крепкотелых плечистых людей, одетых в темные рабочие комбинезоны, и выхватили пистолеты.

В то же мгновение прогремели два выстрела, почти слившиеся в один.

Пожилой мужчина остановился, недоуменно повернулся к стрелявшим и, по-птичьи раскинув руки в стороны, упал на дорожку лицом вниз. Седая женщина, сильно кренясь на один бок, проковыляла немного вперед и, сделав несколько кривых угасающих шажков, также ткнулась головой в дорожку.

Люди в комбинезонах подбежали к упавшим, сделали по одному выстрелу в голову и молниеносно исчезли. Ходзуми, сорвавшись со скамейки, подбежал к мужчине, перевернул его.

– Я перевяжу вас, помогу…

А у мужчины на глаза уже начала наползать сизая муть – он был мертв. Ходзаки с побелевшим лицом откинулся от него.

– Ты должен знать этого человека, Рихард.

Зорге отрицательно покачал головой.

– Не знаю.

– Главный редактор профсоюзной газеты. – Ходзуми, сморщившись болезненно, перекатился к седой старушке.

Та также была мертва.

– Вот так «Молодые офицеры» расправляются со своими политическими противниками, – тихо проговорил Одзаки.

В те дни Зорге передал в Москву несколько пространных радиограмм, в том числе и аналитический прогноз на ближайшее будущее: что ждет Японию в марте и апреле и каким боком обернется сложившаяся ситуация для Советского Союза.

Клаузен сумел собрать маленький переноской передатчик, состоящий из трех блоков, новая машинка легко собиралась и так же легко разбиралась, Анна совала ее в продуктовую кошелку, накрывала шелковой салфеткой, сверху укладывала зелень и без особых сложностей добиралась до любого конца города.

Макс, который к этому времени стал солидным бизнесменом, заделался владельцем целой конторы, торгующей дорогими фотоаппаратами (и не только ими), исправно платил налоги, завел массу знакомств, снял – за счет фирмы, естественно, – несколько квартир в различных районах Токио и теперь каждый раз вел передачу с новой точки. Макс, опытный человек, кожей своей, макушкой, затылком ощущал, что с первой же минуты пребывания в Токио находится под плотным колпаком. И неважно, чей колпак это был, политической полиции или полиции нравов, «кемпетай» либо службы охраны императора, важно, что Клаузен ощущал этот колпак, ему было душно, иногда даже было нечем дышать, вот ведь как. И Зорге этот плотный колпак чувствовал, и Анна, и Бранко Вукелич – все, словом (другие иностранцы также не были исключением – их тоже держали под колпаком), и вели себя соответственно – шпиков старались особо не дразнить, но и при случае спуска не давали, всем существом своим показывали, что видят их, слышат, чуют и вообще не намерены подпускать к себе близко – от таких людей надо держаться на расстоянии.

Нужно отдать должное агентам всех мастей и всех служб Токио – на враждебное отношение иностранцев к ним они старались не реагировать, хотя все засекали и запоминали, но до поры до времени все прятали в далекий ящик.

На всякий случай Макс вел себя с агентами аккуратно, при встрече с ними обворожительно улыбался, засовывал себе в рот пустой мундштук и с вкусным чмоканьем посасывал его.

Сообщения по радио он передавал с пулеметной скоростью, делал это раза в три быстрее нерасторопного, невозмутимого, как старая скала, Бернхарда. В Москве не преминули отметить, что с появлением нового радиста (точнее, старого, ведь в Китае Зорге успел съесть с Максом не менее двух пудов соли) группа Рамзая стала работать много продуктивнее.

Из Центра поступило очередное «одобрямс» Семена Петровича Урицкого:

– Молодцы, ребята! – Сообщение это пришло, естественно, зашифрованным.

Хотя «Молодые офицеры» и продули свою партию вчистую, и мятеж был задавлен вроде бы в корне, даже отростков не осталось, а март в Токио выдался беспокойным: по ночам звучали выстрелы, в скверах находили убитых людей, в своих домах были застрелены несколько крупных военных – приверженцев «группы умеренных», было сожжено несколько жилых зданий – жизнь, в общем, была очень тревожной.

Затихло все лишь в апреле, в середине месяца. Уже и правительство новое работало вовсю, и программу свою обнародовало (Одзаки оказался прав – Япония стала ориентироваться на фашистскую Германию, других друзей у нее не оказалось), а выстрелы все звучали и звучали…

А в середине апреля как отрубило, не раздалось больше ни одного пистолетного хлопка, даже случайного.

