Странная неожиданность

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался я. – Слушаю тебя внимательно.

– Пригляди за делами Елены! Столько там забот разных – и лесопилка, и лавка, и земли, и река Вечерка ей тобой в руки дадены, а проследить она ни за чем не сможет. Совсем еще молода, неопытна. Хватки еще никакой нет. Отношения с боярами Мишиничами неизвестно как сложатся.

– Ты же там своего отца для помощи оставил!

– Да на что он годен, только саблей махать и горазд! Сколько денег, золотых и серебряных поделок, дорогих вещей из походов за жизнь навозил – не пересчитать! Терем, вроде боярского, должен был отстроить, в богатстве должен бы купаться, как сыр в масле валяться. А что осталось к концу жизни, когда болезнь прихватила?

Покосившаяся избенка, да плохонькая лавчонка. Серебра на безбедную жизнь уже последнее время постоянно не хватало. Торговлишка дрянь, на кусок хлеба только и хватает. Как я женился, да деньги перестал в их дом нести, пришлось родителям на медяки перейти! – Глаза Матвея горели, голос дрожал. – Перебиваются с хлеба на квас!

А я чем лучше отца? Пять лет плаваю, последний год атаманом. Чего только в дом не тащил: мечи, сабли и кинжалы в ножнах, изукрашенных каменьями драгоценными, хоравшанские ковры, дорогие ткани тюками, монеты разной, драгоценностей немеряно. Где это все? Спустил все на пьянки-гулянки, красавиц любовниц, проституток по разным городам.

На Лене женился, у меня ни кола, ни двора, ни денег за душой, ни имущества – все сквозь пальцы ушло. Она из богатой купеческой семьи, к нашему укладу непривычная, только меня и спрашивала: а почему этого нет? А вот это куда делось? А у нас всего этого сроду и не бывало. Я уж не чаял в поход убежать, чтоб поскорей с добычей воротиться, перед любимой во всем блеске предстать.

Мы с батей два сапога пара – ушкуйники. В бою мы оба просто загляденье – все, кто с нами сталкивался, потом словом «Ушкуйник» деток пугают, а вот в мирной жизни неловки, ох неловки… Да у нас все такие. Богатый ушкуйник – это в редкость.

Другое дело ты. Когда я тебя встретил, крутился ты среди таких же нищих скоморохов, был одним из них – оборванцем с жиденьким голосишком. А потом? В считанные дни из грязи поднялся. Не имея за душой ни гроша, поставил две лесопилки, выучился на ведуна и волхва, приобрел величественный голос, начал делать и продавать кареты, лепить кирпич и строить церковь, на которую епископ ни рубля не дал.

Если выживу, с лесопилкой да лавкой, торгующей досками, с новым домом, с землей, рекой, лесом, да парой деревенек, которые мне оброк станут платить – не пропаду. Всем ты меня в жизни, бестолкового, обеспечил.

А вот ежели где-то за Киевом костьми лягу, ты обо всех моих и позаботься: о Леночке, о родителях, об моем увечном побратиме Ермолае, который сегодня нашим общим кровным братом станет. К тебе деньги сами льнут, а отец…, что отец – так, звук пустой. Не выдай, брат!

– Не горюй – жив буду, не выдам!

Мы обнялись. И завертелся второй день в Киеве.

Завтракать Матвей не велел, – не положено, надо в церковь идти натощак. Умывшись, я засобирался в дорогу – причесал и головушку, и шелкову бородушку. Шелкова бородушка как будто была наверчена из чугунной проволоки. Вернусь – укорочу до стриженного ежика, больше с ней церемониться не стану!

Неожиданно решил пойти с нами и Богуслав. Все попытки ушкуйника отсечь боярина от похода в храм были безуспешны.

– Да пойми ты, у иконы клясться в неизменной братской любви и преданности, это дело тонкое, келейное, касается только меня и Володи. Посторонние любопытные глаза и уши, лишние свидетели нам ни к чему!

– Придем в храм, я сразу куда-нибудь в сторонку отойду, подальше от вас. Не хочу ничего ни видеть, ни слышать. И келейничайте там на здоровье!

– Зачем же тогда идешь?

– У меня там свой интерес.

– Вот и интересничал бы в другой церкви, благо их по Киеву полно понастроили.

– Мне потом Владимир позарез понадобится!

Тут спорить уже было как-то неуместно, и мы отправились в ближайшую церквушку втроем, а если считать и Марфу, то вчетвером.

