Зорге. Под знаком сакуры

В глазах официанта промелькнула тень, словно бы он чего-то испугался, склонив виновато голову, он произнес тихо:

– Нет, к сожалению.

– А русская водка?

Официант горделиво поднял коротко остриженную, с ровным набриолиненным пробором голову:

– Русская водка есть.

– Бутылку на стол! – скомандовал Зорге, повернулся к супруге подполковника: – А вам, Хельма, я предлагаю отведать вина из розовых лепестков либо из плодов молодой черешни…

– Розовых лепестков? – Хельма оживилась. – Забавно.

– Вино совершенно необычное по вкусу. Но «молодая черешня» лучше.

Фрау Отт встрепенулась, на ожившем лице ее заиграла улыбка. В следующий миг она неожиданно рубанула рукой воздух: гулять так гулять.

– Давайте черешневое! – воскликнула она.

– Бутылку черешневого вина на стол! – эхом подхватил Зорге. – И соответственную посуду к вину. – Щелкнул пальцами. – А к водке не забудьте лед.

– Повинуюсь, господин. – Официант послушно наклонил голову.

Подполковник Отт тем временем взял в руки палочки, осторожно повертел их в пальцах и положил на стол.

– Сколько я ни пробовал брать еду этими зубочистками – ничего у меня не получается. Ни разу не взял…

– Ничего страшного. Сейчас мы потребуем вилку и нож, это добро в ресторане тоже имеется.

В зале было тихо, только где-то недалеко, как-то задавленно, глухо, словно бы из-под земли, доносились звуки барабана, создававшие ощущение покоя, отбивавшие ритм, которому должно было следовать сердце, Зорге прислушался к этому звуку и у него дрогнули кончики губ: звуки всякого барабана напоминают ему только об одном – о задымленном, исполосованном выстрелами прошлом, о солдатах, оставшихся лежать во Фландрии, эти ребята никогда не постареют, память их навсегда запечатлела молодыми, о дивной земле, где Рихарду было больно.

– А это удобно – есть вилкой и ножом, когда все вокруг едят палочками?

– Вполне удобно.

Когда официант разлил по стопкам холодную водку, Отт сказал:

– Я предлагаю, Рихард, перейти на «ты» и обращаться друг к другу по именам.

– За это и выпьем, Эйген, – проговорил Зорге согласно, – а следующий наш тост – за Хельму… Что бы мы делали без женщин?

Отт прогукал что-то себе под нос, будто голубь, и махом отправил водку в себя. Пил он, как большинство военных, без всякого смакования, без промедления отправлял любой напиток, даже самый дорогой, в желудок: хлоп – и нету! Только дразнящие остатки, пары винные, в воздухе болтаются. Отт подцепил вилкой ломтик сырого мяса, придержал его ножом и отправил на грозно шкворчавшую сковородку. Через несколько мгновений выдернул, посыпал солью, перцем и отправил в рот.

Восхищенно помотал головой:

– Вкусно!

Хельма, в отличие от мужа, с обеденными палочками справлялась легко – то ли навык был, то ли природная ловкость помогала, скорее всего, все-таки был навык, – подхватила кончиками скрещенных палочек сочащийся сукровицей мясной ломтик и опустила его в фыркающее масло.

– Значит, это и есть древний монгольский метод приготовления мяса? – Подполковник привычно выпятил подбородок. – Однако не дураки были эти монголы.

– Иначе бы не завоевали полмира, – подала голос Хельма, но муж не обратил на нее внимания.

– Что еще, кроме этого ресторана, есть приметного в Японии? – задал Отт неуклюжий вопрос. Как разведчик, он не должен был его задавать, но что произошло, то произошло.

– Советую посетить старую столицу островов Киото, – сказал Зорге, – и тебе, Эйген, и Хельме Киото понравится.

– А что там выдающееся водится?

– Дворец Нидзе, например… Раньше в нем жил сёгун. Дворец целиком сделан из резного дерева, будто шкатулка. Полы во дворце – поющие.

– По-птичьи, что ль, голосят?

– Почти. Поют на все лады… Как скворцы в нашей любимой Германии в весеннюю пору – так же дружно и красиво. Ну-у, еще… как кенари с подоконников домов в городе Магдебурге.

– О-о, Магдебург! – не выдержал Отт, взгляд его затуманился восхищенно. – Предлагаю выпить за нашу великую Германию.

Так и поступили.

