Сочинения. Том I. Трактат «Личность и проступки». Пьесы. Статьи о театре

Чтобы ответить на все эти вопросы, открыть для себя всесторонне существующее бытие, человек должен обладать способностью предельно широко смотреть на мир, то есть не только чувствовать Бога, но и воспринимать разумом, что Он есть. Запредельность познавания Бога не отрезает от Него человека, ибо она доступна его интеллекту. Папа особенно настаивает на интеллектуальном потенциале человека. И доказывает научно, что через мистику и в мистике может раскрыться естественное состояние человека, что созерцательностью можно овладеть с помощью веры, полагающейся на разум. Одна из его энциклик (посвященная проблеме соотношения в науке философского и богословского начал) так и называется: «Вера и разум» («Fides et ratio», 1998).

Мистический опыт, в понимании Папы, – тоже источник познавания человека. Отсюда столь заметная роль отводится человеческому уму: ядром ответственности человека за свой поступок, показывает он, является известная в логике функция суждения, иными словами, – умственная (в прямом смысле разумная) функция. «Закон природы человек познает умом, он прост, он сам себя объясняет»21. Следовательно, «человек способен постичь Бога собственным разумом: способен иметь некоторые «знания» о Боге»22. Таким образом, показывает он, есть два пути «познания» Бога: «разума» и «веры». И хотя эти пути различаются между собой, они «встречаются» в человеке, друг друга дополняя. «Признавая Бога через веру, человек несомненно признаёт истиной всю совокупность сверхъестественного и спасительного содержания Откровения»23. Для человеческого разума, говорит далее Святой Отец, Бог остается одновременно и познаваемым, и непостижимым. «В течение своей земной жизни человек общается с Богом Откровения во «мраке веры» […]. В то же время – как утверждает св. Иоанн Креста – именно эта «темная ночь веры» является светом, который безошибочно ведет к Богу»24.

А потому вера постоянно нуждается в обновлении, углублении, неустанных обоснованиях представлений о жизни небесной и земной, постичь которую можно прежде всего умом – с помощью разума. Единение с Богом (как и всё то, что непосредственно служит этому единению), настоятельно подчеркивает Папа, является органичной частью интеллектуальной жизни человека: она не должна быть обособленной, ибо интеллектуализм заложен в самой природе человека.

«Вера не умаляет значения человеческого разума, но побуждает человека задуматься и помогает ему лучше понять всё то, что в наблюдаемой действительности вызывает у него вопросы»25. Наука и знания – для человека это такая же повседневная необходимость, как пища, работа, религия. Не случайно он так любит известное изречение св. Фомы Аквинского: «Интеллект – это в своём роде всё».

Благодать

Папа стремится преодолеть искусственно созданную людьми границу между «знанием» и «верой», между постижением Бога «душой» и постижением Его «разумом», между «рассудочным», мыслительным к Нему отношением и чувственным; наконец, между «гуманизмом» и «религией», как бы соединяя в своих размышлениях – проповеднических и научных – важнейшие сферы знаний в единое русло, открывающее мир благодати, без которой не постичь сверхъестественного бытия.

«Под воздействием благодати веры, предваряющей и поддерживающей, и возникает сверхъестественная межличностная «сопричастность», «общность» (лат. communio), закладывающая живой фундамент веры […]. В этой благодати – словно источник сверхъестественного просветления, которое «открывает глаза разума»; благодать веры особым образом охватывает познавательную сферу человека и на ней сосредоточивается. Свет веры помогает человеку принять отдельные истины Откровения»26.

Если попытаться суммировать сказанное Святым Отцом в его трудах и выступлениях на тему познания (а следовательно, и понимания) с точки зрения мистического опыта и с учетом богословского смысла этого опыта, оно предстанет в виде своего рода трехуровневой структуры: познание человека как субъекта, познание его внутреннего мира (через который познается собственно сверхъестественная жизнь) и познание сверхъестественного Объекта. При этом само познание в своей совокупности несводимо к одной лишь области знаний о Боге (подразумевающей, как правило, лишь признание Его сути и Его существования), предполагается понимание Его существования. Между признанием Бога как таковым и Его пониманием заключена принципиальная разница.

