Запретная любовь

Видимо, он слишком долго задержал взгляд на незнакомке, потому что она смутилась:

– Извините, мне надо идти.

Нет, Алексеев не мог ее вот так отпустить:

– Я помогу, мне в ту же сторону, – и потянул из рук девушки мешок.

– Я не против, но могла бы и сама донести. Не впервой.

– У Усольцевых копали?

– У них.

– Как там Ульяна?

– Передвигается помаленьку.

Усольцева Ульяна, красивая, статная женщина, в первый же год войны потеряла двух сыновей и мужа. Когда пришла последняя похоронка на младшего сына, у Ульяны отнялась правая половина. И с тех пор и сажать, и копать картошку она нанимала немцев. Они и огород вскопают, как надо, и посеют, и окучат, и, когда время придет копать, не оставят в земле ни одной, даже маленькой, с горошину, картофелины. Потеряв всех мужчин и здоровье, Ульяна к сосланным немцам вражды не питала, не отождествляла с фашистами, в отличие от Семена Хорошева. Только тот, кто испытал горе, поймет другого.

– Меня зовут Гавриил Семенович, – представился Алексеев, надо было что-то говорить, не идти же молча.

– Марта.

– А по отчеству?

– Отца звали Отто. Вам в самом деле по пути? А то как-то неудобно. Замечаете, как все смотрят?

– По пути. Я к Сомову, – солгал Алексеев и внезапно остановился. – Слышите?

Высоко над ними, прощально курлыкая, пролетела стая журавлей.

– Домой летят, – с тоской сказала Марта.

– Да нет, дом у них здесь, здесь они родились. И не улетели бы, да мороз гонит. А весной снова к нам через моря и горы. Дождь, пурга – все преодолеют. Ничто их не остановит.

– А встречают их выстрелами.

– Вы против охоты?

– Я против, чтобы убивали тех, кто рвется домой.

Алексеев не стал скрывать, что понял тайный смысл ее слов:

– Понимаю, – он сделал небольшую паузу. – А про охоту могу сказать следующее. Весна – голодное время для якута. Зимние запасы кончились, хорошо, если сохранили скот, хватило корма. У нас говорят, осенний человек смеется, весенний облизывается. И охота помогала выжить, если, конечно, был благосклонен хозяин тайги Байанай.

– А осенью, зачем убивать осенью?

– Впереди длинная, холодная зима, ее еще надо пережить, и запасы не помешают.

– Вы коммунист?

– Да, – с некоторой заминкой ответил Алексеев, не понимая, какое отношение это имеет к их разговору.

– А верите в хозяина тайги, говорите о каком-то Байнае.

– Байанае. Это верование моего народа, а я часть его. Якуты считают, что у каждого предмета есть свой дух – иччи. Но особо у нас почитается дух огня – Хатан Тэмиэрийэ. А прибывая на новое место, мы просим духа местности, чтобы он был добр к нам.

– Извините, но вы какой-то не такой коммунист, – внимательно оглядела его Марта.

– Самый обыкновенный.

– Не скажите. Все коммунисты ярые атеисты, а у вас духи огня, местности. Язычество какое-то. А шаманов вы видели?

– У меня дед был шаман.

– Серьезно? – вытаращила глаза девушка.

– Старики говорят, что он был сильным шаманом.

– Даже не верится, вы очень чисто говорите по-русски, и вдруг – шаман.

– В Красном живут почти одни русские. Вот я с детства и говорю по-русски. Но дома с мамой мы беседуем только по-якутски.

Они подошли к развилке, где одна дорога, огибая лесополосу, уходила к баракам, другая – к конторе лесоучастка.

– Рад был помочь. Может, донести до дому?

– Спасибо! Тут недалеко. До свидания!

– До свидания!

Алексеев прошел немного по направлению к конторе и повернул обратно. К Сомову идти он не собирался. Было неудобно, что обманул Марту, зато познакомился.

