Путь диких гусей

– Эй, Улмас, у тебя все в порядке?

Сабанак повернулся к нему и махнул рукой, предлагая подойти поближе. Но пришелец так и не решился подойти ближе к костру, а наоборот, попятился назад и так же негромко сообщил:

– Мы тоже взяли, что хотели. Пора уходить. Пошли, нас ждут у реки. Лодку нашли и уйдем на ту сторону. Слышишь?

– Сейчас, – кивнул головой Сабанак, – а с ним что делать?

– Прирежь эту свинью, он нам больше не нужен, – бросил кипчак и повернулся спиной, намереваясь идти обратно.

Тут-то на него и бросился из засады Алтанай, подмял, придавил к земле. Кучум моментально оказался на ногах и в несколько прыжков достиг пленного, опередив Сабанака. Втроем они подняли хрипящего кипчака на ноги, вытолкнули на поляну.

Кучум приставил к его горлу кинжал и, чуть нажав, чтоб лезвие прорвало кожу, но не причинило особого вреда, спросил дрожащим от злобы голосом:

– Где остальные предатели? Говори или сдохнешь на месте!

Пленник, смуглый мужик с узкими, непрерывно моргающими глазками, переводил взгляд с одного на другого и лишь тяжело хрипел, глотая широко открытым ртом свежий утренний воздух. Слюна тонкой струйкой стекала из уголка открытого рта на куцую бородку.

– Э-э-э… – непрерывно тянул он.

– Ты заговоришь наконец или нет? Подлая твоя душа! – Кучум чуть надавил на кинжал, и пленник захрипел еще громче. Наконец, он нашел в себе силы и вытолкнул одну единственную фразу, махнув рукой в сторону леса:

– Они там…

Кипчак понимал, что жизни ему отпущено ровно столько, сколько он будет говорить, но страх… страх сломал и сковал язык, волю, и если бы его не держали несколько крепких рук, он тут же рухнул бы на траву.

– Где там? Кто еще с вами?! – Кучума самого трясло, как лист на осине, от ярости и злобы. Его бесило не близкое дыхание смерти, обжегшей этой ночью. Не в первый раз и не в последний. Из себя хана вывело мерзкое предательство, подлое нападение, трусость пленника. Он глубоко презирал подобных шакалов, пошедших с ним ради денег, дармовой жратвы, легкой добычи. Будь его воля, он казнил бы самой страшной казнью каждого второго в назидание остальным.

Вспомнились жадные глаза кипчаков, когда он расписывал богатства сибирских ханов, их хищные улыбки, мокрые губы, корявые растопыренные пальцы, умеющие лишь убивать и брать.

– Так умри, раз не хочешь говорить, – выдавил из себя Кучум, ощущая, как неуемная злоба переполняет его, выступая красными пятнами на лице.

Он с силой повел рукой – кинжал прошел сквозь гортань кипчака и вышел наружу. Затем рванул его в сторону, вмиг оборвав то, что зовется человеческой жизнью. Кровь брызнула на руку, попала на одежду, мелкие капли опустились на примятые листья травы.

Пленник обмяк, взмахнув руками, голова его откинулась назад, колени подогнулись.

– Еще один готов, – небрежно бросил Алтанай, разжал руки и, даже не взглянув на рухнувшего на землю кипчака, прошел к костру.

Сабанак сделал несколько шагов в сторону, но не пошел к костру, а кинулся в глубь леска, пытаясь унять подступившую к горлу тошноту.

Один Кучум остался стоять, сжимая в дрожащей руке кинжал. Он не в силах был оторвать взгляд от убитого им кипчака, словно тот мог еще встать, убежать от них. Кровь кузнечным молотом била хану в голову, сердце колотилось в бешеном ритме, не хватало воздуха. Злость и ненависть бились внутри него, как пойманный в сеть степной матерый волк.

– На! – неожиданно для себя крикнул Кучум и изо всех сил пнул труп кипчака ногой. – На тебе! Вот, вот!.. – Он без устали пинал и пинал, топтал безжизненное тело, которое вздрагивало под его ударами, подпрыгивало, изгибалось. А Кучум пытался попасть сапогом в лицо, в живот, словно не труп был перед ним, а живой человек.

Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот необузданный припадок ярости, если бы не Алтанай, силком оттащивший своего хана от трупа.

Он усадил Кучума на остывшую, влажную от утренней росы попону, вытащил из-за седла небольшой бурдюк с вином и заставил хана едва ли не силком сделать несколько глотков. Не в первый раз приходилось ему видеть бессмысленные припадки злобы, после которых Кучум становился вялым и беспомощным, как человек, перенесший тяжелый недуг. Хан бледнел лицом, руки у него тряслись, как у немощного старика, глаза блуждали, не задерживаясь ни на чем, и наступала полная апатия ко всему вокруг.

– Эй-й-й… Какой ты, однако, злой, как кровь увидишь! – сплюнул Алтанай на землю, отойдя в сторону.

Он и сам побаивался Кучума в редкие приступы ярости, когда для того не было ни правых, ни виноватых, ни родных, ни близких – все враги.

Раз на бухарском базаре к нему пристал какой-то пьяный оборванец. Нукеры не смогли вовремя удержать хана, зазевались. Кучум рубил саблей рухнувшего от первого же удара беднягу до тех пор, пока на него не набросились около десятка нукеров, не оттащили, не увели с базара. Никогда нельзя было предугадать этого перехода от привычного ровного состояния к безудержному, всесокрушающему гневу.

Алтанай догадывался, что во внешне здоровом и крепком человеке живет какой-то недуг, унаследованный от предков, владык Золотой Орды, по чьему приказу умерщвлялись тысячи людей за один неосторожно брошенный косой взгляд, за резкое слово.

У Кучума не было той власти, того былого размаха и необъятности. Он даже не был ханом в привычном смысле слова – всего лишь один из многих побегов на давно засохшем и почерневшем за давностью лет древе рода великих монгольских каганов. Но его кровь, властность, привычки и, в конце концов, неуемная ярость – это наследство перешло к Кучуму в полной мере. «Такой человек что среди друзей, что среди врагов одинаково опасен», – говорят на Востоке.

Меж тем Кучум начал мало-помалу приходить в себя, и теперь, судя по всему, ему было неловко перед Алтанаем и Сабанаком, вернувшимся с белым, как тюрбан шейха, лицом обратно к костру.

Солнечные лучики потянулись через расступившиеся перед ними узкие стволы берез, создавая длинные ломкие тени и делая все вокруг зыбким, молодым, радостным.

Только трое сидевших у потухшего костра мужчин не выглядели радостными. Скорее наоборот, они испытывали разочарование от прихода нового дня, чистого утреннего воздуха, приятно щекотавшего ноздри, легкого ветерка, отгоняющего надоедливый гнус. Долгое время никто из них не проронил ни слова, сосредоточенно вглядываясь в серый пепел остатков костра, словно там невидимой рукой кто-то начертал таинственные знаки, сообщающие их дальнейшую судьбу.

Лишь Сабанак время от времени бросал незаметно взгляд, словно случайно поворачивая вбок голову, на два неубранных трупа, лежащих в неуклюжих позах на ожившей под утренними лучиками поляне.

– Однако надо погоню отправить за теми… – первым заговорил Алтанай, чуть кашлянув.

Кучум молчал, продолжая сидеть с полуприкрытыми глазами. И если бы не его руки, непрерывно скручивающие и развивающие обратно конец плети, то можно было бы решить, что он спит или дремлет.

– Так будем отправлять погоню? – уже более настойчиво переспросил башлык и зевнул, показывая тем, что его дело сторона, пусть хан решает, он тут главный.

– А если не найдут? – отозвался наконец Кучум.

– Найдут, не найдут… – передразнил башлык, – прямо как красна девка: дам не дам. Не найдут, так видно будет…

– Будет видно, что мы остались без золота, – все так же негромко и почти равнодушно бросил Кучум. Но по тому, как заиграли желваки на скуластом лице, было ясно, сколь неприятен ему весь разговор о золоте и сбежавших предателях.

– Да куда они денутся, найдем… – Алтанай беспечно потянулся.

– Нет, – жестко отрезал Кучум, – сейчас не время. Далеко не уйдут, но и трезвонить на весь свет о том не следует. Поняли меня?

