Корабли и люди

К нашему удивлению, билеты оказались в вагон первого класса, а поезд Москва – Харьков весь состоял из классных вагонов и с электрическим освещением. Благожелательного «бывалого» товарища в вагоне первого класса не оказалось, а проводнику наша деревенская внешность не внушила достаточного уважения – он нас не пригласил в купе, сами мы там устроиться не посмели и попросту расположились в тамбуре вагона.

Через два дня рано утром мы оказались на Харьковском вокзале, переполненном разношёрстной толпой. Усталые и лишённые сна в тамбуре, мы пристроились к вокзальной стене и вздремнули. Часов в восемь мы с Колосковым пошли умываться, а Коля Померанцев остался сторожить наши вещи.

Когда мы вернулись, у Коли был страшно удручённый вид: он сидел на полу и держал между ног два наших вещевых мешка со скудными запасами продуктов, прихваченными нами в Бессоновке. То ли он вздремнул, то ли загляделся, но мешок с полученными в Москве продуктами бесследно исчез, как и собственный Колин мешок.

Обругав товарища растяпой в довольно крепких выражениях и тем самым его успокоив, мы кое-чем позавтракали и отправились на поиски украинского ЦК. Там нас долго не задержали и дали направление в Винницу в политотдел 12-й дивизии имени Петросовета войск ВЧК Украины.

Добирались мы до Винницы уже не так комфортабельно, как от Москвы до Харькова. Ехали на подножках и на крышах товарных и воинских поездов. На длительных остановках варили на кострах оставшуюся пшённую кашу без соли, но не унывали.

В Киеве повисли на подножке классного вагона, двери которого не открывались. Висело нас человек десять. Кто-то сундучком разбил стекло двери, и нас всех, висящих на подножке, сняли с поезда в Дарнице и отправили в комендатуру для выяснения виновного. Пока выясняли, поезд ушёл. Устроились мы часов через пять на крыше вагона товарного поезда. Но оказалось, что происшествие на станции Дарница было для нас счастливым. Как потом мы узнали, поезд, с которого нас сняли, где-то под Фастовом атаковала банда махновцев. Всех коммунистов и евреев перестреляли, а пассажиров поголовно ограбили.

В Виннице, прежде чем явиться по месту назначения в политотдел 12-й дивизии, мы выкупались в Южном Буге и предстали перед начальством чистенькими и свежими. Начальник политотдела Владыкин решил, видимо, что мы особой ценности как политработники не представляем, и приказал назначить нас политруками взводов в разные бригады. Со слезами на глазах мы упросили его нас не разъединять и отправить служить в одну бригаду.

Владыкин пожалел мальчишек, и мы попали в политотдел 51-й бригады, дислоцировавшейся в Коростене – городе областного подчинения меньше чем в ста километрах от Житомира. А там, опять со слезами на глазах, выпросили назначение в политсекретариат 197-го отдельного пограничного батальона той же 51-й бригады.

На этом пришёл конец нашему везению. Батальон стоял в местечке Олевск. Командир его, Завистовский, человек немолодой и без признаков сентиментальности, невзирая ни на какие наши просьбы и увещевания отправил нас в разные роты. Мы оказались разлучёнными и одинокими, километрах в сорока друг от друга, на самом западном краю России, на польской границе.

Пограничная служба вообще трудна и беспокойна, а в 1921 году это был настоящий фронт. Банды Петлюры, Тютюнника и прочих атаманов осели в «гостеприимной» Польше и оттуда небольшими группами постоянно переходили границу, терроризировали местное население, грабили и убивали, особенно советскую администрацию, производили диверсии и занимались шпионажем.

Редкая ночь проходила без стычек и перестрелок. Дважды банды Тютюника переходили границу в августе 1921 года. Трое суток батальон вёл с ними ожесточённое сражение в районе деревни Радовель, пока не подоспела дивизия Г. Д. Гая и не разгромила бандитское формирование.

В сентябре 1921 года в районе местечка Воетковичи, километрах в сорока от Олевска, в одном из взводов был убит политрук. Завитковский приказал мне верхом отправиться в Воетковичи и заменить его. Мне дали какую-то лошадь, а седла не оказалось. Я заменил его подушкой, из ремней сделал стремена и уже под вечер отправился к месту назначения.