Отсюда – следующий вывод, к которому приходит Кароль Войтыла: человек не может собственным умом познать Бога как Объект. Но и с помощью одной веры он также не может узнать, Кто такой Бог, однако посредством веры он может входить в единение с Богом. Тем самым вера обретает качество действенного общения с Богом, и Бог присутствует в человеческой личности реально.

Мистическое единение с Богом – конкретная реальность.

Лишь принятие всегда возможной связи человека с Богом гарантирует человеку полноценное и полнокровное существование в трех взаимозависимых измерениях: «внутреннем», «внешнем» и «сверхъестественном». Гармонизация этого трёхъярусного бытия во многом зависит от умения человека погружаться в глубины своего «внутреннего мира».

«Я всегда больше испытываю тягу к людям с сокровенным, глубоким внутренним миром», – признание принадлежит двадцатилетнему Каролю27, еще далекому от строго научных поисков, но уже тогда осознававшему важную роль в человеке «его внутреннего пространства». Уход в свой внутренний мир вовсе не означает социальной отъединенности, желания скрыться от современных проблем или убежать от их сложностей. Даже напротив, Папа настаивает на органичном единстве и целостности всех трех миров: на этом сложном пути и открываются врата благодати.

Благодать – особая сфера бытия человека, и в его существовании она так же реальна, как реален сам человек, его жизнь, однако в каждом благодать проявляет себя по-разному, а, бывает, что и не проявляет себя вовсе – если человек к ней глух. «Всё может быть действием благодати, надо только уметь и, прежде всего, желать сотрудничать. Этому учит нас притча о талантах[4]. Я полагаю, что на благодать надо уметь отвечать смирением»28, – писал Кароль Войтыла в одном из своих писем в 1940 г. А много лет спустя в научном трактате «Любовь и ответственность» уточнил: «Благодать обладает силой делать прямыми пути человеческой любви». Сказано не просто афористично, но еще и красиво (если под красотой понимать не изысканность слога, а глубину мысли, постигающей взаимоотношения людей и Бога), равно как и следующая мысль: «Действие благодати скрыто в начинаниях как участие невидимого Создателя»29.

Мистический опыт, ставший в свое время предметом исследования знаменитого испанского богослова, достижения которого, в свою очередь, были суммированы Каролем Войтылой, и сегодня находит своих несомненных почитателей и продолжателей, по-разному и по-своему трактующих мистическое учение, а потому, говоря о созерцательном опыте, Святой Отец всегда имеет в виду предельно широкий круг слушателей. И потому в трактовке Иоанна Павла II строго религиозное учение о мистическом смысле встречи человека с Богом (и встречи сугубо индивидуальной) становится достоянием всего человечества как всеохватывающая гуманитарная наука о человеке, мире и Боге30.

Реализм сверхъестественного бытия

Здесь, по-видимому, таится секрет особой убедительности, которая свойственна Святому Отцу как проповеднику. Его проповеди всегда просты по смыслу, логичны по изложению и совершенны по форме. В некотором роде они – литературно законченные миниатюры, у каждой из них свой внутренний образ, пластика, система сопоставлений, как правило неожиданных, развернутых и объемных.

«Всё, что он говорил, – пишет писатель и критик Анджей Киевский, – было мне хорошо знакомо, и всё удивляло. Казалось, представься мне возможность говорить о том, о чем говорил он, – о преломлении хлебов, воскрешении Лазаря, о Марии Магдалине, я подошел бы к этому точно так же, но в то же время я понимал, что всё это мне никогда не пришло бы в голову. Он рассматривал образ Христа, как на семинарах Выки[5] анализировали литературные образы… Говорил о Божественности евангельского послания и одновременно – о повествовательной структуре Евангелия. Он вводил образ Евангелиста – участника драмы Христа, Его свидетеля и Его посредника: между Христом и нами словно появлялся писатель. […] Богословие и антропология в его проповедях представляли единство, одно целое. И всё в них было ясно. Ясными были слова, ясно звучал голос, даже дикция была ясной, и ясным был взгляд, с которым он смотрел на нас с черно-золотого амвона собора»31.

