Запретная любовь

Авдеев Владислав Иванович

Запретная любовь

Село, в котором произошла эта история, расположилось на высоком берегу, там, где в Лену впадает речка Красная. О речке можно сказать, что получила она свое название из-за красной глины, покрывавшей ее дно, от этого и вода кажется красноватой. На самом деле она прозрачна и чиста, и приятна на вкус. А еще она вылечивала от зоба, распространенной на Лене болезни, о ней писал еще Короленко.

Чуть ниже устья Красной, посреди Лены, тянулся остров Смородичный, и когда на Лене и Красной совпадали ледоходы, возле острова обязательно образовывался затор. Вода в реке стремительно прибывала – буквально бежала в гору, и вскоре село превращалось в остров. Через неделю, а то и раньше, вода, так же стремительно, убегала, оставляя вокруг села ледяные поля, на радость ребятишкам, целый день не вытаскивающим изо рта отслаивающиеся с легким, хрустальным звоном льдинки.

Но этой весной, весной сорок шестого года, Красная очистилась ото льда раньше, чем пошел ледоход на Лене, и ничто не мешало могучей реке. Льдины с шумом и треском взгромождались друг на друга, обгоняли, сталкивались, выпихивали слабых на берег. На некоторых остались следы дорог – эта шла к проруби, а вот по этой ездили на остров или на ту сторону за сеном. И невольно представлялись люди, что ехали в мороз, закутавшись в тулупы. И неважно, из какой деревни, ближней или дальней, все мы были как бы родственники по Лене, и охватывало чувство единения… Как сказал один умный человек, все наши деревни нанизаны на Лену, как бусины бисера на нить. А все эти отметины на льдах были как письма: мы живы, здоровы, чего и вам желаем. Иногда, обычно в сильное наводнение, мимо проносило дома, сараи и бани, заборы, и все сочувствовали пострадавшим и гадали, кому так не повезло.

Ледоход – есть ли на свете еще такое же захватывающее зрелище? Кажется, река уносит все твои горести и печали, а в душу входит что-то новое, светлое, очищающее, и появляется надежда – впереди будет только хорошее. В детстве мы всегда убегали с уроков, только заслышав гул ледохода, и это было ненаказуемо. Да и взрослые на время отрывались от дел и выстраивались на косогоре. Редко кто мог усидеть в такое время дома.

Так и в эту весну все дружно высыпали на улицу. Наблюдали ледоход и стоявшие на крыльце сельповского магазина. Представляли они собой очень и очень живописную группу. В середине, в красной рубашке и черных брюках, молодой якут, Алексеев Гавриил Семенович, председатель сельпо, на селе его звали ласково – Ганя. По краям, словно сошедшие с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», два грузчика-бугая. Слева Адам в синей косоворотке и в таких же широченных шароварах, заправленных в сапоги, пояс перетянут красным кушаком – длиной он в несколько метров и служит для того, чтобы при тяжелом труде «не развязался пупок». Был Адам неимоверной силы, спокойно носил по три мешка, а еще много лет молчал. Немым он был не всегда. Виновата его жадная до денег жена – не давала ему не только на водку, но и на табак. Адам подрабатывал еще и сторожем, но и эти деньги перекочевывали в карман благоверной. Однажды в магазине начали перебирать печь и отверстие от трубы на ночь закрыли брезентом. Адам утром сдал смену старому якуту Слепцову и вроде бы ушел. А сам спустился через отверстие в потолке в магазин и – к ящику с водкой. Слепцов услышал шум, подошел неслышно и спросил: «Адам, ты что, не ушел еще?» У Адама, впервые в жизни решившегося на воровство, было такое внутреннее напряжение, что от испуга он онемел. И сделался после этого совершенно другим человеком, сторожить перестал, а жене давал денег столько, сколько считал нужным. Шли годы, а он все молчал. Местный юморист Серкин даже высказал догадку, мол, Адам давно может говорить, но молчит специально:

– И правильно делает, в нашей стране только молчунам и жить.

Слова эти кто-то передал куда надо, и Серкина увезли в райцентр. Вернулся он лишь через несколько лет и заделался таким же молчуном, как и Адам.

Справа от Алексеева возвышался Николай Соловьев, косоворотка и шаровары у него стального цвета, а вот кушак алел, как и у Адама. Николай вернулся первым из ушедших на фронт, у него нет левой руки по локоть, но это не мешает ему работать грузчиком, он и одной рукой перетаскает больше, чем другие двумя.