– От Японии я в восторге, – заметил захмелевший Отт. – Великолепный флот… Вы знаете, Рихард, какой у Японии мощный флот?

Зорге сделал непонимающее лицо, хотя как молитву знал, сколько у японцев линкоров и линейных крейсеров, каков их тоннаж, сколько авианосцев и кораблей с артиллерией калибром свыше ста пятидесяти пяти миллиметров (такими пушками можно в несколько минут разнести в щепки город средней величины, – например, Киото), сколько находится на плаву подводных лодок, минных заградителей и тральщиков, как организовано управление морскими силами, и так далее – словом, знал все. Или почти все. Во всяком случае, больше, чем подполковник Отт.

– У Японии – великий флот, – произнес Отт громко, – великая авиация, великие сухопутные силы. Япония – страна будущего. Если мы заключим союз, то изменим весь мир, Германия будет владычествовать в Европе, Япония – в Азии.

Сколько раз слышал подобные слова Зорге – не сосчитать, они ему изрядно надоели. С вежливой понимающей улыбкой он наклонил голову:

– Целиком разделяю твою точку зрения, Эйген.

– Еще бы не разделять, – Эйген хмыкнул, – это – точка зрения фюрера.

Хельма в беседе по-прежнему почти не принимала участия – ей это было неинтересно, а вот к вину из молодой черешни она прикладывалась с интересом, щурила глаза довольно, будто многомудрая женщина с картин Тулуз-Лотрека (этого художника Зорге любил особенно), разглядывала его на свет, отпивала по глотку, задерживала во рту, придавливала языком к нёбу. Продолжал раздаваться тихий призывный стук барабана, будил гостей за столом, приглашал куда-то пойти. Посетителей в ресторане было немного – в основном семейные пары.

– Эйген, а в следующий раз давайте-ка отведаем другой японской еды – той, которая имеет португальские корни.

– Буду благодарен, Рихард.

– И я буду благодарна, – неожиданно подала голос Хельма.

Зорге не выдержал, улыбнулся – ну совсем как в гимназии…

– Мы будем тебе очень благодарны, Рихард. – Тяжелое лицо подполковника утяжелилось еще больше, подбородок выпятился угрожающе; несмотря на солидную внешность, подполковник захмелел быстро, очень даже быстро, – где-то в его организме имелась слабина. На лбу Отта выступили мелкие искринки пота, щеки покраснели.

Из ресторана вышли в темноте. Город понемногу успокаивался, в небе подрагивали неровные пятна – следы электрических сполохов, да и само небо имело цвет слабого электрического всплеска, сплошного, затяжного, в этом поле и плавали живые светлые пятна; шум автомобилей, доносившийся до ресторана, был придушенным, он слабел на глазах: город укладывался спать, завтра, рано-рано, у него начинался новый рабочий день. Многим жителям приходилось вставать в четыре часа утра.

– Хорошо тут, – восхищенно пробормотал Отт, – век бы жил в Токио.

– А кто мешает?

– Долг перед великой Германией, Рихард, – Отт хмыкнул, – я – человек военный, хожу по линейке. – Увы! – Он развел в стороны белые изящные руки.

Руки у подполковника были аристократические, это Зорге уже отметил: такие руки бывают только у представителей древних родов либо у высококлассных пианистов.

– Увы, – еще раз развел руки подполковник и спрятал их в карманы.

Зорге отвез супругов Отт домой – на квартиру военного ведомства, которую выделили подполковнику, посигналил на прощание и неспешно покатил дальше.

Обычно перед сном Рихард что-нибудь читал – чаще всего мудрые японские танки (тогда, он полагал не без основания, будет иметь возможность просыпаться утром мудрее, чем он есть на самом деле), а в этот раз словно бы что-то отрубило: в висках стоял звон, в затылке также плескался тяжелый медный звон, в груди никак не рассасывалась что-то плотное, грузное, возникшее после ужина, сердце саднило, Рихард взял в руки книгу, несколько минут подержал ее перед собой, потом положил на пол и выключил ночник – диковинную лампу, сделанную из оболочки большого тропического плода. Что это был за плод, Зорге не знал – во всяком случае, ни в Китае, ни в Гонконге, ни в Индии ему эта невидаль не попадалась.

Уснул он быстро. Во сне, даже в глухом забытьи, он привычно фильтровал звуки: вот мышка, совсем крохотная, едва приметно проскреблась по полу, вот в открытое окно влетел большой ночной мотыль, замолотил крыльями по воздуху, вот машина прошуршала шинами за углом дома… Звуки эти не вызывали у него тревоги. На любой тревожный звук он среагировал бы, но тут не было ничего тревожного – тишина была… Спокойная ночная тишь с посторонними легкими звуками, в которой свободно билось сердце.