Глава нового кабинета министров Коки Хирота заявил, что намерен начать серьезные переговоры с Германией – пора заключать с Гитлером пакт. И это будет не просто пакт, а стальная ось «Европа – Азия», на которую окажется насажен весь земной шар, все страны.

Хирота был в Советском Союзе фигурой известной. И взгляды его, и устремления также были хорошо известны. Несколько лет он проработал в Москве в качестве посла, потом получил портфель министра иностранных дел островов, – Урицкий, когда Зорге общался с ним перед последним отъездом на место, сказал, что на этом человеке пробы ставить негде. Увы, так оно и было.

Теплым апрельским вечером в небольшом ресторанчике «Розовое облако, освещенное первыми лучами солнца», славящимся своим домашним пивом, – его варили прямо в подвале ресторана, делал это настоящий умелец, мастер не только по пиву, но и винам – гнал дивные вина из слив, черешни, малины – плодов и ягод известных, а также вина очень редкие, из горной земляники, например.

– Давно мы не виделись, Эйген, – произнес Зорге укоризненно, – а еще, называется, друзья.

– Чертова работа, – Отт выругался, – она перечеркивает всю личную жизнь, – поднял кружку, наполненную темным густым пивом. – Пиво ведь имеет отношение к личной жизни?

– Самое прямое, – ответил Зорге с невозмутимым лицом.

– У меня полным полно очень ответственных заданий, – пожаловался Отт, – оттуда вон, – он потыкал мокрым от пива пальцем вверх, – из канцелярии самого фюрера.

– Это хорошо, Эйген, но про ужины с друзьями все равно не надо забывать.

– Виноват! – Отт поднес кружку ко рту и в один присест, махом, осушил ее до дна. – Критику признаю.

К их столу поспешно подскочил официант и вновь наполнил кружку Отта пивом. Эйген немедленно ухватил кружку за ручку и опять поднес ее к губам, но пить не стал, лишь затянулся дразнящим крепким духом пива и пробормотал восхищенно:

– Ну просто райский запах! Аро-ма-ат.

– Вряд ли рай пахнет пивом, – насмешливо сощурился Зорге, – там, согласно Библии, совсем другие ароматы. А насчет остального все так и есть – здесь варят лучшее в Токио домашнее пиво. Запах у него – соответственный.

– Про заявление Хироты слышал? – спросил Отт.

– Насчет заключения пакта с рейхом? Да. Надо сделать все зависящее, чтобы это произошло как можно скорее.

– Ко мне пришло секретное поручение из Берлина, – Отт понизил голос и оглянулся, – прощупать, насколько серьезны намерения Хироты.

– Мне кажется, Эйген, они серьезны.

– А Берлину так не кажется, Рихард, – проговорил Отт неожиданно обиженно. – Мне нужна твоя помощь.

– Всегда готов, Эйген.

– У тебя большие связи в Токио, Рихард…

– Не преувеличивай, Эйген, – Зорге сделал предостерегающий от захваливаний жест, – перестань!

– Я говорю, что знаю. Помоги мне, Рихард, по своим каналам узнать, насколько Хирота искренен и как далеко готов пойти.

– Нет проблем, Эйген. Сделаю все, что ты скажешь.

– Только имей в виду – об этом поручении не знает даже посол Дирксен.

Это было что-то новое: берлинские вояки действовали в обход даже самого посла, хотя посол был «их» человеком и все уши прожужжал токийцам, рассуждая в своих интервью о «сердечном сближении арийцев и самураев». Значит, в обход посла… Зорге отметил этот факт как особенный – раньше такого не было.

Раз Дирксена исключили из игры, значит, задание Отт получил напрямую от военного министерства либо от генерального штаба. Вполне возможно, об этом поручении знает сам Гитлер.

Залпом выпив вторую кружку пива, – Отт умел делать это очень лихо, чувствовалось: прошел он хорошую школу, – полковник вновь подставил ее под кувшин, с которым поспешно подскочил официант, одобрительно наклонил голову:

– Лей, не жалей!

Официант вылил из стеклянного коричневого кувшина остатки – кружку наполнил всклень, – остатки эти были «самые сладкие», как водится…

– Прошу повторить, – попросил Зорге по-японски.

Официант принес второй кувшин, пиво в нем было ледяным.