К ясности следовало бы добавить особенность, которую можно рассматривать и как одно из средств воздействия Иоанна Павла II на слушателей, но в то же время ее можно отнести и к его мировоззренческой системе: стремление к реализму, которому Папа неукоснительно следует и которому в некотором роде возвращает его истинное значение (исковерканное во многом прямолинейностью трактовки материалистов и особенно марксистов).

Прежде всего он расширяет представление о реализме, преодолевая тем самым существующую со времен Средневековья идеалистическую его трактовку в философии как направления, признающего реальность вне сознания, но не признающего реальность самого сознания, и сложившееся уже в XIX в. понятие о так называемом реализме в искусстве, основанное на отображении «правды жизни» как явлении объективном, но не субъективном.

В мировоззрении Папы – сторонника реалистического томизма – принцип реализма – исходный. И потому, говоря о религиозной мистике, обращаясь к мистическому опыту и наследию его изучения, Папа всегда настаивает на абсолютно реалистичном ощущении присутствия Бога в момент общения с Ним внутреннего человека. При этом для него важен и другой принцип: относительность реализма. В частности, прослеживая историю Рапсодического театра, он трактует реализм в театре в категориях сценических законов (к сожалению, изложенная им театральная система, которая была бы способна в полном смысле реформировать современный театр и которая, наверное, после системы Станиславского является самой новаторской, как-то ускользнула от театральных деятелей, в том числе и в Польше). Реализм в интерпретации Папы – это понимание явления в категориях его сути.

С этих позиций он обосновывает необходимость реалистического подхода в исследовании человека-личности, настаивает на реальности той «действительности», которую представляет собой личность, совершающая поступок (но предостерегает против отождествления этой «действительности» с «ситуацией» в смысле философском или психологическом): человек является субъектом реально и переживает себя как субъект тоже реально.

Реалистический метод дает возможность Папе посмотреть на человека всесторонне и конкретно. Личность в его работах – субъект и объект одновременно, отсюда многослойность взаимосвязей ее объективного и субъективного начал в их более глубинных – объектных и субъектных – соотношениях. Все явления жизни, считает Папа, с их многообразием аспектов рассмотрения, в том или ином виде обязательно подпадают под закон реализма. Причем это нисколько не противоречит апофатизму в подходе к Богу, что свойственно, кстати, как замечает Папа, именно христианскому Востоку: «Чем больше человек возрастает в познании Бога, тем более воспринимает Его как недоступную тайну, непостижимую в своей сущности… Ибо на вершине познания и переживания Бога пребывает Его абсолютная трансцендентность»32. В конечном счете познание – это умение человека раскрывать себя и мир. Говоря иначе, это способность человека быть открытым высшей реальности.

Трансцендентность человека

Открытость – одно из самых важных человеческих свойств.

Жизнь, говорит Папа, предоставляет человеку разные возможности для самореализации. Можно использовать достижения человеческой цивилизации, не испытывая ни в чем недостатка, но глубины человеческой души, которые видятся с высот Духа, неминуемо ускользнут вместе с сверхъестественным бытием. Трансцендентная реальность предполагает существование духовности в человеке: «Посредством своей духовной сущности человек открыт не только истинному, доброму и прекрасному. В этой открытости обретает свою основу свойственная человеку трансценденция»33.

Папа исходит из того, что трансцендентность является главным измерением человеческого бытия, высшим свойством личности, истоком ее нравственности. «Человек несет в себе изначальное отношение к истине, которое и определяет трансцендентный характер человека как субъекта»34. Такой тип существования подлинно свободный. И он дарует человеку ощущение своего величия. В утверждении величия человека скрыт истинный смысл гуманизма, который способствует раскрытию сверхъестественного призвания человека.