В два часа, в вязкой темноте, Зорге проснулся, включил ночник. Сквозь тонкую кожуру тропического плода пробился неяркий свет. Рихард посмотрел на часы, стоявшие на низком, с гнутыми ножками столике. Вздохнул невольно: два часа ночи – не то время, которое способно заставить человека вскинуться на постели и больше не спать.

Успокоенный, Зорге уснул снова. Хотя внутри у него все-таки оставалось что-то мешающее – будто заноза сидела под кожей. Надо бы заснуть поосновательнее, поглубже, так, чтобы к утру проснуться с легкой головой и ясными мыслями, Рихард натянул на голову подушку, плотнее прижал ее, сверху обнял рукой и забылся.

Здорово забылся, словно бы на голове у него не обычная подушка лежала, а целый ворох сена. И пахло от этого сена детством, вот ведь как. Хороший это запах, очищает душу, выскребает из души всякую налипь, грязь, гниль, и Зорге улыбался во сне, радуясь наступающей легкости.

Неожиданно в сон проник дребезжащий, с визгливыми нотками звонок, Зорге встрепенулся, стянул с головы подушку, замер, пытаясь сообразить, наяву он слышал этот звонок или же разболтанный звук этот прозвучал во сне?

Звонок повторился. Старый, ржавый, он ломаной неприятной проволокой ввинчивался в уши, был способен причинить физическую боль. Звонили в калитку, упрямо прижимая пальцем черную глазастую кнопку к боковине ограды. Неужели полиция? Тревога полоснула Рихарда изнутри остро, он поспешно вскочил с кровати и, натянув на себя халат, подошел к окну: что там, на улице, вдруг действительно топчется полицейский наряд с предписанием на руках: арестовать такого-то и препроводить туда-то… Зорге протер глаза – он не верил тому, что видел. На улице стояла женщина. Статная, не лишенная изящества, в шелковом пыльнике с капюшоном, натянутом на голову. Невольно вздохнув – давно у него не было приключений, – Рихард спустился вниз и по влажной от ночной росы дорожке, застеленной шероховатой, чтобы не оскользаться в дождь плиткой, прошел к двери, врезанной в ограду.

За оградой стояла… Хельма Отт.

– Господи, – глухо пробормотал Рихард, помял пальцами горло, – Хельма, это вы? Что-то случилось?

– Случилось, – женщина придушенно засмеялась, – случилось, что я пришла к тебе. – Она впервые обратилась к Зорге на «ты», это что-то значило.

– А Эйген… – пробормотал Зорге смятенно и умолк – все, что он ни скажет сейчас, будет звучать глупо, – вздохнул и открыл калитку, пропуская Хельму во двор.

Она прильнула к нему.

– Я тебя запомнила давным-давно, – прошептала Хельма жарко, – еще там, во Франкфурте… Но ты ускользнул от меня.

– У тебя же был муж-архитектор.

– Верно. Но он мало что значил в моей жизни. Веди меня к себе.

– На чем ты приехала? – Зорге огляделся: нет ли где посольской машины? Машины не было, впрочем, ее и не должно было быть – дом, который снял Рихард, находился в глубоком кармане, пройти сюда машина не могла, свой автомобиль Зорге оставлял, например, за углом…

– На такси, на чем же еще, – проговорила Хельма тихо и нетерпеливо топнула ногой: – Веди меня к себе.

Зорге хотел пробормотать что-то об Эйгене, но потом смятенно махнул рукой… Как там говорят мудрые русские? Чему бывать, того не миновать? Или что-то еще?

Где-то за углом, на соседней улице, прогрохотала запоздалая машина, вонзилась лучами сильных фар в пространство, взревела вновь мотором – видать, водитель был пьяный, и все стихло.

Город спал.

Через несколько дней супруги Отт уезжали в Берлин – с рыбной кухней Японии Рихард так и не успел их познакомить.

– Это ничего, – сказал Эйген Отт уже на аэродроме, сердечно пожал руку Зорге, – мы еще обязательно встретимся, посидим за столом и отведаем сырой рыбы… Как ее тут называют? Сашими?

– Сасими.

– Один черт. – Отт засмеялся.