Башлык с племянником молча кивнули, Алтанай опять тяжело вздохнул и собрался что-то ответить, но замолчал, повернув голову в сторону тропинки, где лежал мертвый кипчак. Несколько раз в лесу треснула ветка, и легкий шорох быстрых шагов донесся до них. Похоже, что кто-то торопливо пробирался тропинкой в их сторону.

Сабанак вскочил первым и, выхватив саблю, сделал несколько шагов вперед, как бы прикрывая собой хана, оставшегося сидеть неподвижно, словно он и не слышал чьих-то крадущихся шагов. Алтанай поднял легкое копье и чуть отвел руку, изготовившись к броску. Теперь-то их не легко будет взять даже десятку воинов, они умели постоять за себя и показать, на что способны в открытом бою.

Наконец, кусты раздвинулись, и на поляну ступил совершенно невооруженный старик – караван-баши, что-то торопливо бормочущий себе в тонкую седую бороду. Он едва не наступил на лежащего убитого кипчака, испуганно вскрикнул, бросившись в сторону, оступился и упал на землю, смешно выставив вперед обе руки.

Алтанай гортанно захохотал, уперев руки в бока, но не выпуская копья. Сабанак кинул взгляд на Кучума, продолжавшего неподвижно сидеть и теребить конец плетки, словно его и не касалось происходящее вокруг.

Старик поднялся с земли, подслеповато щурясь и испуганно хлюпая маленьким сморщенным носиком, отер ладони о полы халата и наконец, разглядев сидящего у костра Кучума, двинулся к нему, протянув обе коротенькие ручки вперед. Не дойдя нескольких шагов, он повалился на землю, не забыв, однако, отстранить длинные полы халата в сторону, встал на колени и торопливо зачастил:

– Всесильный хан! Прости меня старого и немощного человека! Это я виноват, я виноват во всем, что случилось. Я поверил ему, что он послан от тебя. Но потом понял, что что-то не так, и потребовал отвести меня к тебе. Тогда он ударил меня по голове, грозил, что убьет, если я не отдам ему кошель с золотом…

Кучум, не дослушав старика, нетерпеливо махнул рукой:

– Помолчи, старый пень! Кому ты отдал золото?

– Пришли двое воинов, сказали будто от тебя… – Караван-баши обвел взглядом поляну, задержался на Алтанае и продолжил: – Потребовали от меня золото, мол, ты велел принести. Я растерялся: как быть, если они в самом деле от тебя, великий хан? А потом сомнение меня взяло, а вдруг да врут они. Говорю, ведите к хану, а они… один, здоровый такой, как треснул меня по голове, и все. В себя пришел, слава Аллаху, жив вроде. А кошеля нет… Вот и побежал к тебе.

– Чурбан старый! Да как ты мог поверить, что я среди ночи отправлю каких-то паршивых оборванцев за золотом?!

Старик, не вставая с колен, прикрыл обеими руками голову, выражая тем полную покорность и смирение. Вся его поза говорила о том, что он готов принять смерть как должное.

Кучум вскочил с земли, подошел к караван-баши, ткнул его концом сапога.

– Ты видел, куда они побежали?

– Как я мог видеть? Я лежал полуживой и ничего не видел, не слышал. Но мой мальчишка слуга проснулся и выследил их…

– Говори, где они!

– Они бросили коней и сели в лодку. Куда потом поплыли, он не знает. Верно, на ту сторону реки.

Кучум и Алтанай переглянулись, без слов поняв друг друга.

– Ладно, – проговорил Кучум, – если бандитов не изловят, то тебе придется распрощаться со всеми товарами, они пойдут в уплату вместо тех золотых монет, что ты прошляпил.

– Светлейший хан, да разве моя в том вина?! Сам не знаю, как и жив остался. И товары не мои, то добрые люди мне доверили. У меня, кроме ишака, ничего своего и нет, да вот разве халат рваный…

– Поговори у меня еще! Меня не касается, чьи товары. Как сказал, так и будет. А сейчас пошел вон! И молчи. Никому ни словечка! И парнишку своего предупреди, а то он быстро своего языка лишится.

– Молчу, мой хозяин, язык себе откушу, но ни словечка не пророню, А мальчишке и вовсе ничего не ведомо. Да сохранит тебя Аллах, да продлятся дни твои на этой земле. – И, пятясь задом, караван-баши отполз в сторону, а потом вскочил на ноги и, довольный, пустился бежать обратно по тропинке.