Данный вывод находится на стыке двух философий: философии сознания и философии бытия. Понятие о человеке как «бытии завершенном» заключено в философии бытия, тогда как сознание «вечного беспокойства», сопровождающего человека на протяжении всей его жизни, относится к области внутреннего опыта, то есть философии сознания. И обе эти «ветви» человеческой мысли (или, как говорит Папа Римский, языка, придавая тем самым языку философское значение) неразрывны, ибо в подобной взаимосочетаемости заключена возможность представить человека во всей его подлинной полноте и сложности.

Человек своей открытостью абсолюту жаждет завершенности. Такова диалектика духа и материи как двух начал, определяющих человека как бытие и как субъект (чему и соответствуют две философии). Но именно эта открытость позволяет преодолевать собственные границы: переступать порог. Как и воспринимать красоту, откликаться на нее, в чем бы она себя ни выражала: в чудесах природы, произведениях искусства, литературе, музыке, архитектуре. «Человек только тогда может со всей полнотой открыть красоту и испытать восхищение ею, когда он познает ее источник – трансцендентную красоту Бога»35.

Признанием реализма сознания Папа в своих сочинениях и выступлениях фактически приравнивает «философию бытия» к «философии сознания», точнее было бы сказать, соединяет мысль той и другой «ветви». С одной стороны, это, конечно же, св. Фома Аквинский, а с другой – св. Августин, Паскаль, Кьеркегор, не говоря уже о мистиках, прежде всего о св. Иоанне Креста36. Эта своеобразная богословская «двуязычность» позволила Папе сосредоточить свое внимание на внутреннем человеке, соединившем в своем мире мир «внешний» и мир «трансцендентный», без которых не познать в полном смысле самого себя.

Подкупающая легкость стиля размышлений Иоанна Павла II обманчива. Сказанное им всегда подразумевает определенное интеллектуальное напряжение, ибо по сути касается сверхъестественной реальности, и всё имеет значение с этой точки зрения – в соотнесении с ней. А сверхъестественное бытие раскрывается только в параметрах опыта.

В этом смысле любая работа Святого Отца представляет собой так или иначе методологию опытного подхода в самом широком смысле этого слова: и феноменологического, и мистического, и философского, и религиозного, то есть обязательно совокупного. Без такого подхода не может быть подлинно научных знаний, как без признания сверхъестественной жизни – истинных представлений о человеке. И потому важнейший для него критерий – персоналистский.

Милосердие

Папа Римский – богослов-моралист, обосновавший необходимость выработки персоналистской нормы, теоретик антропологической этики, которую он рассматривает в социальном плане прежде всего как писатель – в ракурсе взаимоотношений человека-художника с Богом. И драматизм этих отношений предельно достоверен, ибо подтверждается конкретным примером. Образ брата Альберта в пьесе «Брат нашего Бога» трудно назвать просто художественным, как и отнести его к традиционно понимаемым персонажам, ибо здесь он – лицо историческое: события, связанные с ним как с героем, происходили на самом деле.

Восстанавливая отдельные обстоятельства жизни св. брата Альберта – одни – в определенной последовательности, другие – как «некий миг», – Кароль Войтыла вовсе не ставит перед собой задачи создать чисто историческое полотно, хотя и строго следует закону исторической правды, погружая читателя и зрителя в конкретные проблемы, из которых, по существу, и возник св. брат Альберт как носитель и выразитель идей своего времени. Безусловно, пьеса эта – о Польше и ее святом, но в той же мере она обращена и к нашим, сегодняшним дням в России. Вопросы, которые мучили св. брата Альберта, были жизненно актуальны и в итоге позволяли свести их к одному вопросу: как быть милосердным?

Бывают времена, когда от понимания ставшего вдруг повседневностью факта – вокруг столько неимущих, и мало кого это волнует – зависит будущее страны, моральное здоровье ее последующих поколений. И потому трудно сказать однозначно, чем же является история художника Адама Хмелёвского – поучительной притчей или поводом для создания произведения о любви к человеку.