Сначала ехал то рысью, то шагом, затем наступила ночь, небо было ясное, и полная луна ярко освещала дорогу. Ехать пришлось лесом и кустарником. Подушка то и дело выскальзывала из-под ремней, и мне приходилось беспрестанно останавливаться и поправлять импровизированное седло. Деревья и кусты бросали на дорогу длинные тени. Порой где-то в кустах мелькали зелёными огоньками глаза лесных зверьков.

В конце пути с приближением к границе мне стали чудиться за каждым кустом возможные засады бандитов. Стало страшно, и я пустился вскачь. Приехал на заставу, стёр себе всё заднее место о хребет лошади, слезть не могу. Плохой из меня получился кавалерист и вояка. Да ещё и здорово струсил.

Пробыл я на заставе месяца полтора. Работа моя с бойцами заключалась в проведении политинформаций, чтении газет и обучении неграмотных бойцов грамоте. В декабре 1921 года вышел приказ Реввоенсовета республики о демобилизации всех коммунистов, не достигших девятнадцатилетнего возраста. Это был мой случай, и в январе 1922 года я снова оказался в Бессоновке.

Мой кандидатский стаж – девять месяцев – истёк, и 30 января 1922 года я был принят Бессоновским райкомом в члены РКП (б). В начале февраля я поступил в пензенскую губсовпартшколу, но учиться мне в ней долго не пришлось. Жизнь моя пошла по другому пути.

Едем восстанавливать флот

В конце февраля 1922 года пензенский губком РКСМ отправил первых своих посланцев на восстановление Балтийского флота. Среди этих первых оказался и я. Нас было двадцать пять-тридцать человек, из которых я помню Александра Куприяновича Алексеева, Георгия Александровича Чубунова – впоследствии капитанов 1 ранга, Николая Павловича Гонцова из Саранска и Тихона Васильевича Осипова. Ребята были активные, горячие и горластые. Жизнь в нас била ключом.

Помню, на больших узловых станциях, таких как Рузаевка или Сасово, переполненных самой разнообразной публикой, мы, ехавшие восстанавливать флот, импровизировали митинги на темы дня, благо, поезда бесконечно долго ждали отправления, и желающих высказаться было множество. Нас слушали, аплодировали, мы ощущали искреннюю поддержку в нашем стремлении посвятить себя флоту.

1 марта, прибыв ранним утром в Петроград, мы вышли с Николаевского вокзала и с большим удивлением оказались перед памятником Александру III. Памятник показался нам чудовищным. Тогда мы, провинциальные юнцы, чуждые искусству, не способны были понять весь символический подтекст уникального произведения «русского итальянца» Паоло Трубецкого, тем более что гаденькие стишки Демьяна Бедного: «Мой сын и мой отец при жизни казнены, А я пожал удел посмертного бесславья. Стою здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья», – были высечены на гранитном постаменте памятника.

С сундучками и самодельными чемоданами, кое-кто с рюкзаками, промаршировали мы по деревянной мостовой Невского проспекта, по Большой Морской, через Поцелуев мост, по Офицерской улице и Лермонтовскому проспекту на Балтийский вокзал, откуда поездомдоехалидо Ораниенбаума и по ещё крепкому льду Финского залива пешим порядком пришли в Кронштадт. Немалый путь! При подходе к Кронштадту лес мачт и труб кораблей поразил нас. Но только из редких труб струился дымок, многие же корабли стояли без признаков жизни.

Нас привели в казармы Первого Балтийского флотского экипажа, в роту молодых моряков. После тщательной санобработки нас остригли и одели в рабочее серое парусиновое обмундирование, дали бескозырки, но без ленточек, и мы чем-то стали похожи на арестантов.

Недели через две нас, новобранцев, которых собралось тысячи две, распределили по батальонам и ротам. Я попал в первую роту молодых моряков. Командиром был военмор Высоцкий, с орденом Красного Знамени на синем флотском кителе.

Бывалый моряк, отличный воспитатель, он сразу завоевал наши симпатии. Долгие вечера Высоцкий просиживал с нами в ротном помещении, рассказывая о боевых делах и кораблях Балтийского флота во время Первой мировой войны, потом – Гражданской. Он первый привил нам любовь к морю и кораблям, посвятил нас в славные морские традиции, воспитал в нас понятие о морской дружбе, о беззаветной преданности российскому флоту, о высоком долге военного моряка.

Командиром Первого Балтийского флотского экипажа был не менее замечательный человек – Василий Васильевич Бурковский, строгий, требовательный и справедливый. Он был из царских офицеров, но на груди его красовались два ордена Красного Знамени[2]. Мы на него смотрели с благоговением.