Золото поручили стеречь протоиерею, больше верных людей под рукой не оказалось. Его рассказы о неотложных церковных делах безжалостно прервал Матвей.

– Я, отче, быстро приду, не задержусь. А упрут золотишко, будем с голоду пухнуть в чужих краях.

– Сын мой, проповедью о правде Христовой и деяниях святых добудем кусок хлеба себе на пропитание!

– Как за границу Руси выйдем, одни язычники вокруг будут. Эти еды нипочем не дадут. С ними ухо нужно держать востро – гляди, чтоб самого не сожрали!

После таких веских доказательств святой отец принял золото на ответственное хранение без лишних разглагольствований.

До церкви дошли быстро. Процесс побратимства длился долго, сопровождаясь целованием иконы какого-то неизвестного мне святого с большой белой бородой, зажжением свеч, чтением какой-то молитвы и проникновенной беседой священника.

Слава Богу, дело обошлось без нанесения ритуальных порезов и смешивания крови в какой-нибудь емкости. С кровушкой у меня последнее время было туговато – только-только восстановил после усиленного донорства. Наконец все закончилось, и окрыленный Матвей убежал.

Я подошел к Богуславу.

– Рассказывай, старый чертила, чего там удумал.

Слава подвел меня к образу Божьей Матери.

– Поклянись на иконе, что в случае моей гибели не бросишь Настю во Франции, а увезешь к сыну.

Вот и еще одно завещание нарисовалось… Если дело так пойдет, скоро у меня всяческих обязательств будет, как на собаке репьев.

Интересно, не придушила ли моя среднеазиатская овчарка на улице какого-нибудь неразумного язычника, попытавшегося ее украсть? К крепкому ли деревцу я ее привязал? Не лучше ли было ее выгулять минут 10-15 возле постоялого двора, да там и оставить вещички караулить?

Не отвлекаться! Клятвы важные даю! Как ни крути, а исполнять все равно придется.

– Сын-то ее примет? Узнает ли?

– Когда она умерла, ему уже почти четырнадцать лет было. А Полетта Вердье с Анастасией Мономах внешне один в один. Не узнает если – на том свете Вовку прокляну! Так ему можешь и передать – мол отец проклянет.

– А он знает, что ты его отец?

– Настенька сыну сообщила за неделю до смерти. Обнявшись, вместе с ним потом по ней рыдали…

Поклялся, икону поцеловал.

– И еще просьба, уже маленькая.

– Говори.

– Останутся деньги, родителей ее немножко из нищеты выручи, а то она и по мне, и по их горькой жизни горевать будет.

– Попытаюсь.

– Ну и все тогда.

– Ты ж говорил, брататься, как с Матвеем, надо.

– Мало ли я чего по пьянке сболтну! Во мне твоей крови половина плещется, куда уж тут ближе родниться.

– Тогда пошли?

– Пошли. А то твоя Марфа истосковалась уж поди, покусает еще прихожан каких безвинных.

Прихожане уже были в наличии. Человек пять босоногих горожан, возрастом от десяти до двенадцати лет, скучковались вокруг грозной зверины.

– Собачка какая-то странная – не рычит, не лает, – вытирая по ходу нос рукавом рубахи удивлялся сильно конопатый.

– Добрая, видать, – объяснял ему лопоухий, – наверное и погладить можно. Наворачивает с утра до вечера хозяйские харчи, службы совсем не знает. Может трусоватая – вдруг пнем или стукнем. Вот у нас Трезор, знаешь, грозный какой, не гляди, что ростом не вышел!

– А я сам отчаянный, и Жучка у нас никого не боится!

Я очень люблю пацанят этого возраста. Человек из деток уже вышел, а в подростково-юношескую ершистость, с полным отрицанием чужого мнения, опыта, знаний, еще не вошел. Эти мальчишки активно познают мир.

– Ребята, это среднеазиатская овчарка, волкодав. Бывает и алабаем кличут. На родине, в Киргизии она пасет стада и душит волков.

– А она волка осилит?

– Сотни лет уж осиливает, да еще как. Трусов среди этих собак не бывает. Если какая-нибудь из них струсит, пастух ее сразу же убивает.

– Зачем? – вырвался общий крик из жалельщиков-киевлян.

– Чтоб породу не портила, не разводила среди алабаев трусов.

– А погладить ее можно?