– Все против меня. – Кучум со злостью хлестнул себя по голенищу и пошел к своему коню, что пасся неподалеку.

Сабанак с башлыком решили, что им пора отправляться к сотням, и тоже направились к своим скакунам, безучастно щипавшим траву на поляне.

Но, видимо, происшествия сегодняшней ночи далеко не закончились. Со стороны тропинки, на которой только что скрылся старый караван-баши, раздался стук копыт, и на поляну выскочил всадник на взмыленной лошади, тяжело поводящей боками, покрытыми клочьями пены. Всадник осмотрелся и, не обратив ни малейшего внимания на убитых, направился к Кучуму.

Увидев всадника, Кучум остановился, и сердце его болезненно сжалось, как обычно бывает перед ожиданием дурных вестей. То прискакал его лазутчик, пробиравшийся впереди каравана под видом гонца от казанских ханов. Он должен был собирать сведения о воинских силах сибирцев, обнаруживать засады, если такие окажутся, и сообщать о том Кучуму.

Коль он пожаловал сюда в открытую, то надо ждать плохих вестей. Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его первого вздернут на осине, обнаружь он себя хоть чем-то. И Кучум верил ему, как никому другому.

– С чем пожаловал, Мустафа-Сеид? Верно, с плохими вестями, коль так спешил?

Лазутчик легко спрыгнул на землю, отер шею лошади ладонью и кинул осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и, криво усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой:

– Говори, это свои люди. Я им доверяю, как и тебе.

– Хан, – тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы, – я узнал, где их верховный князь Едигир…

– Где?! – почти одновременно вырвалось у всех.

– Неподалеку отсюда, – продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно желал накалить своей неспешностью и без того взвинченных его появлением слушателей, – он на медвежьей охоте. На той стороне реки. – Мустафа-Сеид указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились. – С ним не больше двух десятков воинов. Он не ждет твоего прихода, мой хан.

– Хорошее известие ты принес, – радостно шлепнул себя по ляжкам Алтанай. – Ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут как тут, у него под носом.

Кучум, казалось, никак не отреагировал на сообщение, но по тому, как сузились в тонком прищуре глаза и с силой заходили желваки на скулах, было видно скрываемое им волнение.

Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него – белый свиток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел на землю и раскатал свиток на колене.

Остальные склонились к нему, вытягивая шеи. На белой бумаге тянулись синие прожилки рек, зеленые островки леса, красные точки селений. Кучум осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика:

– Какое селение впереди?

– Жители зовут его Бабасаны, мой хан.

– Все верно, так у меня и обозначено… Бабасаны… Мы недалеко от него. Говоришь, на той стороне охотится? – словно сам с собой рассуждал Кучум. – Хорошее дело – охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо тебе, Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не оставил нас, услышал наши молитвы. Так помолимся ему.

Все мужчины торопливо опустились на колени, повернувшись лицом к солнечному диску, только что показавшемуся из-за березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага.

Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день и требуя внимания людей. Новый день нес новые надежды, новые заботы. Жизнь…

Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел к реке. Он слышал, как следом, тяжело пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой Сабанак и кошачьей поступью движется Мустафа-Сеид. Все они послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними он повязан накрепко, и его жизнь – их жизнь. Его смерть – их конец.

Они не предадут, как те грязные оборванцы, у которых одно на уме: набить тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят его столь же сильно, как и сибирцев, с которыми идут воевать. Если их князья предложат хорошую плату, то, не моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому хозяину.

Жадность, только жадность толкает их в поход, заставляет рисковать собственной башкой. Они трусливы, как увидевший палку шакал. Они не знают, что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им нужен до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет.

Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока не поймают сибирских князей и не посадят на кол. Пока они нужны друг другу, как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом…

Они умылись прохладной водой, смыв ночную усталость, страхи и неверение. Вода, как время, лечит и душу, и тело. Вода – друг человека и всего живого. Живая вода…

– Со мной пойдет первая сотня, – негромко проговорил Кучум, подставляя солнечным лучам мокрое от воды лицо. – Проследи, чтобы все было готово для переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении лодки.

– Хан, – не выдержал Сабанак, – разреши пойти с тобой.