Первым этапом нашего флотского воспитания было строевое обучение. По восемь часов ежедневно мы предавались на Якорной площади Кронштадта строевым упражнениям и так называемой сокольской гимнастике с винтовками или без оных, столь популярной в военных школах ещё с конца XIX века. Виртуозное владение оружием во всей сложности гимнастических комбинаций ценилось высоко, но доставалось превеликими физическими усилиями. Ну что ж, красота требует жертв, а эстетическая сторона отработанных, свободных и красивых движений оказалась неоспоримой.

А что касается «харча», то нужно прямо сказать: в то время на флоте был он не флотским. Нас кормили, главным образом, селедочным супом, в котором, как тогда говорили, «крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой». За столом мы все были распределены по шести на бачок: индивидуальных мисок и тарелок тогда не было.

Да и флотская традиция к тому же: испокон веков на русском флоте матросы ели из бачка. Поэтому каждый старался вооружиться большой деревянной ложкой: во первых, не обжигаешься, во вторых, у неё большая «протральная» полоса и реальная вероятность улова гущи. С такого харча у нас, понятно, большой прыти не было, а физическая нагрузка была основательной.

Постепенно мы привыкали к нашей новой жизни, но чувство воинской дисциплины мы ещё не познали – всё держалось на энтузиазме молодости.

В апреле нам сделали противохолерную прививку. Многие из нас перенесли её тяжело: общее недомогание, температура. Следующим утром больные после побудки остались в постелях. Кто-то пустил слух, что после прививки полагаются три дня освобождения от работ и занятий.

И вот раздаётся команда построиться на строевое учение. Половина построилась, половина продолжала валяться в койках. Командир роты Высоцкий бросил необдуманную фразу: «Или все стройтесь, или все ложитесь!»

Конечно, все предпочли последнее. Пришедший командир батальона Почтовалов, из бывших фельдфебелей-служак, в грубой форме, при всех начал распекать Высоцкого, а затем потребовал от нас немедленного построения. Мы отказались.

Коллективное неисполнение приказания! Доложили начальству, а у начальства от страха глаза велики: слишком свежа была память о кронштадтском мятеже 1921 года. Высоцкого арестовали. Мы потребовали встречи с командиром экипажа и предъявили ему требование освободить командира роты. Начали митинговать. Одним словом, форменный бунт.

Казармы экипажа оцепили матросами минной и артиллерийской школ и все выходы в город закрыли. Два дня продолжались у нас митинги, и наконец без оружия нас построили во дворе. Вызвали из строя наиболее активных ораторов – тринадцать человек – и как зачинщиков бунта арестовали. Состоялся суд. Почти всех арестованных признали виновными, в том числе и Высоцкого, и довольно сурово наказали. Командира роты отстранили от должности.

Не знаю, правильно ли действовало высокое начальство… Формально всё соответствовало воинскому уставу и законам, а по существу такое решение глупого конфликта подливало масла в огонь. При умном и умелом подходе к совсем молодым матросам всё решилось бы без всяких отрицательных последствий, требования начальства были бы выполнены, и дело закончилось бы просто наложением дисциплинарных взысканий.

1 мая 1922 года на Якорной площади мы приняли присягу. На наших бескозырках заблистали ленточки с золотыми буквами «Балтийский флот». Мы стали полноправными матросами.

После принятия присяги нас расписали по разным школам для обучения специальностям, необходимым для службы на кораблях. К моему великому огорчению, я попал в школу судовых содержателей (хозяйственников) и писарей. Ну, какой моряк писарь или шкиперский содержатель!? Писарем можно быть и не на флоте, да и зачем учиться на писаря? Имей красивый почерк да знай, где ставить точки и запятые. Но приказ есть приказ, а после апрельских событий мы это твёрдо усвоили.

Так волею судьбы я очутился в Петрограде, в новоморских казармах, бывших гардемаринских классах, на Васильевском острове, на Большом проспекте в доме № 92.

Пребывание в школе судовых содержателей было ничем не примечательно, и воспоминаний оно не оставило. Исключением из этой скучной жизни оказалась стажировка на действующих кораблях флота.

Осенью 1922 года проводились первые флотские манёвры. На них проверяли результаты восстановления флота. В манёврах участвовало ограниченное число кораблей: линкор «Марат» – бывший «Петропавловск» и пять-шесть эскадренных миноносцев.