– Конечно можно! – вмешался в дружескую беседу с подрастающим поколением Богуслав. – Отхватит только руку до локтя, а так ничего. Отвязывай ее поскорей, – повернулся он ко мне, – а то опять не успеет никого порвать, разбегутся эти проныры мелкие.

Стоило мне шевельнуться, чтобы начать успокаивать дерзкую молодую поросль речами, вроде: дядя шутит, прозвучал панический крик:

– Отвязывает! – и бесстрашные сорвиголовы рассыпались в разные стороны.

– Вот тебе лишь бы перепугать всех! – попенял я боярину.

– Спасибо скажи, что не пошутил насчет закопанного клада, который здесь зверюга караулит.

– А то что?

– Окопали бы их отцы все кругом рвом в двадцать аршин шириной и глубиной в два человеческих роста.

– Они бы не поверили!

– Конечно. Но родители сели бы точить лопаты, а к ночи бы пришли.

– За это душевное тебе спасибо. Хватит с меня и будущих слухов о том, что по столице бродят двое неизвестных с собакой-убийцей.

– Не горюй. У меня своих два таких же охламона подрастают – Агафон двенадцати лет, и Герасим четырнадцати. Проходить через Переславль будем, натютюшкаешься еще! Капитолина с этими чертенятами умаялась уж поди!

– Капитолина – это жена?

– Жена.

– Ничего, что ты женат, детей двое, и на французскую девушку польстился?

– Чего-нибудь придумаю, – голосом ошалевшего от чувств влюбленного отозвался Слава, – отвязывай, отвязывай собаку, побродим пойдем!

Я развязал надежный узелок, и мы уверенно зашагали по киевской дороге. Засидевшаяся у церкви Марфушка аж приплясывала на ходу.

– Куда пойдем?

– У нас время до обеда?

– До той поры, пока Ванюшка не прибежит меня приглашать на званый обед криком:

– Маца испеклась! Рыба-фиш готова!

– Золото тоже туда потащишь?

– Конечно. Думаю, дядя Соломон уже разворачивает тигли и черпаки под производство такого количества монеты.

– Иудей хитер. Обдерет он тебя, как липку. Они всех обдирают.

– Евреи, конечно, очень умны, да и я не лыком шит – отговорился я, вспомнив, что у меня со средним сыном Израиля одинаковый Ай-Кью.

– Ты тоже далеко не дурак, – согласился Богуслав. – Только условия будут предложены самые грабительские. Ты будешь сражаться как лев, Соломон потихоньку будет уступать – в общем обычная история. И когда удастся сбить цену на производство монеты вдвое, ты согласишься.

– Пожалуй, да.

– А потом выяснится, что с тебя заломили в четыре раза больше, пользуясь тем, что выбора у тебя нет. Точнее он был, но ты о нем не знал.

– Все может быть, – согласился я, удрученный предстоящей дружбой народов. – А что же делать?

– Походить по рынкам, посоветоваться с менялами и златокузнецами – во что нам встанет разделить наш брусок золота на десять или двадцать частей и обменять все это на звонкую монету.

– А зачем делить?

– Богатого менялу месяц будем искать, а по мелочи на восьми рынках, два десятка деляг быстро разберут. Часть и златокузнецы прихватят.

– Так пошли?

– А уже и идем.

Да, боярский Ай-Кью мой явно превзошел, тут и говорить нечего.

– Заодно и Василису между делом половим, – добавил Богуслав.

– А Оксана толковала, что дело это дохлое.

– Ты ей веришь? – заинтересовался Слава.

– Ей родная бабушка даже не верит!

– Значит ловим?

– Обязательно!

Дошли до базара. Остановили спешащего мимо мужичка с тремя вязками баранок на шее.

– А скажи, мил человек, какой это рынок? – поинтересовался Богуслав.

– Да это вовсе и не рынок, – завертел башкой от изумления столичный житель, – это торг!

– А название какое-нибудь у него есть? – решил вмешаться я.

– Это Подольское Торжище! Здесь обычным товаром торгуют.

– А на рынке чем?

– Так невольниками, как обычно.

Мы со Славой удивленно переглянулись.

– Эх вы, деревня! – обозначил степень нашего ничтожества бараночник и убежал.

– А я всю жизнь перед иноземцами хвалюсь, что на Руси рабами не торгуют, – с горечью вздохнул боярин. – Это, дескать, в Константинополе. А они тут, вишь, целый рынок открыли.