Когда пришел домой, мать сразу заметила, с сыном что-то не так, лицо его светилось счастьем.

– Ганя, ты сияешь так, словно тебя наградили.

– Я встретил девушку.

– Наконец-то! А то я думала, так и умру, не увидев внуков. Кто она? Как зовут?

– Немка. Зовут Марта.

– Хорошее имя. Ты познакомишь меня с ней?

– Обязательно.

Но до знакомства было еще далеко, целый год.

Алексеев был не стеснительного десятка, но как к Марте подойти, не знал. Не скажешь ведь, помните, я помогал вам нести мешок. Редко, но встречал ее в лесоучастке, каждый раз испытывая радость, здоровался … и проходил мимо. Сомнения одолевали его: наверное, у нее уже есть жених, и как смешно он будет выглядеть со своим ухаживанием.

Так, в сомнениях и надеждах, прошел год. Наступила осень сорок пятого. В тот год баржа с грузом для сельпо пришла поздно, по Лене уже который день несло кружочки сала – смерзшиеся кристаллики льда, на самом деле напоминающие кружки сала, и пробрасывало льдины. Вот-вот должен был начаться ледостав, и капитан парохода, приведшего баржу, грозился увести ее в затон, находящийся в семидесяти километрах выше. Своими силами явно было не справиться, пришлось Алексееву обратиться за помощью к Сомову. Тот повздыхал, но в ситуацию вник и, к радости Алексеева, людей выделил. Но радость председателя сельпо поутихла, когда он увидел новоявленных грузчиков – одни женщины. Была среди них и Марта.

– Иван Егорович, ты бы мне мужиков дал. А женщин хватает: и свои, и метеостанцовские, и почтовики, и колхоз выделил.

– Не могу, план горит. Я уже в райцентре появляться боюсь. Женщин и то с кровью от себя отодрал. Бери, а то раздумаю и этих отниму. Берешь?

– Конечно. Спасибо тебе, что выручил.

А по реке уже несло целые поля, едва удалось уговорить капитана подождать до утра.

Сначала Алексеев переписал всех по именам и фамилиям, чтоб потом составить ведомость для оплаты, и занялся распределением, кому носить, кому подавать на барже, кому принимать груз на берегу. Новоселовой дал команду готовить обед. Сам переквалифицировался в грузчика. Был Алексеев невысок ростом, на вид худощав, но жилист и вынослив на ношение тяжестей – с детства ходил с дядей на охоту.

Жалко было смотреть на женщин, согнувшихся под тяжелой ношей, но что мог поделать: они – последняя надежда. Были женщины, имеющие по несколько детей, так у Усмановой было трое. Работали на разгрузке и совсем девчонки, им бы петь и танцевать, а приходилось надрывать животы. Особенно тяжело было невысокой, хрупкой Марте, казалось, она вот-вот упадет и больше не встанет. Но время шло, а девушка все держалась, может, помогло то, что Алексеев приказал подавальщикам взваливать на ее плечи что-нибудь полегче:

– Иначе угробим девку.

Хотя этого, полегче, не всегда оказывалось под рукой, а выбирать не было времени.

Обедали тут же, на берегу. Уставшие женщины еще находили силы шутить, никто не жаловался на непосильную работу. Но у Алексеева было такое чувство, словно он виноват в том, что им приходилось так уродоваться.

Пили чай, когда пошел снег крупными хлопьями и такой густой, в трех метрах ничего не видно. Да это ладно, все смотрели под ноги, плохо то, что вскоре сходни стали скользкими и носить стало труднее – на спине такая тяжесть, а надо еще сохранять равновесие…

Алексеев закрывал с мужчинами припасенным брезентом груз на берегу, как вдруг раздался испуганный крик – Марта, переходя с баржи на сходню, поскользнулась и упала в реку вместе с ящиком, который несла. Хоть баржа и стояла недалеко от берега, глубина была порядочная. Марта вынырнула и тут же поплыла за ящиком, на помощь ей уже спешил Алексеев. Бросившись в воду, он поймал ящик и, придерживая Марту, направился с ней к берегу.