Можно также предположить и то, что в истории о брате Альберте, в тех сомнениях и метаниях, через которые проходит герой, много от пережитого самим Каролем Войтылой, начиная, пожалуй, с детства, ибо оба познали и драматичность сиротства, и благость дружбы, исходящей от людей, намного их старше. Есть в этом сходстве автора и героя несомненная близость натур – не случайно так притягательна для Папы фигура и личность этого удивительного монаха, которому посвящена не одна его проповедь.

Существует мнение, что пьеса «Брат нашего Бога» явилась прообразом той программы, которая была заявлена Папой Римским на первых же порах его понтификата и нашла свое воплощение в энциклике «Бог, богатый милосердием»37.

«Подлинное милосердие есть, так сказать, наиболее глубокий источник справедливости»38. Но вместе с тем «любовь – если обратиться к самой ее сути – вне пределов справедливости, выше ее»39. Отсюда стремление понять, почему так трудно дается наука милосердия, которое непостижимо во всей глубине вне христианской заповеди любви.

Особенно много на эту тему было сказано К. Войтылой в свое время в проповедях медикам, обращаясь к которым он стремился прояснить природу столь неоднозначного восприятия человеком милосердия.

«В основе своей человек всегда готов к сопротивлению милосердию. Коль скоро он признает милосердие, то должен признать, что и сам нуждается, по крайней мере, в помощи другого человека. А между тем в каждом заключена большая потребность в самодостаточности: не нуждаться! не оказаться в такой ситуации, чтобы надо было нуждаться! И с этой точки зрения милосердие и религия милосердия видятся людьми не всегда в полную меру… Каждый человек находится в таком положении, в котором он кому-то нужен. И каждый находится в таком положении, когда около него есть люди, которым нужна его помощь»40.

Близко знавшие молодого Кароля Войтылу удивлялись тому, как он успевал, а главное, умел незаметно сочетать свое пастырское служение и научные интересы с вниманием к людям, догадывался, в чем в настоящий момент их нужда, а за помощью и поддержкой в трудные военные годы к нему обращались не раз. Вот как вспоминает об этом один из семинаристов: «Спустя какое-то время у дверей нашей квартиры стала собираться «краковская беднота» с просьбой позвать священника Войтылу. Помню, как постучал в нашу комнату мужчина и попросил выйти о. Кароля. Он вышел к просителю и говорил с ним в коридоре. Возвращается к себе. Нагнулся – и вытаскивает из чемодана, который стоял под кроватью, свитер, прячет его под сутану. Выходит – и тотчас же возвращается, но уже без заметного до этого «живота». Отдал бедняку свой новенький свитер, который только вчера получил в подарок от господина Котлярчика. Сам мёрз и дрожал от холода. Не знаю, откуда доставал и чем делился. Но люди часто приходили и спрашивали его. Делился с бедными, чем мог»41.

Таких случаев в книге «Календарь жизни Кароля Войтылы», где собраны во фрагментах его выступления (и прежде всего проповеди), статьи, очерки, письма и воспоминания, немало. И дело, наверное, не столько в том, что он делился последним – добрым людям подобное свойственно, дело в большем: к нему приходили за помощью, а ведь не у всякого доброго возьмут, у него же не стеснялись даже просить.

Сущность милосердия выявляется и в главных научных трудах Войтылы «Любовь и ответственность» и «Личность и поступок», правда, в скрытой, не прямой форме. Избрав исходным моментом своих сочинений евангельский принцип «возлюби», автор делает его завершающим, проявляя тем самым незаурядное уважение к читателю42.

Здесь нашла выражение особая позиция Святого Отца: мнение свое только высказывать – и тщательно, аргументированно обосновывать, но не навязывать и не рассматривать как последнюю инстанцию.