– Ты у Матвея спроси, сколько он всяких иноверцев за пять лет хождений на ушкуе в рабство продал. У него для каждого врага два исхода – либо смерть, либо рабство, – рассказывал я, вспомнив подходы ушкуйника к делу о проворовавшемся в нашей лавке приказчике Алексее.

– Ладно, что есть, то есть. Пошли с нужными людьми переговорим.

Переговоры длились в течение трех часов. Нас знакомили с нужными людьми, потом вели к следующим. Менялы сменялись ювелирами. К концу содержательных бесед стало ясно – дело решаемое, но долгое.

Значительных живых денег в кошеле не было ни у кого. А ждать, когда они наменяют нам денег, или продадут изделия из нашего же золотишка, было просто некогда.

Хотя бы определились с их долей за обмен нашего бруска на монету. После моих подсчетов выходило, что он нашего золота русаки отщипнут 15 процентов. Теперь, когда альтернативный вариант ясен, можно подаваться сегодня и на иудейское торжище с дядей Соломоном.

В какой-то момент Богуслав оживился.

– А вон гляди, гляди…

– Что там? – отозвался я.

– Уже ничего. Показалось, наверное.

Вернулись на постоялый двор, завалились полежать.

– Чего ты там увидал? – поинтересовался я.

– Да показалось.

– А что показалось? – назойливо продолжил я.

– Василиса вроде промелькнула в толпе. И тут же исчезла. Да это может вовсе и не она была, я ведь только краем глаза ухватил.

– Ты сегодня идешь куда?

– Куда мне бродить! Здесь с Марфой поваляемся.

– Без меня, если кто-то в дверь будет стучать, сразу не открывай, спроси кто пришел. Если ведьма, Марфуша гадину и через дверь учует. Осторожен будь, когда я уйду.

– Это ты уж лишнего!

– Запаса крови на тебя не осталось!

– Хорошо, хорошо, буду осторожен.

– Вот то-то же.

Потолковали еще с полчаса. В дверь постучали.

– За тобой пришли, – съехидничал я.

Боярин неслышно подкрался к двери, прижал к ней ухо. Судя по его разочарованному лицу, ничего интересного он не услышал. Я на всякий случай сел – вдруг затеется какая потасовка.

– Кто там? – грозно рыкнул Богуслав.

– Это я, Ваня. За мастером пришел, – в гости пора идти, у матери невесты моей будем кушать. Пока дойдем, все уже готово будет.

Слава распахнул дверь.

– Заходи.

– Вань, а посиделки какие будут: только мать и дочь Наины, или народу придет немеряно?

– Народ будет, – сразу ухватил мою мысль Иван, – одевайтесь по-боярски.

Я приоделся, мы зашли к ушкуйнику за антековским золотом (протоиерей уже куда-то убежал по неотложным церковным делам), и бодро зашагали в гости к будущим Ваниным родственникам.

– Вань, а тебя не смущает, что невеста гораздо старше тебя и с взрослым ребенком?

– Я думал вы спросите не отталкивает ли меня то, что она еврейка.

– Я с уважением отношусь к любому народу. В каждой нации есть хорошие и плохие люди, честные и нечестные, умные и глупые. Так что национальность Наины меня не заботит. А вот то, что она уже успела повидать жизнь и до тебя, резковата, усиленно отстаивает собственное, зачастую неверное мнение, вот в чем загвоздка.

– Я много думал об этом, – нехотя поделился бригадир кирпичников, – молодой непьющий парень очень часто нравится и молоденьким чистым девушкам, усиленно хранящим невинность для суженого. А с тех пор, как я начал хорошо зарабатывать, и их родители стали поглядывать на меня благосклонно. И приданное хорошее дадут, и дом для молодоженов строить новая родня поможет – живи да радуйся. А для меня на Наине свет клином сошелся – не могу даже глядеть на других девиц. Для меня она свет в окошке. Поэтому, чем скорее поженимся, тем лучше.

Я пожал парню руку.

– Уважаю. За свою любовь надо уметь биться.

– Да и реальная, мастер, битва на пороге. Муж ее развода не дает, артачится изо всех сил. Развод это для него позор, удар по положению. Да и клиенты могут начать сторониться – дурная, вишь, слава о нем по Киеву пойдет, что был нечестен с женой. А Абрам ростовщик, к нему и купцы, и даже бояре обращаются. Причем богат – может и большую сумму ссудить.

– И отдают?

– Попробуй не отдай! Он двух лбов содержит, они из любого деньги вышибут. Здоровенные, морды зверские, всегда вооружены. Я было настаивать на разводе начал, так меня эти бандитские рожи за дверь, как куренка выкинули.