Мне довелось стажироваться на этом линкоре, который произвёл на меня ошеломляющее впечатление: громадина, водоизмещением 23.000 тонн, с мощностью машин в 42.000 л. с., со скоростью хода 22–23 уз (для непосвящённых – 40–42 км/ч), достигала 183 метров длины и 30 метров – ширины.

Да ещё и с восьмиметровой осадкой! В средней части Балтийского моря мы попали в шторм. Сила ветра доходила до девяти баллов, и, несмотря на свои размеры, линкор изрядно покачивался. Многие молодые матросы укачивались, ужасно страдали, потеряли аппетит и работоспособность. А на меня качка не оказала ни малейшего действия, чем я очень гордился и твёрдо уверовал, что из меня получится неплохой моряк.

Военно-морское подготовительное училище

По возвращении в школу я узнал, что организовано Военно-морское подготовительное училище для подготовки молодёжи, в большинстве своём не имеющей среднего образования, к поступлению в Военно-морские училища – командное и инженерное.

Открытое в 1922 году, училище размещалось в гвардейских флотских казармах в Петрограде, на Екатерингофском, ныне Римского-Корсакова, проспекте, в доме № 22. Набор курсантов производился из рабочей и крестьянской молодёжи в возрасте от семнадцати до двадцати одного года, а также из краснофлотцев, служивших на кораблях и пожелавших связать свою жизнь с морской службой.

В этом году были укомплектованы два курса – в зависимости от уровня образования курсантов. Я подал просьбу в должной форме о направлении меня в это училище. Просьбу мою удовлетворили, и я, кое-как сдав экзамены, был принят на второй курс. Так судьба меня «отвела» от унылой школы судовых содержателей и писарей.

Два года пребывания в ВМПУ составляют целую эпоху в моей жизни. Преподавательский состав оказался уникальным. Достаточно сказать, что литературу и русский язык преподавал профессор Петроградского университета Сиповский, тончайший знаток русской словесности, сам к тому же известный беллетрист, математику – профессор Рыбалтовский, космографию и астрономию – профессор Кондратьев. И остальные профессора были им под стать.

Начальником нашего курса, то есть строевым начальником и воспитателем, был Николай Александрович Луковников, из прапорщиков военного времени царской армии. Строг он был до беспредельности, но так же и справедлив. Никогда не употреблял он своей власти, не разобравшись в существе дела до последних мелочей.

Его решения и действия всегда принимались в интересах дела и подчинённых. С первых же дней нашей совместной службы мы дали ему почётное прозвище Батя. И оно сохранилось за ним на протяжении всей его службы в высших военно-морских учебных заведениях. Для характеристики Николая Александровича приведу один занятный эпизод.

Однажды Евгений Почиковский, рубаха-парень и заводила, будучи в наряде, ушёл в самовольную отлучку, заключив джентельменское соглашение с курсантом Умовским в том, что Умовский его подменит в наряде на время его отсутствия. Такие случаи у нас бывали и не считались зазорными, покрываясь круговой порукой.

Прошу учесть: ведь это был только 1923 год, и понятие о военной дисциплине только лишь устанавливалось. К тому же и беспечность молодости: всё возможно, всё могу! В самоволку он ушёл в Гатчину, где у него жили родители. На следующее утро, возвращаясь в училище, он припоздал и примерно в полвосьмого сел в трамвай № 6, шедший от Балтийского вокзала через Садовую улицу и Екатирингофский проспект, мимо Николы Морского к училищу. И – о, ужас! На первой остановке в трамвай входит Луковников!

Женя, не думая, по первой реакции, расталкивая публику, устремился к передней площадке. На оклик Луковникова: «Почиковский» – не оглянулся и, как только трамвай остановился, спрыгнул и перебежал на впереди стоявший трамвай № 22, шедший по тому же маршруту.

Выиграв, таким образом, пару минут, он ворвался в ротное помещение, сорвал с дневального Умовского повязку «рцы» – нарукавный знак дневального – и встал у входа. Минут через пять входит в ротное помещение Луковников. Почиковский зычным басом командует и рапортует: «Смирно! Товарищ начальник, за время моего дневальства никаких происшествий не случилось. Дневальный Почиковский!»

Луковников выслушал раппорт и говорит: «Почиковский, сдайте дневальство подвахтенному, а сами явитесь ко мне».

Через две минуты Почиковский предстал в кабинете перед грозными очами Луковникова. И тут происходит следующий диалог: «Почиковский, Вы были в самовольной отлучке!»