– Нет, то будет моя охота. Только моя. – И Кучум, широко ступая, пошел от реки к своему коню.

День сломанной подковы

Караван-баши, старый хивинец, медленно подошел, все еще всхлипывая, к своему орущему ишаку. А тот, задрав к небу голову и оскалив крупные желтые зубы, продолжал что есть мочи громко орать, требуя вести его на водопой.

Караван-баши выдернул из земли кол, к которому был привязан на ночь любимец, и неторопливо заковылял к реке, не переставая утирать полой халата мокрые от слез глаза. При этом он бросал торопливые взгляды по сторонам, вглядываясь в просыпающихся погонщиков и прикидывая, не знает ли кто из них о ночном происшествии.

Приученный быстропеременчивой судьбой торговца никогда и никому не доверять, ни с кем не делиться, он порой пугался собственных мыслей, как вор тени. Тебя могут ограбить и убить за кусок сухой лепешки, не говоря о большем. Бояться надо всех: богатых и бедных, злых и веселых, трезвых и пьяных. Караван-баши боялся смотреть человеку в глаза, потому что тот может по глазам прочесть его мысли, узнать, куда он едет, что везет. За свою длинную жизнь караван-баши видел столько смертей, что иногда, проснувшись утром, никак не мог сообразить, жив он или уже умер.

Если бы не проклятая старость, то ни за что не согласился бы на этот поход, а тем более на похищение денег у самого хана Кучума. Но не все ли равно от чего умирать: мучительно долго от голода или от ханского кинжала? Тут был хоть какой-то шанс завладеть ханским золотом, стать по возвращении в Бухару почтенным человеком и дожить остаток дней в уважении и почете, как и подобает старому человеку.

Теперь он вспоминал о ночном нападении, перебирая в памяти все мелочи, которые могли стоить ему головы. Нет, кажется, все сошло нормально, и даже сам хан ничего не заподозрил. Правда, он грозился отобрать у него товары, в которые и сам рискнул вложить кое-какие деньги. Но для этого надо было остаться живым, победить сибирских правителей, а это не так-то просто. Караван-баши знал многих, кто покушался на сибирские богатства. Где они теперь? В Сибирь можно прийти, но выбраться отсюда суждено далеко не каждому.

При первом удобном случае караван-баши подаст весточку сибирским ханам о сотнях из Бухары. И получит плату за свое сообщение. Он улыбнулся, представив, как будет принимать шкурки сибирских соболей, положенные ему за это известие.

Но тут же вспомнил, что за ним может кто-то наблюдать, повернулся в сторону лагеря и провел рукой по лицу, как бы стирая неожиданную улыбку, тронул пальцами ушибленное на голове место. Опять вспомнилось ночное нападение разбойников, ханское золото…

Ханское золото не давало купцу покоя с самого начала пути. Кучум доверил кошель с деньгами, строго-настрого наказав не говорить о нем никому ни слова. И всю дальнюю дорогу караван-баши, словно горсть тлеющих углей, вез, постоянно прикасаясь и трогая их незаметно пальцами. Белое девичье тело в молодости так не ласкал, как этот кошель!

Он прикидывал и так, и сяк, как можно оставить тот кошель у себя. Но разве сбежишь с ним куда от этих головорезов! И на коне не уйти, а на его коне – тем более. Поймают и тут же посадят живым на кол. Караван-баши приходилось не раз видеть, как поступают с ворами и грабителями.

И тогда ему пришло в голову, что самое лучшее – это быть ограбленным. Но как сделать, чтобы и ограбили, и деньги на месте остались? Да и какие грабители сунутся, когда рядом движется несколько сотен всадников. Но и тут купец нашел выход. Значит, среди воинов и надо искать грабителей. А дальше все было просто.

Он обратил внимание на трех кипчаков, которые недобрым словом поминали хана и всех начальников вообще. Разговорился с ними, намекнул на золото в караване. У тех глаза и разгорелись, как у голодной кошки при виде мыши. Тогда караван-баши испугался, что они могут всерьез убить его. Долго и терпеливо объяснял, как надо бить: чтобы и синяк на голове остался, и главное, чтобы он, караван-баши, уцелел.