– А что ж жена убежала от такого богатства? И дочь у них общая.

– Так он, жадюга, ни на жену, ни на дочь денег сроду не давал! Живите, мол, как хотите – хотите будущее предсказывайте, хотите милостыню по улицам просите.

– Странно. Евреи, вроде, к семьям привязаны очень. И женщины у них очень уважаемы. Даже национальность ребенка идет по матери.

– Ему на это наплевать. Безумно жаден. Я пытался ему пригрозить, когда он на мое позорище на крыльцо полюбоваться вышел: дескать приду с друзьями, нас много, Абрам только посмеялся. У князя, говорит, дружина все равно больше. А Святополк Изяславович жидовским ростовщикам большие деньги должен, расплачиваться ему нечем, поэтому ни в чем им не отказывает, дружинников сколько надо, столько и даст.

– Дружинники в мирном городе не каждый день нужны. Чем же еще князь киевский расплачивается?

– Невольниками. Воюет только затем, чтобы полон взять. Раньше все больше половцами пленными расплачивался, теперь на русских перешел – захватывает наши же города, их грабит, а жителей в рабство угоняет. Ужасно тоже жаден, и подлец редкий – начал уже и у богатых киевлян имущество отнимать. Они бы давно бунт подняли, да уж больно дружина у Святополка сильна – боится народ. А ростовщичество и торговля рабами целиком евреям отданы.

– То-то в Киеве рынок рабов появился.

– При других князьях такого сроду не было, – подтвердил Иван.

– А где же его искать, Абрама этого лихого?

– Он там, рядом с матушкой Наины, Магдаленой, живет.

– Покажешь?

– Да мы как раз мимо идем, вон его дом.

– Справный дом, целый терем.

– Да уж… А вам он, мастер, зачем?

– Денег в долг взять.

– Все шутите.

– Не без этого. Отобедаем, зайду. Как денег хапну – враз развод даст!

Пока Ваня переваривал мою очередную незатейливую шуточку, я пробежался по Интернету, поглядел особенности развода у евреев.

– Одни хиханьки да хаханьки у тебя мастер на уме, а мне Наина весь мозг выклевала – мужик ты или не мужик, сходи реши вопрос.

– Ты меня поддерживал во всех передрягах?

– А как же иначе!

– В рискованный поход со мной пошел?

– Неужели я с тобой не пойду!

– Так вот – долг платежом красен! Сегодня я вместо тебя схожу, завтра ты меня в какой-нибудь переделке выручишь. А сейчас послушай о еврейском разводе.

Раввину нужно дать команду писцу написать гет на арамейском языке, при этом должны присутствовать два свидетеля. Дело мужа дать согласие. После этого раввин рвет гет пополам, а бывшим супругам дает свидетельства о разводе.

Мы пришли в дом будущей Ваниной тещи. Гости уже были в сборе. Дочку Наины, Эсфирь, проводили погулять, чтобы не мешалась. Народу было негусто: две усатых тетки с сильно насурьмленными бровями, их мужья, а самое главное, наличествовал дядя Соломон.

Ювелир был в возрасте, лет 65 как минимум, бороды и усов не носил. Почему-то характерных еврейских признаков у мужчин не было – никаких пейсов, здоровенных бород, особенных шляп. Все трое были коротко пострижены, никаких шляп не было вообще, у одного были изрядные усы, у другого коротко постриженные усы и борода. Одеты были чисто по-русски, в цветастую праздничную одежду.

Мужья теток оказались сапожниками. Полезнейшее дело! Не всем же рабами торговать, да деньги в рост давать. Между обувными умельцами, после употребления пары стаканчиков вишневого вина, похоже собственного изготовления (вишни стояли по всему двору), разгорелся непонятный для профанов профессиональный спор: как лучше сучить дратву и делать прочие прибамбасы для своего нелегкого ремесла.

Молодые беседовали с тучной Магдаленой, и у них споров не было. Матерые тетки доказывали друг другу какая еда точно кошерная, а какую должен изучить раввин.

Я был поглощен поеданием какой-то крупной фаршированной рыбы с мацой. Было вкусно, и вишневка шла в жилу. Дядя Соломон меланхолично хлебал какой-то бульон – у него, видимо, была диета.

Когда я наелся, дядя тоже оживился.

– У вас в ватаге, молодой человек, вроде бы имеется лишнее золото? – спросил он расслабленного меня.