На берегу Марта виновата сказала:

– Извините. Так получилось.

– Ничего страшного, Марта. Не беспокойтесь.

– Если что испортилось, я заплачу. Не сразу, конечно.

– Ничего платить не надо. На барже выжмите одежду и можете идти домой.

– Давай, девка, быстрей, а то заболеешь, – поторопила Марту дородная шкипериха. – У меня в каюте тепло, посиди, согрейся. Там собака, но ты не бойся, она добрая. И ты, председатель, сходи одежду выжми.

– Я позже.

Кто-то из женщин крикнул:

– Идите вместе, вдвоем быстрей согреетесь.

Но шутку никто не поддержал. Только Марта ступила на сходни, как в спину ей раздалось злое:

– Нарошно в воду упала, чтоб не работать. Немчура проклятая.

Марта дернулась, словно кто ее толкнул, и остановилась. Но другой женский голос сказал:

– Иди, девка, грейся. Не слушай ее, у нее с детства поганый язык. Надо же, придумала. Иди, дева, иди.

– Действительно, Лиза, что ты на девку наговариваешь? Прыгай и ты, никто тебя не держит. Можешь с этой стороны баржи, можешь с той.

– А вы рады всех пожалеть.

– А почему бы и не пожалеть? Не звери же мы какие – люди.

– Жалей, Клава, жалей. Они твоего Ивана убили, не пожалели. А ты, ишь, добрая.

– Ивана фашисты убили. Да и не тебе об этом говорить. Пока наши мужики воевали, твой в тюрьме сидел. Так что заткнись!

– Пошли, Клава, – потянула за рукав подругу Усманова, – ее Жорик скоро освободится, вот она и кидается от злости на всех. Опять, скотина, начнет ее бить.

И женщины устало поплелись к барже. Та, которую звали Лизой, крикнула:

– Зато живой!

Но тут же, шагая вслед за женщинами, добавила:

– Да лучше бы его на фронте убили, ребята мне так и говорят. Боже, когда это кончится?

Вскоре появилась Марта, но вместо того, чтобы идти домой, встала за женщинами, что двигались к подавальщикам.

И снова Алексеев следил за этой хрупкой девушкой, и вместе с жалостью появлялось уважение, как и ко всем остальным женщинам, которых он с радостью отпустил бы домой, но не имел на это права – баржу надо было разгрузить любой ценой.

Ужинали под непрекращающимся снегом, все устали донельзя, не было сил даже говорить. Пили чай, наслаждаясь отдыхом и стараясь протянуть эти минуты. И тут Лиза, положив ладонь на плечо Марте, сказала:

– Ты, девка, не обижайся на мои слова, это не я говорила, а жизнь моя распроклятая.

– Я не обижаюсь.

– Вот и молодец. Дай бог тебе хорошего мужа найти.

– А его искать не надо, – подхватила разговор Усманова, – вот он, – показала она на Алексеева. – Молодой, красивый, принц, спасший утопающую принцессу. Как тебе Ганя, Марта? Хватит одному жить, пора женой обзаводиться.

– А что, хорошая бы получилась пара, – поддержала ее Клава, – вы посмотрите на них, гусь да гагарочка. Ганя, чего молчишь, как тебе Марта?

Понимая всю степень усталости женщин, и желая поддержать их шутливый разговор, Алексеев, глядя на Марту, сказал:

– Очень хорошая девушка. Замечательная жена из нее получится.

– Так в чем дело? Как говорится, куй железо, пока горячо. Сразу и сделай предложение.

– Мы, якуты, с этим не торопимся, но если поженимся, то навсегда, до конца жизни. У нас и в олонхо у богатырей всегда была одна женщина, ради нее он и в Нижний мир спускался, и со змеями воевал, и с абаасы…

– Олонхо что, сказка?