А вскоре на крыльце появилась продавщица Новоселова в белой кофте и зеленой плисовой юбке. Покупателей нет, можно и на ледоход поглазеть. Она первая и увидела мечущуюся на льдине собаку и закричала:

– Ой, смотрите, смотрите! Собака!

Тут и остальные заметили растерянно бегающего по льдине щенка черной масти. И дружно заохали, когда льдина, под напором соседки, раскололась на несколько частей, и щенок заметался на небольшом пятачке. Громче всех охала Новоселова и закрывала ладонями глаза в особо опасные для щенка моменты. И вдруг Алексеев сбежал с крыльца и помчался к реке… с разбега он запрыгнул на ближайшую льдину, с нее на другую, третью… добрался до той, где был испуганный щенок, схватил его на руки и вроде бы удачно начал обратный путь, но… Но все изменилось в одно мгновение, огромная льдина ударила в ту, на которой находился смельчак с собакой, и лишила Алексеева возможности перепрыгнуть поближе к берегу. Наоборот, расстояние до спасительной суши увеличивалось…

– Мужики, чего стоите? Утонет ведь Ганя, – Новоселова в страхе прижала ладони к щекам.

Николай с Адамом дружно рванули с крыльца, за ним гурьбой сыпанули ребятишки…

Опасность состояла еще и в том, что на берег надо было выбраться до устья Красной, иначе унесет к Смородичному, где льдины делились на два потока, ломая и круша друг друга. Это понимал и Алексеев, и бегущие по берегу…

Льдины под напором более мощных, меняли местоположение, и та, на которой находился Алексеев с щенком, была отодвинута соседкой поближе к берегу, и Алексееву удалось перепрыгнуть на другую, потом еще на одну… А устье Красной уже рядом, старица, пересыхающая летом, перла мощным потоком и, подхватив льдину с Алексеевым, потащила на середину реки. Алексеев спрыгнул и поплыл, загребая одной рукой, а другой держа щенка. А на них уже неслось ледяное поле… Николай, видя это, кинулся в реку, там, где Алексеев не доставал ногами дна, Николаю вода была по грудь, и он, подхватив Алексеева с собакой, успел вытащить их из реки за мгновение, как поле врезалось в берег и пропахало его метров на десять, собирая в кучу галечник… Подбежавшие мужики посоветовали:

– Одежду выжмите, хоть и тепло, а простыть можно.

Николай уже без их совета скинул сапоги, шаровары, косоворотку, трусы, что дало повод для шуток:

– Ты посмотри, какую дуру вырастил. То-то Нина Бурмашова возле его дома трется.

– Короче, желающих хватает. Гуртом ходят.

– Вы языки-то попридержите, ребятишки рядом. Лучше отжать помогите.

– Ганя, а вы чего в трусах? Мы и отвернуться можем.

После того, как Алексеев и Николай облачились в отжатую одежду, все внимание перешло к щенку, был он черной масти с белыми полосками над бровями. Один из присоединившихся мужчин сказал:

– Четырехглазая собака. У нас, в Архангельске, говорят: такая собака чует и нечистую силу.

– У нас тоже, – удивился Алексеев. – Значит, и в самом деле что-то есть.

– И как на льдину попал?

– Поди, с ребятишками бегал, а льдину унесло.

– Не дай Бог, что с пацанами случилось.

– Убежали, льдина крепкая была.

– На Ганю-то как смотрит, сразу за хозяина признал.

– Собака, она как человек, все понимает.

– Это точно. Как назовете щенка?

– Модун.

– Что это означает?

– Могучий.

– Хорошее имя. Ему подходит. Вон, лапы какие крупные.

В этот день только и разговоров было, что о спасенном щенке. Одни завидовали Николаю, как же, спас самого председателя сельпо, будет теперь как сыр в масле кататься. Другие возражали – не такой Ганя человек, чтобы кому-то что-то по блату давать. Да и Николай – он подачек не любит, фронтовик, самостоятельный человек. Однако, и те и другие дружно хвалили Алексеева и Николая. Но нашелся человек, который думал иначе – Леонид Мартынович Ножигов.