– У нас много чего имеется, – ответил ему русский грубиян, – но говорить мы будем без лишних свидетелей.

– Да тут все свои!

– Все ваши. И у каждого длинный болтливый язык. Поэтому говорить будем только наедине, или никак.

– Не будем спорить из-за мелочи!

Соломон метнулся к хозяйке, и нам тут же выделили небольшую комнатку. Я отобрал у Ванечки благородный металл, завернутый в холщовую тряпку, и пошел на осмотр к ювелиру-фальшивомонетчику.

– Не очень чистый металл, – заявил Соломон после осмотра бруска, – примесей много. Если я его расценю, как хорошее золото, родня меня не поймет.

Эта старая шкура норовит ободрать сразу, промелькнуло у меня в голове. Потом вежливо ответил:

– Только все примеси за счет кусочков золота слишком чистого, чтобы это сделали человеческие руки. Антеки гораздо умелей нас. Может быть бросим морочить друг другу голову? Я только на вид молод, а так мне 57 лет, повидал виды, и отлично понимаю, что каждому из нас хочется нажиться на этой сделке. А времени очень мало. Будете с родней волынить, сделаю двадцать маленьких кусочков размером с гривну, часть продам здесь златокузнецам, остальное в Херсоне. Пересиживать здесь, в Киеве, ни за какую прибыль не буду – через два дня ухожу.

– Так важные дела не делаются!

– Значит не будем и делать, – заворачивая брусок опять в тряпку, подытожил я.

– Мы не успеем!

– Успеете с кем-нибудь другим, – встал я. – Пойдемте еще кошерного вина выпьем, да я побегу дальше.

– Ты не знаешь какая у нас замечательная монета!

– Жаль, что не узнаю.

– Какой ты торопыга! – силой усадил меня обратно ювелир, – мы не будем спать ночью, но сделаем к сроку. Это всем другим встает чуть-чуть дороже.

– Не дороже 15 %. Если даже чуть-чуть дороже, я с вами дела иметь не буду.

Дядя Соломон был неприятно удивлен.

– Откуда ты знаешь про проценты? Да еще какие-то числа называешь…

– Пониманию процентов меня выучили еще в ранней юности, а загадочные числа я высчитал сегодня на Подольском Торге после разговоров с менялами и златокузнецами. На это ушла первая половина дня. Часть золота возьмут там, что-то на остальных семи базарах. Пятнадцать – это общая для всех цена. Для вас скидки не будет.

– Но золото надо взвесить! Капнуть кое-чего, проверить чистоту! Все это можно сделать только в моей мастерской.

– Вот туда сейчас, не теряя драгоценного времени, и отправимся.

Так и сделали, простившись с родней. В мастерской, после всех проверок, Соломон признал качественность золота, удостоверил его вес, и пошел разговор по монетам.

– Из такого высококачественного металла надо делать императорские солиды. Они славятся большим содержанием золота и высоко ценятся уже давно.

– А какие они? – заинтересовался я.

Мне подали небольшую, но тяжеленькую монетку. На одной стороне был изображен Голгофский крест с какими-то надписями по бокам, а вот на другой были выбиты два мужских лица, и одно из них весьма меня впечатлило.

Мужчина в возрасте поражал невероятной длиной усов. Никаких изгибов не было, и абсолютно прямые усищи торчали строго горизонтально в разные стороны. Таких усов за свою долгую жизнь я не видал ни разу, – ни в жизни, ни на картинках. Можно было бы расценить это как преувеличение гравера, вдобавок бородища у императора тоже была в эдаком ассирийском стиле – очень большая, но юноша на заднем плане имел небольшие и очень приличные усики и бородку.

– А что это переднему такие усищи пририсовали? – поинтересовался я. – Врагов что ли стращать?

– Монета ходит в обращении уже больше четырех веков, и как в ту пору выглядел император Констант Второй, никто уже не помнит, – то ли были такие поразительные усы, то ли нет. Но у его сына – Константина Четвертого, который изображен за левым плечом императора, явно была выраженная лопоухость, которую прятать не стали. Значит стремились добиться сходства изображения и властителя. Так что враги от вида усов просто трепетали!

Сейчас эти солиды чеканит императорский монетный двор в Константинополе. Он же следит, что бы не было лишних примесей и за весом монеты. Всякие плохонькие, но очень похожие монетки, вроде ареуса, сразу же изымаются. Солиды не выпуклые, чеканятся легко.