– Это как греческие мифы, свой Зевс, свой Геракл…

– Ты, Ганя, в сторону разговор не уводи, ждать Марте сватов или нет?

И тут Алексеев твердо сказал:

– Ждать!

Все весело загалдели:

– Ловим на слове. Марта, готовь подвенечное платье.

Покрасневшая Марта уставилась в кружку и не поднимала головы.

Женщин отпустили в восемь вечера, а сами пластались до шести утра, пока весь груз не перекочевал на берег. И сразу прекратился снег, словно кто-то и на небесах закончил свою работу.

Оставив сторожа, разошлись по домам. И хотя от усталости ноги отказывались идти, в восемь Алексеев был в конторе сельпо. И чтобы в этот день ни делал, неотступно думал о Марте, прошел год, как он пообещал матери познакомить ее с Мартой и ничего не сделал для этого. Была и тревога – не заболела ли Марта после такого купания? И вечером Алексеев двинулся на лесоучасток… Пожилая немка указала нужный барак, он вошел и остановился: барак был поделен на маленькие закутки. Высокий рыжеватый парень на вопрос, где можно найти Марту Франц, с подозрением оглядел его и грубо спросил:

– Зачем она тебе?

– Тебе этого не обязательно знать.

– Как раз наоборот.

– Да вот их комната, рядом, – показал выглянувший из-за занавески мужчина. – Андрей, что, трудно сказать?

– Трудно. Ходят тут всякие.

Марта, увидев Алексеева, покраснела до слез, как потом выяснилось, она подумала, Алексеев пришел ее сватать.

– Здравствуйте! Пришел узнать, не заболели? Вода такая холодная.

– Даже кашля нет. Пять лет назад, может, и заболела бы после такого купания, да власти закалили. Вы проходите, садитесь. Знакомьтесь, это моя мама, Августа Генриховна.

– Очень приятно, – Алексеев поставил на стол туес с молоком. – Это от мамы, я ей сказал, что вы в реку упали.

– Спасибо! Да вы садитесь. Вот сюда.

Алексеев присел на край топчана, ни стульев, ни табуреток не было – да их и негде было поставить. Марта проследила за его взглядом:

– Вот так и живем. Первое время вообще все в одном бараке ютились, и мужчины, и женщины. Придешь из лесу, одежда мокрая, тут бы спокойно переодеться… как вспомнишь. Но мы и этому были рады. Вы чаю хотите?

– Спасибо, я на минутку. Весь день думал, как вы. Я, пожалуй, пойду. Извините за беспокойство, – Алексеев поднялся, постоял, словно на что-то решаясь, и сказал: – Завтра в клубе будут показывать «Два бойца», я вас приглашаю. Придете?

– Я не знаю, – Марта посмотрела на мать, но та сидела с непроницаемым лицом.

– Я буду ждать вас возле клуба.

Назавтра одна мысль, придет – не придет. Решил погадать старинным якутским способом, но так как ритуальной ложки не было, подбросил простую. Ложка упала открытой, вогнутой стороной – придет.

И ложка не обманула.

Увидел Марту издали, едва сдержался, чтобы не побежать навстречу. Смущаясь, поздоровались, и Алексеев предложил пройти в зал, занять места.

Вошли, и сразу все внимание к ним, зашептались, зашушукались. Николай приподнялся, махнул рукой, идите, мол, ко мне. Не успели до Николая дойти, как раздался голос, громкий, на весь зал, Семена Хорошева:

– Вы куда, бабы, смотрите? Немчура мужиков уводит. Губа у ней не дура, знает, за кого зацепиться. Хлеб с маслом есть хочет.

Николай, обернувшись, показал ему огромный кулак. Хорошев обиженно крикнул:

– Видели? Отъели рожи на сельповских харчах, теперь и слова сказать нельзя.