Милосердие как форма сопричастности, общения людей между собой перед лицом Бога, конкретизируется через понятие «ближний», которое, согласно теории Папы, свидетельствует о способности каждого быть соучастником всего человеческого – находиться в постоянном единстве (и осознавать его!) с любым другим человеком и со всеми людьми. Конструкцию взаимоотношений людей при условии сохранения индивидуальных прав каждого он выявляет в структурной сложности самой заповеди: с одной стороны, она представляет собой «систему» соподчинения людей, объединенных началом человеческого, но с другой – в ней выступает и начало личностное – нацеленностью на собственное «я»: «… возлюби ближнего твоего как самого себя»[6]. Мерой любви к ближнему, подчеркивает Папа, является любовь к самому себе, но эта «мера» одинаково важна в двух направлениях, ибо мерой любви к себе самому и является любовь к ближнему43.

А потому то, что мы выражаем в слове «ближний», принципиально отличается от того, что мы подразумеваем, например, под понятием «близкий» или под словосочетанием «член общества, общности, некоего коллектива». Люди могут быть членами разных групп и сообществ, могут оказаться вместе и в связи с этим быть друг другу близкими, могут и, наоборот, оставаться чужими, но независимо от этого они всегда будут в отношении друг друга «ближними», и таковыми эти отношения не перестанут быть ни при каких социальных или политических катаклизмах.

Благодаря этому в человеке сохраняется человеческое: всё то, что в нем существует независимо от его социального статуса и неразрывно с ним, заключая в себе два начала: любой другой и я сам. Следовательно, «ближний» – всеобъемлющая реальность и общность между людьми. Пренебрежение этой категорией и порождает отчуждение человека от человека – едва ли не самую опасную болезнь современной цивилизации.

Когда Иоанн Павел II рассуждает о евангельской заповеди любви применительно к любви, это воспринимается естественно и логично, но в контексте социальных отношений, с точки зрения категории «участия», кажется непривычным, чем-то новым, хотя без этого контекста истинной сути понятия «ближний» (как и «участия») нельзя осознать. Вот эта смелость и естественность соединения сегодняшней жизни с категориями, которые выработаны тысячелетней традицией, и делает, наверное, мысль Папы одновременно традиционной и актуальной, близкой и понятной каждому, благодаря чему на задний план уходит тип доказательности и ее сугубо научная ценность – результат, который получен кропотливым и долгим трудом.

Человек действующий и проблемы выбора

Человек исследуется Каролем Войтылой в разных измерениях (как личность и собственное «я») и в разных масштабах, которые философ сводит, например, в «Любви и ответственности», к тому, как человек проявляет себя в общении с противоположным полом, а в «Личности и поступке» – в действии. В первой работе акцент сделан на сексуальной этике, во второй – на поступке человека, понимаемом как «осознанное действие». При этом любовь также трактуется как поступок, поскольку через свой поступок личность проявляет себя и становится в любви субъектом.

Многомерна подобного рода «модель» действующего человека: она предстает в психологическом, гуманистическом, феноменологическом, экзистенциальном, антропологическом, персоналистском, наконец, этическом и сверхъестественном измерениях, причем последнее оказывается и самым глубинным, и как бы всё в себя вбирающим, тем обобщающим масштабом, к которому стремится нынешняя культурология, если видеть в ней интегральную дисциплину, привлекающую материал из смежных областей.

Но и этими определениями сущность предложенных К. Войтылой «моделей» не исчерпывается: внутри, например, модели действующего человека, в зависимости от вида самого действия, находит проявление внутренний характер человека (с его причастностью к действию), а также раскрывается суть человеческого вообще, как и сам механизм взаимодействия человека с окружающим миром (в категориях участия и со-участия) и с сверхъестественным бытием (через «внутренний мир» человека и посредством трансцендентного).

Войтыла прослеживает, как в действующем человеке обнаруживает себя присущая личности зависимость от истины (конечной и начальной инстанции морали), которая формирует свободу, реализуемую через свою подчиненность этой истине – здесь объяснение тому, что свобода обусловливает духовный динамизм личности.