Ножигов прибыл в их село осенью сорок второго вместе со спецпереселенцами – немцами с Поволжья. Сельчан не удивило, что среди них были старики, старухи и маленькие дети, они такое уже видели, когда шло раскулачивание. Немцев привезли для работы на открывающемся лесоучастке. Собственно, они и должны были его открыть, не было даже бараков для жилья, и пришлось сразу валить лес и строить жилье. Трудность состояла еще и в том, что прибывшие в большинстве своем были женщины, на них и легла основная тяжесть. К концу дня они от усталости едва передвигали ноги, а надо было еще что-то сварить, накормить детей и стариков… Якутская зима приходит неожиданно. Начались морозы, а у них не было спецодежды, работать же приходилось по колено в снегу, и надо было давать план. Опоздание на работу или прогул строго карались, виновных ждал штраф или тюрьма. Но выселенцы сами понимали: не заработаешь денег – не выкупишь талоны на еду, не оденешь детей, чтоб они могли ходить в школу. И потому мерзли, болели, но работали. Вся их жизнь была строго регламентирована и контролировалась комендантом спецкомендатуры Ножиговым, он был для них и царь и бог.

Ножигов появился в конторе сельпо утром следующего дня. Как всегда, в надвинутой по самые брови фуражке, в перетянутой ремнем гимнастерке, с неизменной кобурой на боку, в галифе и хромовых сапогах, начищенных до блеска. Высокий, грузный, он навис над Алексеевым и, пожимая мощной ладонью небольшую, но крепкую руку хозяина кабинета, заговорил громогласно:

– Здравствуй, Гавриил Семенович! Наслышан о твоем поступке, наслышан. И не одобряю. Ты думаешь, проявил смелость? Нет! Ты просто несерьезный человек. Не обижайся, я говорю это, как коммунист коммунисту. Вот утонул бы ты, ведь могло быть и такое, не подоспей Николай. И получилось бы что? Что ты бросил дело, которое тебе доверила партия. Это раз. И второе, ты забыл о матери. Она осталась бы совсем одна. Хорош сынок. Свои поступки, Гавриил Семенович, надо обдумывать. Вот твое решение жениться на Марте Франц. Как это можно назвать?

Смуглота не могла скрыть того, как покраснело лицо Алексеева.

– Моя личная жизнь никого не касается. И потом, мы об этом уже говорили. Сколько можно?

– Ошибаешься, Гавриил Семенович. Сильно ошибаешься. Касается. У коммуниста не может быть такой личной жизни, которая идет вразрез с интересами партии и государства.

– Пахай! Это я живу вразрез с интересами партии? Да как у тебя язык повернулся сказать такое? Я ради партии на все готов.

– Твоя Марта – социально опасный элемент. Почему и ее, и других сослали сюда. И тем, что ты, член партии, хочешь на ней жениться, ты этим вроде бы даешь понять, что не согласен с ее высылкой и ставишь под сомнение решение правительства.

– Я не вправе оценивать решение партии и правительства, – уже спокойнее заговорил Алексеев. – Сослали, значит, так и надо. А мое увлечение Мартой означает лишь одно – она мне нравится как женщина. Вот и все. Я люблю ее, а любовь вне политики.

– Значит, так. Я, Гавриил Семенович, никогда не действовал исподтишка, за спиной, поэтому говорю сразу – о твоем желании жениться на Марте Франц я сообщил секретарю райкома. И говорю сейчас от его имени: если ты не расстанешься с Мартой, не откажешься от женитьбы, то навлечешь и на нее, и на себя большие неприятности. Очень большие. Возможно, будет поставлен вопрос о твоем пребывании в партии…

В дверь просунулась голова Николая:

– Здравствуйте! Ганя, куда бочки ставить?

– Я же показал Адаму.

– Да он забыл.

– Закрой дверь! – махнул рукой Ножигов.

И только Николай прикрыл дверь, Ножигов со стоном покачал головой:

– Ганя! Какой ты, к черту, для них Ганя? Ты Гавриил Семенович. Только так они должны тебя называть.

– Меня еще в школе звали Ганей, вот и прижилось. Да и они мне все, как родня.

– Но сейчас ты не в школе, ты председатель сельпо. Серьезней надо быть. И хорошенько поразмышляй над тем, что я сказал. Зачем тебе неприятности? Сколько молодых вдов осталось, их бы утешить надо. Что, на Марте свет клином сошелся?

– Сошелся, Леонид Мартынович, сошелся.

– Получается, она тебе дороже партии.

– Зачем ты так? Я для партии жизни не пожалею.

– Говоришь, жизни не пожалеешь, а от юбки оторваться не можешь. Думай, Гавриил Семенович, думай. И не только о себе, но и о Марте, ей тоже ваша любовь боком выйдет. Все, я свою задачу выполнил – предупредил. Пока, – Ножигов тяжело поднялся и покинул контору.