– Никак нет, товарищ начальник, я был в наряде!

– Что Вы мне лжёте! Я Вас видел в трамвае!

– Никак нет, товарищ начальник, Вы не могли меня видеть, я дневалил с 4 до 8!

– Да я же Вас своими глазами видел!

– Никак нет, товарищ начальник!

Этот диалог длился минут десять. Почиковский неизменно отвечал: «Никак нет!» Луковников, видимо, усомнился в своей правоте, посчитал, что обознался, и сказал:

– Слушайте, Почиковский, скажите правду, вам ничего не будет: Вы были в трамвае № 6 или нет?

– Так точно, товарищ начальник, я был в трамвае.

– Пошёл вон, шалопай! – было заключением.

Но сдержал своё слово и дело оставил без последствий. Случай этот стал известен всем курсантам и ещё более укрепил наше почтение и, я бы сказал, любовь к Николаю Александровичу.

После нашего выпуска из ВМПУ он сделал ещё не менее двадцати выпусков из Военно-морского училища. И неизменно пользовался огромным уважением и любовью курсантов – будущих офицеров флота.

В подготовительном училище жили мы дружной семьёй, самодеятельность била ключом. Оказались среди нас и поэты, и гипнотизёры, артисты и спортсмены. Были серьёзные юноши, увлечённые наукой, были и клёшники-танцоры, но большинство из нас превратились в отличных моряков, командиров кораблей, соединений, в адмиралов, командующих эскадрами и даже флотами.

В 1923 и 1924 годах «подготовиловцы» и курсанты Военно-морского училища совершили на кораблях «Комсомолец» и «Аврора» два заграничных плавания, побывали в Швеции и Норвегии, совершая переход Кронштадтм – Берген – Мурманск – Архангельск – Тронхейм и обратно.

Первый поход возглавлял начальник ВМУ Николай Александрович Болотов, второй, длившийся 47 суток, – начальник военно-морских учебных заведений Владимир Митрофанович Орлов. В этих заграничных походах мы основательно «оморячились», попадая в штормы Норвежского и Баренцева морей, получили хорошую штурманскую практику и прошли стажировку по всем специальностям.

Конечно, как полагается, был в подготовительном училище и комиссар – Павел Петрович Коваль, чистой души человек, коммунист-идеалист, преданный своему делу Молодой, красивый, человек высокой культуры, он был душой коллектива. Он умел так подойти к нам, что каждое его предложение, каждое мероприятие, которое он проводил, находило среди нас живой отклик и одобрение. Он воспитывал нас в духе преданности родине, принципиальности и честности перед воинским долгом. И мы сохранили о нём самые добрые воспоминания.

В июле 1923 я побывал в отпуске в Бессоновке и женился там на своей односельчанке Колосковой Марии Андреевне. Это была первая гражданская свадьба в Бессоновке. Лихо прокатили мы в коляске мимо церкви прямо в волисполком, в загс. Старушки пророчили: из этой свадьбы прока не выйдет, и жить они, мол, вместе не будут. Пророчество местных пифий не сбылось: несмотря на все жизненные невзгоды и жестокие годы войны, мы были счастливы, до сих пор вместе и друг на друга не наглядимся.

Военно-морское училище

По окончании подготовительного училища осенью 1924 года нас расписали между тремя военно-морскими заведениями: Военно-морским училищем (командным), Военно-морским инженерным училищем и Военно-морским гидрографическим. Я очень хотел попасть в инженерное, но мне – увы! – выдалось командное.

С 1926 года оно стало именоваться Военно-морским училищем им. М. В. Фрунзе. А совсем недавно, до Октябрьской революции, это был Морской Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича корпус.

История его начинается в самом начале XVIII века, в 1701 году. И возникает по воле Петра Великого питомник русской морской славы из Навигацкой школы в Москве, которою возглавлял знаменитый генерал-фельдмаршал Яков Брюс, герой Полтавы. Но уже в 1715 году создаётся Морская академия в Санкт-Петербурге.

После двух веков совершенствований, преобразований и многочисленной смены названий славная морская школа превращается в 1922 году в Военно-морское училище. Из заведения, традиционно предназначенного детям привилегированного дворянского сословия, оно становится открытым молодёжи, вышедшей из самых глубоких народных слоёв, – такова диалектика революции.