Николай поднялся, но до Хорошева не дошел, тот сам выскочил из зала, под смех собравшихся. А Усманова, подсаживаясь, сказала:

– Не обращай, Марта, внимания. У каждого народа свои придурки, – и шепнула: – Не забудьте меня на свадьбу пригласить, и Бердникову Клаву, она первая сказала, что вы хорошая пара.

Клуб располагался в бывшей церкви, потолки были высокие, голоса артистов и звуки музыки звучали где-то над головой, но это была такая мелочь по сравнению с тем, что происходило на экране. Самые яркие, драматические места комментировал Хорошев, вернувшийся в зал, и никакие угрозы не могли заставить его замолчать.

Из клуба вышли втроем, с присоединившимся Николаем, и пока он был с ними, разговор шел оживленный, но стоило Николаю свернуть к дому, наступило молчание. Пока Алексеев не нашелся спросить:

– Вы где раньше жили?

– В Энгельсе. Это недалеко от Саратова, на другом берегу Волги. А вы местный, из этого села?

– Нет, я тоже с другого берега. Напротив, в семи километрах от берега, наслег Нахора, там я и родился. Отец погиб уже после Гражданской от рук бандитов, и мы переехали в Красное, к маминому брату. После окончания финансового техникума меня направили сначала в Батамай, а уж потом сюда. Вообще-то я мечтал стать великим охотником, как дядя.

– А я хотела быть учительницей или артисткой. Конечно, сейчас есть возможность учиться, власти не запрещают. Но с кем я оставлю маму? Первый год одежды для работы в лесу не было, а работа сучкоруба не из легких – целый день по колено в снегу. Мама простудилась, теперь едва переставляет ноги, да и легкие… Я уж думала, одна останусь.

– Она у вас очень строгая и молчаливая.

– Что вы, она очень добрая и разговорчивая. Просто… Вам я могу сказать. Когда нас арестовали и посадили на поезд, мама решила, что никогда, до самой смерти не скажет ни слова по-русски. И все эти годы слово держит.

– Да. Жизнь, – не мог Алексеев сказать, что он против того, чтобы ссылали женщин и детей, и понимает Августу Генриховну, не мог, как коммунист, обсуждать и осуждать действия партии и правительства.

Проводив Марту до самого барака, пожелал спокойной ночи, подождал, пока за дверью затихнут ее шаги, и двинулся в село. Отошел недалеко, и тут же дорогу преградил высокий немец, тот, что не хотел говорить, в какой комнате живет Марта. Широко расставив ноги и подбоченившись, он с угрозой сказал:

– Больше здесь не появляйся, а то голову оторву.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнул, – Алексеев обошел немца и продолжил путь.

Вслед раздалось:

– Марту забудь, а то пожалеешь.

Лучше бы немец этого не говорил, следующим же вечером Алексеев был у Марты и на этот раз от чая не отказался. Рассказывал о своем дедушке – какой он был шаман, об отце, матери, об учебе в Якутске… Спрашивала Марта, Августа Генриховна молчала, но слушала с интересом.

Вышел, уже было темно. Но фигуру человека, выступившего из-за угла, заметил и ловко увернулся от удара. Увернулся и от следующего, причем сам нападавшего не бил. Но когда пропустил удар в лицо – разозлился, и тут уж драка началась настоящая. Алексееву удалось провести удар в живот и, когда нападавший согнулся, сбить его с ног. Добивать не стал, дал противнику подняться… Тут их обступили выбежавшие из бараков спецпереселенцы и, узнав Алексеева, охнули и дружно стали выговаривать сородичу:

– Ты что, Андрей, делаешь? Ты понимаешь, на кого напал? В тюрьму захотел?

– Ну и пусть. Отобрали у нас все. Теперь и невест отбивают. Что, вообще не жить?

– Марта тебе согласия не давала.

– Все равно пусть не ходит.