Половицы жалобно скрипели под его грузным телом.

Ножигов вышел на крыльцо, поглядел в небо, на сапоги, достал из полевой сумки тряпочку, стер с них пыль. Поправил ремень на гимнастерке, и шагнул было обратно в контору, но передумал и неторопливо зашагал в сторону лесоучастка.

Предупреждая Алексеева о возможных неприятностях, Ножигов не обмолвился ни единым словом о том, что грозит Марте Франц. Хотел сказать, да не мог, не имел права. Когда доложил секретарю райкома Шипицину, что коммунист Алексеев встречается со спецпереселенкой Мартой Франц, Шипицин лишь пожал плечами:

– А что тут такого? Молодец, от нее не убудет. Их вообще всех надо на сто рядов пере…!

– Он собирается на ней жениться.

– Что? – вытаращил глаза Шипицин. – Почему сообщаешь только сейчас, а не тогда, когда между ними только начиналось? Этого нам только не хватало, да это пятно на всю районную организацию. Это дискредитация чистой воды. Вызовем его на бюро и пропесочим хорошенько. Ты хоть говорил с ним, убеждал?

– И слушать не хочет. «Люблю». «Женюсь».

– Чертов азиат! Ладно, об Алексееве поговорим потом. Пошли, приехал товарищ Смирнов из области, новенький, вместо Зотова. Наверное, будет мылить шею за лесозаготовки.

Товарищ из области, моложавый, прилизанный и очень довольный собой, работу парторганизации района раскритиковал, особенно за отставание по лесозаготовкам, досталось и колхозам. В конце своей критической речи Смирнов поинтересовался о житье спецпереселенцев и спросил, как уживаются с ними местные жители. Как человеку новому, ему все было интересно. И тут секретарь райкома допустил ошибку, ляпнул, не подумав о последствиях:

– Нормальные отношения, товарищ Смирнов, привыкли, сколько лет вместе. Председатель сельпо Алексеев даже жениться собирается на выселенке, такая у них жгучая любовь.

– Алексеев коммунист или беспартийный?

– Коммунист.

– И вы так спокойно говорите о том, что член партии связался с вражеским элементом и дискредитирует партийную организацию района. Где ваша политическая бдительность? Партия и товарищ Сталин не раз предупреждали, что борьба не окончена, что нужно быть готовыми к пресечению малейших проявлений, идущих вразрез с интересами партии и народа. Какие вы предприняли меры, чтобы вырвать Алексеева из вражеских сетей?

– Собирались разобрать на бюро его персональное дело и, если он не порвет с выселенкой, поставить вопрос о его исключении из партии.

– А если немецкому отродью только этого и надо – вырвать Алексеева из рядов партии, ослабить наши ряды? Вы об этом подумали? Мы не можем этого допустить. Что вы еще можете сделать?

– Перевести спецпереселенку на другой лесоучасток.

Смирнов скривился:

– Плохо у вас с психологией, товарищ Шипицин. Иногда большие расстояния только сближают. Алексеев начнет мотаться на тот участок, во вред делу, которое ему поручено, нагородит глупостей, а пятно ляжет на райком. Нужно что-то другое, эффективное. Нужны быстрые, решительные действия по пресечению этого. Я повторяю, быстрые. Неужели вы не понимаете, своими непродуманными действиями Алексеев ставит под сомнение решение партии и правительства, и промедление недопустимо. Такой вопрос надо решать одним махом, одним ударом разрубить этот узел…

Неизвестно, что имел в виду Смирнов, призывая решить дело Алексеева одним махом. Часто большие начальники говорят долго и складно, наслаждаясь своим умением, и не всегда вникая в то, что вылетает из их уст. Говорят, и всё. А подчиненные мучаются, не понимая, чего же хочет от них начальство, и принимают решение на свой страх и риск.

Шипицин понял слова Смирнова как команду к немедленному действию и попросил после совещания остаться Ножигова и начальника милиции Дрюкова.

– Слышали, что Смирнов сказал? Рубить надо сразу. Какие будут предложения?

– Можно посадить Марту за прогул. Пусть посидит в тюрьме. Глядишь, за это время Алексеев и одумается, – предложил Дрюков.

– Какой прогул? Марта Франц никогда не опаздывает. Никто не опаздывает. Немцы – они работящие. А ты – прогул, – угрюмо сказал Ножигов, ему совсем не понравилось предложение Дрюкова.