– Не пойму, как они умудряются держать пиво таким холодным, – недоуменно пробормотал Отт.

– Здесь в каждом ресторане, даже самом маленьком, есть свой ледник, – пояснил Зорге, – иначе говоря, яма, набитая кусками льда, в ней все и хранится.

– Но ведь лед надо еще где-то достать…

– Его привозят с севера, как правило, с Сахалина.

Отт выпил кружку, попробовал свежего пива, только что принесенного, и вкусно почмокал губами:

– Восхитительно!

Ночью Клаузен передал радиограмму в Москву – сообщение Отта представляло в первую очередь политический интерес и только во вторую – оперативный, и остался ночевать на съемной квартире вместе с радиопередатчиком.

– И так всю жизнь, – с грустной улыбкой произнес он, укладываясь в холодную постель.

О полковнике Осаки в Токио слышали многие, только мало кто знал его в лицо. В военной форме он появлялся на людях очень редко, ходил в основном в штатском, носил небольшие ухоженные усики, этакие две шелковистые нашлепки «а-ля фюрер», дружил с шефом немецкой колонии, который был партийным секретарем и одновременно коллегой Рихарда Зорге – возглавлял отделение германского телеграфного агентства ДНБ, – и вообще преклонялся перед всем немецким.

Полковника легко можно было перепутать со служащим какого-нибудь банка, с крупье малоприметного казино или с владельцем магазинчика свежей рыбы, – внешность его была такова, что запоминалась с большим трудом.

Собственно, люди его профессии просто обязаны иметь такую внешность: Осаки был шефом токийской контрразведки.

Два месяца назад его сотрудники, работавшие на стационарных пеленгаторах, засекли радиопередачу, которую вели из центра города. Передачу записали, подивились многомудрой цифири, которой набралось несколько листов, отдали специалистам по дешифровке, но сделать что-либо большее не сумели: нужна была особая техника – это раз, и два – над шифром надо было очень здорово поломать голову.

Через два дня тот же самый радиопередатчик, с тем же «голосом», был засечен в другом районе Токио.

Передача велась в глухие предутренние часы, перед самым рассветом. Осаки попробовал блокировать район, где был засечен «пианист», но попытка закончилась ничем.

Это вызвало у полковника приступ головной боли, который он погасил несколькими порошками лекарства и двумя стаканами противно теплой воды. Головная боль исчезла, но на смену ей пришло дурное настроение, кроме того – во рту появился какой-то странный свинцовый привкус, будто весь день он ел вредный окислившийся металл… Тьфу!

Он подержал в руках листки с ровными столбиками цифр, расположенными, как иероглифы, поморщился от досады – а ведь эта цифирь несет важный смысл, информацию, от которой, может быть, зависит судьба Японии, может, сухая цифирь эта очень опасна, а он ничего не может сделать.

Вздохнув тяжко, Осаки нажал на кнопку вызова, тяжелая дверь неторопливо приоткрылась, и в проеме показалось бледное лицо секретарши.

– Начальника шифровального отдела ко мне! – потребовал полковник.

Секретарша молча поклонилась и исчезла. Полковник сжал кулаки, постучал ими по столу – он ощущал свою беспомощность, от которой даже тело становилось слабым, чужим, старческим, но поделать ничего не мог. Осаки не узнавал себя – это был он и одновременно не он.

В тяжелую дверь протиснулся начальник шифровального отдела. Дешифровщики – специалисты, способные перевести непонятный набор цифр на знакомый язык иероглифов, находились в его подчинении.

– Сколько времени потребуется на расшифровку этого вот… – полковник поднял над столом несколько исчерканных цифрами листков и разжал пальцы. Листки белыми птицами разлетелись по столу, замерли. Начальник шифровального отдела проследил за ними зачарованными глазами и переступил с ноги на ногу, словно провинившийся школьник.

– Не знаю, господин полковник, – повышенным нервным голосом проговорил он, – работаем. Вся группа работает, но пока… – Он замолчал и красноречиво приподнял плечи.

– Месяца вам хватит? – нетерпеливо произнес Осаки. – Двух месяцев?

Начальник шифровального отдела неопределенно покачал головой – этого он не знал. Осаки с досадою махнул рукой, выпроваживая неумеху из кабинета. Тот едва ли не бегом посеменил к двери – в кабинете шефа было холодно, едва ли не до костей пробирала какая-то сырая могильная студь, от нее по коже бегали колючие насекомые, кусались, в груди застывал холод.