К Алексееву подошел пожилой немец:

– Вы извините его. Молодой, глупый. Мы все извиняемся.

– Как его зовут?

– Андрей Гарейс.

Подбежала Марта:

– У вас кровь. Вам помочь?

– Все нормально. Я пойду. До свидания?

– Вы извините, что так получилось.

– Да ничего страшного. Спокойной ночи!

Он не слышал, как после его ухода спецпереселенцы стыдили Гарейса:

– Мы так хорошо жили с местными, теперь из-за тебя все рухнет. Нас и так обзывают фашистами.

– Так что теперь, вообще не жить?

– Человеком надо быть. Человеком! Тогда и относиться к тебе будут по-человечески.

– Он твою фамилию спросил, завтра точно в райцентр увезут. Могут под такую статью подвести…

– А не увезут, так изобьют. Видели его грузчиков. Боже, так мирно жили.

Алексеев шел, сплевывая кровь, но злости не было, он не дрался со школьных времен и сейчас был доволен собой – не забыл, чему учил его Николай, с которым он подружился с первого класса. Он не только не уступил Гарейсу, наоборот, в конце драки перевес был на его стороне. Разумом он понимал, что вляпался в неприятную историю, все же у него такая должность, да и возраст – скоро будет тридцать, но вот сердцем… Алексеев подпрыгнул и издал воинственный клич.

Мать испуганно охнула, когда он вошел в дом:

– Что с тобой?

– Подрался.

– С кем? Из-за чего?

– С немцем, с Гарейсом. Из-за Марты Франц, я говорил тебе о ней.

– Но ты же не напал на него первым?

– Конечно, нет. Он налетел на меня из-за угла.

– Немец был здоровее тебя?

– Вот такой, – показал Алексеев.

– У него на лице тоже остались следы?

– Да еще какие. Победа была на моей стороне.

– Вот и молодец! В детстве ты много болел, мы с отцом сильно переживали из-за этого. А когда переехали с тобой сюда, дядя стал брать тебя на охоту и ты окреп. За хорошую девушку не грех и подраться, так уж устроено в природе. Кто знает о драке?

– Одни немцы.

– Они будут молчать. Не говори о драке Николаю, а то он прибьет этого Гарейса, достанется и другим.

– Не скажу.

– Садись, будем пить чай. А синяки сойдут, я рада, что ты можешь постоять за себя.

Алексеев обнял мать.

– Ты у меня самая умная.

– Жалко, что не выполняешь свои обещания.

– Какие? Я что-то не помню.

– Ты обещал познакомить меня с Мартой. Прошел год. Когда я ее увижу?

– Знаешь, мама, все так сложно.

– А в любви просто не бывает. Нельзя быть таким нерешительным. Может, эта драка поможет тебе?

– Скорей всего, нет. Посмотрим. Но Гарейсу она ничего не обещала. Случайно услышал.

– Вот видишь. Торопись, пока она свободна. Должна же я понянчить внуков. Маленькие детки так вкусно пахнут, – Матрена Платоновна закрыла глаза, словно вдыхала запах внуков.

Утром глянул в зеркало – губы опухшие, под глазом синяк, но делать нечего, надо было идти на работу. Вышел пораньше, чтоб никого не встретить.

Первым его синяки увидел Николай.

– Кто это тебя, Ганя? Скажи, кто? Я его убью!

– Никто, сам упал. Вечером вышел, крыльцо в снегу, поскользнулся, а руки были в карманах, вот и ударился лицом о ступеньки. Хорошо, нос не сломал.

Если Николай поверил его рассказу, то Ножигов похвалил:

– Складно врешь, Гавриил Семенович. Ты кого покрываешь? Фашистского выродка? Пиши на Гарейса заявление и сегодня же отвезу его в райцентр. Такая сволочь должна сидеть в тюрьме до конца жизни.

– Какого Гарейса? О чем ты говоришь, Леонид Мартынович? Что-то не пойму.