У Хельмы был цветущий вид. Рихард поцеловал ей руку, произнес громко – самолет, на котором должны были улететь супруги, начал прогревать моторы, почти ничего не было слышно.

– Доброй дороги вам, сударыня. Передайте поклон лучшему городу Германии – Франкфурту-на-Майне.

– Я тоже люблю этот город, очень люблю. Привет обязательно передам.

– А я могу передать кому-нибудь привет, Рихард? – спросил Отт с подначивающей улыбкой. В том, что улыбка Отта имела двойной смысл, Зорге готов был поклясться. – Поручи мне это тоже.

– Да нет, – пробормотал Зорге смущенно, – больше вроде приветов нет.

Супруги двинулись к самолету.

– До встречи! – Хельма поднялась по приставной алюминиевой лесенке наверх, в проеме выпрямилась и выкрикнула вновь, очень многозначительно: – До встречи, Рихард!

Самолет – это был немецкий «юнкерс», транспортный вариант, переделанный в пассажирский, начал выруливать на взлетную полосу.

Было жарко. Япония – страна душная, в году много сырых горячих дней, человек варится в здешнем воздухе, будто в кастрюле, имеющей воды на донышке и поставленной на горелку. Такое в Токио стоит лето. На севере Японии, на малых островах, там дышится легче.

Группа начала работать четко, слаженно, Зорге зарядил ее на долгий ход, – из Токио стали регулярно поступать сведения в Центр. Единственное, что – возникали вопросы с Бернхардом – крутоплечим большеруким радистом, – все-таки он мог бы быть порасторопнее.

Слежка, которую японская полиция «кемпетай» вела за Зорге и иностранцами, входившими в его группу, не прекращалась ни на минуту, но было это делом обычным: «кемпетай» с одинаковым рвением следила за всеми чужеземцами, ни один из них не чувствовал себя в Токио свободно: колпак есть колпак, он ощущается где угодно, даже в деревянной бочке, наполненной водой, которую местные величают ванной.

Надо было собираться в Москву, со дня на день должна была прийти шифровка, дающая добро на это поездку – Зорге ждал ее. И по Москве он соскучился, и по Кате…

Восьмого августа тридцать третьего года был оформлен брак Рихарда Зорге (по документам наш герой проходил как Ика Рихардович Зорге) с Екатериной Александровной Максимовой. Рихарда в это время в Москве не было, он находился в Японии, поэтому документы – и свои собственные, и Зорге – Катя получала на руки одна. С ней даже подруг с завода не было – невозможно было отлучиться, «Точизмеритель» выполнял срочный оборонный заказ (как всегда – «государственной важности»), поэтому с Катей в загс за бумагами поехала Наталья Звонарева, секретарь начальника Четвертого управления РККА.

Здание загса было новеньким, блистало свежей масляной краской, чистыми окнами, в которых виднелись тяжелые гардины, – вид здание имело строгий и одновременно торжественный.

Катя Максимова, счастливо улыбаясь, поклонилась зданию загса, как церковному алтарю, затем вопросительно глянула на Наталью:

– Может, зайдем в кафе, отметим этот день? – Она приподняла сумочку, в которой лежали документы, взгляд у нее неожиданно сделался каким-то жалобным, просящим. – А?

Звонарева улыбнулась понимающе:

– Только по мороженому и кофе, ладно? Я ведь на работе, мне скоро надо быть в управлении.

Так и поступили: съели по вазочке мороженого и выпили по чашке желудевого кофе с «забелкой» – топленым молоком, тем и ограничились.

– Наташа, а где сейчас находится Рихард, – осторожно поинтересовалась Максимова, – в каких краях?

Звонарева отрицательно покачала головой:

– Этого я не знаю. Знаю только, что Ика Рихардович выполняет очень сложное и очень ответственное задание… Правительственное, – добавила она.

– А мне к нему нельзя поехать?

Наталья медленно покачала головой:

– Нет, Катюша… Нельзя.

– И никаких-никаких лазеек нету, чтобы в них можно было прошмыгнуть и поехать к Рихарду, а?

– Нет, Катюша.

Светлое жизнерадостное лицо Кати Максимовой потемнело, взгляд сделался растерянным, но она быстро взяла себя в руки, глянула в окно на трамвайную остановку, плотно забитую людьми, перевела взгляд на рыжевато-серую теснину московских домов, где какие-то комсомолята в летних буденовках расправлялись с большой мусорной кучей, перекладывали ее сразу в три телеги, понимающе улыбнулась и смахнула с глаз слезы.