– А ты перед работой вызови ее к себе, подержи подольше, а бригадир пусть запишет прогул. Все очень просто. Ты что, первый раз замужем?

– Да ты представляешь…

– Все, все, все, – замахал руками Шипицин. – Меня нюансы не интересуют. Главное, выполнить поручение товарища Смирнова. Идите и считайте это партийным заданием.

Распрощавшись с секретарем, вышли в коридор, и Дрюков предложил:

– Пошли ко мне. Посидим, поговорим, водочки примем. И хорошенько все обмозгуем.

Был Дрюков ростом с Ножигова, но телосложением не вышел – кожа да кости, лицо в морщинах, да еще седина. И это в сорок лет. А вот его жена Антонида Власовна, пышнотелая красавица, излучала здоровье и выглядела намного моложе мужа. Всякое поговаривали про нее в районе, но тишком и с оглядкой, уж очень крутой и непредсказуемый характер был у Дрюкова.

Гостю Антонида Власовна обрадовалась, быстро накрыла стол, выставила водку. Пила она наравне с мужчинами и никогда не пьянела, лишь становилась веселей. Вот и в этот раз завела патефон, вытащила из-за стола Ножигова, закрутила в танце – несмотря на свою грузность Ножигов был отличным партнером, и Антонида Власовна это знала, так как Ножигов был у них частым гостем. И как же она огорчилась, когда Дрюков попросил ее на время оставить его с Ножиговым наедине для серьезного разговора.

– Все бы ей петь да танцевать, – вздохнул Дрюков, прислушиваясь к шагам жены, – мои заботы ее не интересуют. И кто бабам такую власть над нами дал? Знаешь, Леонид Мартынович, лично я ничего не имею против, если коммунист сойдется со спецпереселенкой. Была бы баба хорошая. Хуже будет, если она выйдет за своего, за такого же спецпереселенца. Кого они нарожают? Да таких же, обиженных на Советскую власть. А у коммуниста и дети будут, что надо, их только правильно воспитать. Но Алексеев! Ты же знаешь, эта сволочь угробила мою жизнь. Уже готов был приказ о повышении в звании и о переводе меня в область. И тут этот гад засадил мою сестру в тюрьму, – Дрюков стукнул кулаком по столу. – Понимаешь, что это значит?

Ножигов согласно кивнул, он уже много раз слышал эту историю, которую подвыпивший Дрюков повторял с назойливой настойчивостью.

– Раз близкий родственник в тюрьме, я вообще не имею права работать в милиции. До сих пор жду, что меня вот-вот снимут с должности. А я за эти годы так бы в области развернулся, показал, на что способен. Я Алексеева каждый божий день проклинаю, он ведь мою сестру ни за что под тюрьму подвел. Сволочь! Свое воровство прикрывал. А у меня, кроме Фаины, родных нет, – Дрюков смахнул слезу и опрокинул в рот стакан водки. – Понимаешь, никого, вдвоем мы с ней на белом свете. Как могу я простить это Алексееву? Ни за что! Он мой самый заклятый враг! Бедная Фаина…

Ножигов знал, как было на самом деле. Фаина работала в Красном завскладом сельпо, прежний председатель пьянствовал, подписывал бумаги не глядя, и Фаина, пользуясь этим, хорошо нагрела руки. Крала она напропалую, а потом настрочила на председателя письмо в органы, мол, председатель ворует, пропивает народное добро. Из района нагрянули с проверкой, обнаружили большую недостачу, и председатель получил приличный срок. Вместо него прислали уроженца этих мест молодого Алексеева, серьезного, непьющего. Но Фаина то ли понадеялась на защиту брата, то ли подумала, что легко обманет такого молодого руководителя, а может, просто уже не могла остановиться – продолжала воровать. Не забывала и брата, каждую свою поездку в район Ножигов передавал Дрюкову от сестры увесистый сверток. Алексеев поймал Фаину за руку, причем при свидетелях, и позвонил куда надо. Приехали, произвели у Фаины обыск в квартире. Затем суд и десять лет заключения.

– Вот засадим его кралю, узнает, как это – терять близкого человека.

– Есть проблема.

– Какая? – недобро сузил глаза Дрюков. – Какая, к е… матери, может быть проблема?

– Марту Франц недавно наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» Это раз. И второе, на суде все подтвердят, что я ее вызывал и опоздание произошло из-за меня.