– О том, что на коммуниста напал спецпереселенец. И я должен принять меры. Это выпад не только против тебя, но и против всей партии.

– Я не понял. На кого он напал?

– Да на тебя! На тебя! Что ты дурочку корчишь?

– Ты чего орешь? – разозлился Алексеев. – Во-первых, выбирай выражения, а во-вторых, повторяю, я упал с крыльца. Свидетель – моя мама. Если интересно, как это было, спроси у нее. Все! Извини, мне работать надо, – Алексеев поднялся, шагнул к двери. – Боюсь, не успеем до морозов перевезти в склад груз с берега.

Ножигов тяжело поднялся, оперся руками о стол:

– Добренький? Я понимаю, как человеку, тебе, может, жалко этого засранца, но ты коммунист, ты должен проявить беспощадность к любым вылазкам антисоветского элемента.

– Леонид Мартынович, ну сколько я могу повторять? Я упал с крыльца и никакого Гарейса не знаю, так как со спецпереселенцами не общаюсь.

– А Марта Франц?

– Марта упала с баржи в реку, естественно, я поинтересовался о ее здоровье. Давай, закончим этот разговор, у меня столько дел.

– Не хочешь впутывать Марту? Как я сразу не догадался, – Ножигов с силой хлопнул ладонями по столу. – В благородство играешь. Сегодня ты прощаешь вражескому элементу избиение, а завтра он решится на убийство.

– Я упал с крыльца. Ты почему такой… непонятливый? – заменил Алексеев готовое сорваться с языка слово «дурак».

– Разочаровал ты меня, Гавриил Семенович, разочаровал, – Ножигов отодвинул стул и вышел из конторы.

Синяк под глазом, меняя цвет, сходил долго, и все это время Алексеев не показывался на лесоучастке. Но и когда синяк бесследно исчез, он по-прежнему не решался подойти к Марте. Не было повода, а заявиться просто так, после того, что произошло, Алексеев считал неприличным. Оставалось надеяться на случайную встречу. Но прошел ноябрь, начался холодный декабрь, и надежда на встречу погасла. Разве Марте после тяжелой работы в лесу, на морозе, захочется вечером куда-то идти. Да и сам он наведывался на лесоучасток не так уж и часто. Но успел заметить, немцы при встрече приветливо здоровались и вроде бы что-то хотели сказать. А может, ему это только казалось.

Приближался Новый год, колхоз и лесоучасток вместе готовили праздничную программу в сельском клубе – в лесоучастке клуб еще строился. Как всегда, самыми рьяными участниками самодеятельности были учителя и метеостанцовские. На этот раз, кроме обычных номеров, решили поставить спектакль. На одну из ролей пригласили Алексеева, как непременного участника праздничных концертов. Когда он пришел на первую репетицию, то в клубе буквально столкнулся с Мартой. Оба радостно улыбнулись, словно и не было двухмесячной разлуки.

– Здравствуйте, Марта! Вы тоже будете участвовать в концерте?

– Здравствуйте! Вот предложили сыграть в спектакле.

– Мне тоже, – Алексееву хотелось взять девушку за руку, хотелось разговаривать с ней, слушать ее голос, но помешал завклубом:

– Товарищи артисты! Внимание! Будем репетировать по очереди, один день спектакль, другой – песни и танцы. Согласны?

– Согласны!

– Тогда сегодня останутся певцы и танцоры. А те, кто занят в спектакле, возьмите текст пьесы и учите роль…

Возвращались из клуба вместе.

– Спасибо вам от всех наших за Гарейса, что не посадили его, – Марта слегка коснулась руки Алексеева, – и за то, что никому не сказали в селе.

– Ножигов знает. И не от меня.

– Мы догадываемся, от кого, от Генриха, он не с Поволжья, присоединился к нам, когда грузились на баржу в Осетрово. Видимо, чем-то обязан коменданту.