Кипчаки хохотали и обещали не бить изо всех сил. Но он усомнился в их словах и накануне вечером подложил под шапку несколько слоев седельного войлока. Это и спасло. Его так огрели дубиной по голове, что сознание потерял всерьез и надолго.

А еще тем же вечером он отсыпал из кошеля большую часть золотых монет и надежно запрятал в седле своего ишака. Кому придет в голову искать там золото? Так что теперь караван-баши – человек обеспеченный, и об этом знает лишь его ишак.

– Чего косишься? – спросил он животное. – Или знаешь, какой ты теперь дорогой? Дороже арабского скакуна вместе с седлом стоишь. – Купец ласково почесал того меж длинных ушей, а потом незаметно провел рукой по седлу, ощутив выпуклость от укрытого там золота. – Ладно, попил – и в дорогу пора. Слава Аллаху, немного нам с тобой страдать осталось…

Тропа нырнула под развесистые кроны вековых сосен. Их ветви, словно руки великанов, тянулись к небу зеленью хвои, топорща во все стороны колючки игл. Будто много сотен лучников изготовились для боя с невидимым небесным противником и ждут сигнала, чтобы спустить тетиву. И тогда тысячи стрел взметнутся вверх, заслонят собой солнце.

Наконец караван, вытянувшись длинной петлей тяжело навьюченных лошадей с караван-баши впереди на маленьком ишаке, достиг лесного прогала, в конце которого виднелись глиняные увалы селения.

Купцы и путники звали этот поселок Бабасанами и тепло отзывались о гостеприимстве его жителей. Тут же навстречу выскочило с сиплым лаем несколько больших рыжих псов. Следом неслись черноголовые мальчишки, радостно приветствуя прибытие каравана. Чуть позже из ворот селения показались двое медленно вышагивающих стариков, опирающихся на длинные резные посохи.

Старый хивинец привязал своего ишака к нижней ветке толстенной ели и устало опустился на землю. Старики, признав в нем старшего, неторопливо направились к нему. Один протянул руку к ишаку, видимо, собираясь погладить, но тот злобно клацнул желтыми зубами, показывая, что не желает принимать ласку от чужака.

– Однако какой злой ишак у тебя! – Старик едва успел отдернуть руку. – Чем кормишь, что так кусается?

– Халвой кормлю, – спокойно отозвался караван-баши. – Сегодня еще не кормил, вот он и злится.

– Халвой, говоришь? – Старик принял шутку. – Может, и меня вместе с ишаком угостишь? Мне меньше надо.

– Покупай хоть мешок, мне не жалко. Возьмешь?

– Э-э-э, зачем мне мешок? Чуток дай за щеку положить, внучат угостить. Однако могу и мешок взять. Хочешь мешок халвы на мою старуху поменяю?

– А тебе она уже надоела, коль меняешь?

– Она у него, как твой ишак, кусается, – засмеялся второй старик, показывая гладкие розовые десны. – Он же ее халвой не кормит.

– А она меня до дома довезет? – с улыбкой спросил караван-баши.

– Зачем тебя везти? Ты впереди нее побежишь быстро-быстро.

– Ладно, оставь старуху себе, может, и пригодится еще. Лучше бы свежей рыбкой угостил. Есть рыбка-то?

– Нынче с рыбой совсем худо стало, – закачали старики головами. – Ушла от нас рыба. Очень худо!

– Это куда же она подевалась? Или переманил кто?

– Водяной бог на нас осердился, далеко отсюда рыбу угнал, а нам ершей да щуку оставил. Зато завтра-послезавтра мяса много будет. Оставайся у нас ночевать, медвежатиной накормим, а ты нас халвой угостишь?

– Видать, на охоту кто собрался? – осторожно поинтересовался хивинец.

– Да, наш хан Едигир на медведя пошел, на ту сторону реки. Как убьет первого, большой праздник будет. Тогда и наши мужики пойдут жирного мишку мало-мало рогатиной щекотать. Будет мясо…

В этот момент на поляну вывалила первая сотня, ведомая самим Кучумом. Он огляделся и, заметив рядом с караван-баши стариков, направил коня в их сторону.

– Эй, сивые бороды! – окликнул он сжавшихся от страха стариков. – Кто мне покажет, где ваш хозяин на медведя охотится? Хорошо заплачу. А?