И какой же гордостью исполнилось моё сердце, когда я, деревенский парень, даже не мечтавший в пензенской глуши увидеть наяву хотя бы на минуту морской простор, оказался волею судеб в стенах, видавших элиту русского флота: и боевых адмиралов, и героических штурманов, и землепроходцев, и учёных-гидрографов, и инженеров.

Г. А. Спиридов, Ф. Ф. Ушаков, Д. Н. Сенявин, П. С. Нахимов, И. Ф. Крузенштерн, Ф. Ф. Беллинсгаузен, В. И. Даль, А. Ф. Можайский, Ю. М. Шокальский и мои товарищи и начальники в годы страшной Великой Отечественной войны Н. Г. Кузнецов, В. Ф. Трибуц, В. П. Дрозд, Л. А. Владимирский – вот слава и гордость русской морской школы.

За три года пребывания в училище, с 1924 по 1927 годы, много произошло разных событий, и радостных, отрадных, ведь страна развивалась, была на подъёме, и страшноватых, связанных с усилением политического давления. А мы были молоды, ещё наивны, полны радости новой жизни. Много было замечательных встреч, главным образом, с людьми большого интеллектуального потенциала и высокой морали, преданных своему делу.

Первым начальником и комиссаром училища (во время моей учёбы) был Николай Александрович Болотов, обаятельный человек, интеллигент в полном смысле этого слова. Отличный воспитатель, он происходил из старых морских офицеров. С первых лет революции мичман Болотов перешёл на сторону народа ив 1918 году вступил в партию большевиков. Всю жизнь он служил стране и флоту. Мы его по-настоящему любили. Он был настолько доброжелателен к курсантам, что, бывало, при встрече с ним в длинных коридорах мы редко могли приветствовать его первыми.

Вторым начальником был Юрий Фёдорович Ралль, графского достоинства, из потомственного дворянского рода фон Раллей, известного с екатерининской эпохи, по словам Всеволода – его сына.

С морем Юрий Фёдорович был связан генетически: его прабабушка по материнской линии была племянницей Фёдора Фёдоровича Ушакова. Знаменательно, что за огромную роль, которую сыграл Юрий Фёдорович в Великой Отечественной войне, он был награждён орденом Ушакова 2-й степени за номером 1. Славный был Адмирал – с большой буквы, гордость российского флота! Он – один из немногих адмиралов, плававших на всех флотах России и принимавших активное участие в боевых действиях непосредственно на море.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

А. Ф. Колосков родился в 1884 г., был бессоновским крестьянином, двухлошадником, занимался извозом. Богатство его состояло из двух коз и огорода. В 1931 г. его «раскулачили» и отправили с женой и девятнадцатилетним сыном Петром в Нижнюю Переселенку Оборского р-на Дальне-Восточного края, где определили кочегаром на лесопилку. 17 января 1933 г. ПП ОГПУ по ДВК его арестовывает по обвинению в саботаже и антисоветской агитации среди рабочих, а 29 апреля 1933 г. Тройка при УНКВД по ДВК приговаривает его к расстрелу по ст 58-7-10-11 УК РСФСР, приведенному в исполнение в тот же день. Д.М. Колоскова самовольно, с большим для себя риском, покинула место ссылки, умудрилась выправить себе паспорт на свою девичью фамилию – Вашаева, с помощью сестры, служившей паспортисткой в Бессоновке, и приехала в Ленинград в семью дочери и зятя под видом домработницы. Только за два года до смерти, в 1995 г., мать моя, М. А. Святова, поведала мне очень кратко эту трагическую историю… Причем сам И. Г. Святов, несмотря на страшные обстоятельства того времени, без малейшего колебания принял свою тёщу и до конца её жизни (она скончалась в 1957 г.) обеспечил ей убежище. Аведь он тогда был слушателем Военно-Морской академии, и, если бы факт проживания беглой вдовы «врага народа» открылся, судьба его могла бы, без сомнения, стать иной. Также надо заметить, что в документах уголовного дела № П-97176 на А. Ф. Колоскова нет упоминания о его дочери М. А. Святовой – отец намеренно скрыл факт её существования от следствия, а Д. М. Колоскова как спецпереселенка навсегда исчезла из поля зрения карающих органов. Судьба же сына Петра остаётся неизвестной. А.Ф. Колосков реабилитирован 16 января 1989 г. Документы дела А. Ф. Колоскова дошли до меня только в мае 2016 г. при содействии Л. С. Ереминой, сотрудника Мемориала, за что ей безгранично благодарна. – Прим. В. Трэмон.