– Ладно, Наташ, нельзя, так нельзя…

Выйдя из кафе, она поцеловала Звонареву в щеку:

– Спасибо, Наташа…

Звонарева помахала ей рукой, прыгнула в подошедший трамвай, вагон загромыхал железными сочленениями, залязгал буферами и покатил по рельсам дальше.

Оставшись одна, Катя двинулась по каменной, с неряшливо залитыми асфальтом проплешинами мостовой в сторону Никитских ворот, к скверу. Побыть одной – это тоже неплохо, в конце концов, можно поразмышлять о житье-бытье своем, как и о том, почему в самый счастливый день для нее рядышком нет мужа, просто посидеть на скамейке и, глядя на окружающие дома, вспомнить свое прошлое… А мы – все мы, – так тесно связаны с нашим прошлым.

Прошлое сидит в нас, сидит плотно – ничем не выколотишь, – влияет на будущее, и иначе просто быть не может, эта цепь неразрывна, из нее не должно выпасть ни одно звено… Если выпадет – будет плохо.

Она села на скамейку. К ней тотчас устремилось несколько сизых игривых голубей. Впрочем, один голубь был белый, с кирпичными пятнами на крыльях и янтарными петушиными глазами.

– Ах вы, гули, – жалобно проговорила Катя, что-то щемящее возникло в ней, вызвало далекую внутреннюю боль, – чем же мне вас покормить?

В другую пору она, не задумываясь, купила бы в ближайшем киоске пару булочек и скормила бы их голубям, но сейчас, после голодных неурожайных лет, сытое время еще не наступило, люди помнили недавнее прошлое, и булку так просто, в уличном киоске, как раньше, купить было нельзя.

– Ах вы, гули…

Тут Катя вспомнила, что не выложила на работе в тумбочку хлебную пайку, намазанную сливочным маслом, и две печеные картофелины с малосольным огурцом – каждый раз она брала из дома еду про запас – на тот случай, если будет срочная работа и придется ночевать в цеху. В последнее время заказов поступало очень много, в основном из разных технических управлений Красной армии. Военные оснащались, к ним приходила новая техника, технику эту надо было оснащать приборами, чем, собственно, и занимался цех, в котором работала Катя Максимова.

Она достала из сумочки хлеб, намазанный маслом, раскрошила его на мелкие куски.

– Нате вам, гульки, – швырнула птицам куски, потом швырнула крошки. Голуби – птицы боязливые, здорово отличаются, допустим, от отчаянных говорливых воробьев, те чувствуют себя в городе хозяевами, но рядом с Катей голуби вели себя смело – значит, ощущали, что она их не обидит.

Несколько дней назад она видела во сне Рихарда – тот стоял посреди лесной поляны, щедро освещенной солнцем, с блокнотом в руках – что-то писал; на плече, на длинном кожаном ремешке у него висел фотоаппарат – кажется, это была любимая Зорге «лейка» (впрочем, в фотоаппаратах Катя разбиралась не очень), шею Рихарда украшал короткий, завязанный на манер галстука, узлом, модный белый шарф. Зорге отмахнулся от какой-то букашки, мотавшейся около его виска, поднял голову и встретился глазами с Катей.

Лицо его радостно вспыхнуло – он узнал жену.

– Рихард! – закричала Катя, замахала рукой. – Рихард!

Зорге показал пальцем себе на уши: не слышу, мол.

Кате почудилось, что между нею и Рихардом находится плотная стеклянная стенка, которая не пропускает звуков, вот Катя не слышит Рихарда, а Рихард ее.

На глаза Катины навернулись слезы, очень горячие слезы – они обожгли и веки, и сами глаза. Внутри у Кати словно бы жилка какая-то лопнула, в горле задребезжала мокреть.

– Рихард!

Рихард не услышал ее, начал встревоженно оглядываться. Потом поднял указательный палец, привлекая ее внимание, и крупно, очень приметно написал на странице блокнота: «Жди меня, я скоро приеду!»

Катя радостно закивала. Рихард поднял блокнот выше. «Жди меня, я скоро приеду!» Катя кончиками пальцев стерла с глаз слезы, вновь ожесточенно, едва не вывихивая себе кисть, замахала Рихарду рукой. Зорге махнул ей ответно и тут же исчез…

Будто и не было его на залитой режущим неестественным светом лесной поляне.

И вот еще что – Катя не услышала ни единого птичьего писка. Что же это был за лес?