– А ты сделай так, чтоб никто не видел и не слышал, как ты ее вызовешь, тогда сможешь привлечь ее еще и за клевету. Да что тебя учить, сам все понимаешь. А медаль – это ерунда, приманка, чтоб сильнее жилы рвали. Главное, она как была, так и осталась спецпереселенкой. И засадить Марту ты должен надолго. А я для тебя, сам знаешь, все сделаю. Лоб расшибу, но сделаю. Ты попросил поймать беглеца, я поймал, и никому ни слова. Так что за тобой должок.

Должок действительно был. Еще до прибытия на Лену несколько немцев попыталось бежать на фронт, воевать с фашистами, но были пойманы и сурово наказаны. Но о том, что кто-то побежит с лесоучастка, Ножигов даже и подумать не мог: кругом тайга, зимой замерзнешь, а летом один транспорт – пароход. И не замеченным на него не попадешь. Нет, убежать было невозможно. Да и куда без паспорта? А тем, кому его выдавали, ставили отметку – действителен для проживания в таком-то районе или селе. И потому Ножигов был спокоен. И зря. Сбежал Иван Шмидт, план его был прост: добраться до райцентра, там с дебаркадера легче проникнуть на пароход, а затем уже в Осетрово пересесть на поезд. Но осведомитель вовремя сообщил Ножигову о побеге, и он тут же позвонил Дрюкову. Тот успокоил: речка Марьинка разлилась, как никогда, вброд не перейдешь, возьмем беглеца на мосту. Ножигов попросил, чтоб Шмидта при аресте не покалечили – знал за Дрюковым такую привычку, а рабочих рук и так не хватает, да и пойдут вопросы. Где? Когда?

Ивана взяли на мосту и вернули в лесоучасток с огромным синяком под правым глазом – Дрюков был левша.

Долги, конечно, надо отдавать, и Ножигов скрепя сердце согласился подвести Марту Франц под суд. Но подумал, надо попытаться уговорить Алексеева разорвать отношения с выселенкой. Может быть, ему и удалось бы это, скажи он, что угрожает Марте. Но как раз этого Ножигов сказать не мог. И был недоволен собой, Алексеевым и той ролью, которую ему придется исполнять.

Странное существо человек, думал Ножигов, важно шагая по улице, сколько вокруг женщин, нет, подавай ему именно эту, и не всегда самую красивую и умную.

А Алексеев думал о другом. Чем его любовь к Марте может вредить партии? Надо же такое придумать, совсем с ума посходили, везде им вредители мерещатся. Марта – враг народа. Это все равно, что бурундука назвать медведем. Но разве им это объяснишь. Сам он до встречи с Мартой не особенно задумывался о спецпереселенцах, раз партия, государство решило их депортировать в Якутию, значит, так и должно быть. И в том, что на лесозаготовках работали в основном женщины, тоже не находил ничего особенного – война, всем трудно. Женщины везде заменили мужчин, и жилось им не лучше, чем переселенцам. И вообще, немцы были рядом и в то же время где-то за горизонтом его интересов, общения. Сошелся дружески только с Ножиговым, начальником лесоучастка Сомовым и секретарем парторганизации лесоучастка Трубициным. А с Мартой познакомился случайно, осенним вечером сорок четвертого года. Только вышел со своего двора, как из соседнего вылетел громадный пес и с лаем кинулся на проходившую девушку, та испуганно загородилась мешком. Подоспевший Алексеев цыкнул на пса, и тот повернул к дому. За забором мелькнуло лицо его хозяина – Семена Хорошева. Про него в селе говорили: хорошо, бодливому козлу бог рогов не дал. Был Хорошев небольшого роста, худощав, лицо нервное – с детства отличался несносным характером. Мать и отец спокойные, а он вечно задирался, за что ему частенько перепадало. В армии Хорошев не служил и на фронте не был, в детстве – было ему тогда четырнадцать – умудрился напиться, обморозил ноги и остался без пальцев на обеих ступнях. Спецпереселенцев ненавидел, строил им на работе разные козни, а если шли мимо его дома, обязательно науськивал своего злого, под стать хозяину, пса.

Алексеев подошел к девушке, поздоровался и спросил:

– Испугались?

– Вообще-то я собак не боюсь, но этот такой огромный.

Алексеев глянул на нее повнимательнее и сразу толкнуло в сердце, вспомнилась его первая любовь – Маайыс. И хотя Маайыс была смугла, с узкими карими глазами и черными, как смоль, волосами, а эта – русая, с большими голубыми глазами, все же она чем-то напоминала любимую. А скорей всего, вызвала в нем те же чувства, которые он испытывал к погибшей Маайыс.