Голуби склевали крошки быстро, вновь подступили к Кате, она, шмыгнув расстроенно носом, скормила им остатки булки.

Если сегодня она задержится на третью смену, то есть ей будет нечего.

Впрочем, остались еще две печеные картофелины и малосольный огурец. В конце концов, она обойдется и этим.

Катя достала из сумки паспорт, открыла на странице, где был поставлен свеженький фиолетовый штамп «Зарегистрирован брак с гр. Зорге Икой Рихардовичем, год рождения 1895»… Полюбовавшись некоторое время штампом, Катя, не удержавшись, поцеловала его и сунула паспорт в сумку.

Пора было бежать на завод.

Сон оказался вещим. В ночной тиши, в одном из домов неподалеку от знаменитого Арбата, хлопнула дверь подъезда – на двери стояла сильная, недавно приколоченная новенькая пружина, которая лупила не хуже орудия – в соседних домах разве что только стекла не вылетали, – Катю Максимову, лишь недавно уснувшую, словно бы что-то подбросило на кровати. Она села, обеспокоенно закрутила головой: что это было?

Непонятно, то ли во сне она услышала этот звук, то ли наяву… И вообще, что это за звук? К орудийному хлопанью недавно починенной двери она еще не успела привыкнуть.

В следующее мгновение она услышала какое-то царапанье в их маленьком коридоре – общем, – звяканье пустой консервной банки, которую сосед выставлял для кошки, иногда наливал ей туда жиденький мясной суп, иногда молоко, вспомнила, что лампочка в коридоре перегорела и ее до сих пор никто не удосужился заменить, поморщилась, словно от зубной боли.

Проговорила звонким, хотя и сонным голосом:

– Кто там?

На возглас никто не отозвался, в коридоре снова звякнула консервная банка – никак не могла расстаться с чьей-то неосторожной ногой, через несколько мгновений кто-то кулаком, – но очень аккуратно, чтобы не разбудить дом, – постучал по дверной ручке. Ручка к Катиной двери была прикреплена массивная.

Что-то кольнуло ей в сердце, боль была радостная, светлая, Катя неверяще прошептала:

– Ика!

Это был он.

Катя, задыхаясь, беспорядочно размахивая руками, рванулась к двери. Кинулась на шею к Зорге и неожиданно для себя заплакала.

– Ну что ты, что ты, Катюш? – пробормотал он смятенно. – Не надо плакать, маленькая. – Он пальцами отер ей слезы, пролившиеся на щеки. Признался смущенно: – Ничего вроде бы на белом свете не боюсь, а вот женских слез боюсь.

Катя откинулась от него, улыбнулась счастливо.

– Неужели это ты, Ика?

– Я.

– Не верю.

– Я это, я!

– Все равно не верю. – В следующее мгновение она словно бы навела на него фокус, увеличила резкость, окончательно разглядела Рихарда и… опять заплакала: что-то надломилось в ней, сошло на нет, если в других женщинах долгое ожидание перекипает, дает им возможность держаться прямо, то с Катей этого не было.

– Ну-у… Опять! – укоризненно проговорил Зорге.

– Не буду, Ика, – шепотом произнесла Катя.

– Все, все. – Зорге прижал ее к себе.

– Ты где был, Рихард?

Зорге погладил ее по голове.

– Там, где был, меня уже нет.

– Иногда ко мне приходят твои письма, но я никак не могу понять, откуда они отправлены.

– И не нужно понимать, Катюш. Это работа.

– Ах, Ика…

– Планы наши, значит, такие. Завтра утром я должен буду явиться на доклад начальству, затем мне понадобится пара дней для составления отчета. А потом… потом я оформлю отпуск, и мы…

– И мы поедем отдыхать, – обрадованно вскричала Катя. – На юг!

– Точно!

– Ой! – Катя кинулась Рихарду на шею, поцеловала мужа в щеку, прижалась к нему – в ней что-то зашлось, остановилось, даже дыхание начало осекаться, будто у девчонки, которой предложил руку принц. Наверное, именно в эту минуту Катя Максимова была счастлива, как никогда – слишком много всего свалилось на нее, и все – хорошее.

Утром Зорге пешком двинулся в Разведуправление, благо Знаменка, где располагался «шоколадный домик» (здание управления было выкрашено во «вкусный» шоколадный цвет), располагалась совсем недалеко от Нижне-Кисловского переулка: минут пятнадцать неторопливой размеренной ходьбы, и Зорге оказывался у дверей управления.