Киномеханика

– Какой ряд? Какое место? – быстро спросил обескураженный Марат, отбросив церемонии, и так сжал Элин локоть, что она громко ойкнула.

Глава б

Свидетель ссоры

Всецело погрузившись в допрос Эли, Марат упустил из внимания женскую перебранку во дворе. Ее отзвуки пробивались в полуподвал сквозь стекло – оно слегка позванивало в унисон самым пронзительным нотам, – но Марат не вникал в ее смысл. И напрасно, потому что в какой-то момент дверь в комнату с треском распахнулась. Сонная Лора, злобно застонав, подняла голову. Но, пробежав мимо нее, за ширмы ворвалась сухонькая старушка и с неожиданной для ее тельца силой, так, что массивный сундук ворохнулся, откинула его крышку. При виде Марата старушка на миг остолбенела, но тут же в поисках чего-то, что ей приспичило извлечь сию секунду, стала расшвыривать из сундука вещи, успевая язвить незнакомца, чье неожиданное присутствие в комнате еще более усиливало ее раздражение.

– В этом доме можно жить? Везде глаза, везде уши! Из каждого угла по бандитской роже выглядывает! А чего еще ждать? Раз главный мазурик вернулся – вся окрестная шпана понабьется сюда, как тараканы по щелям! – бормотала она себе под нос, стоя к Марату спиной, но, конечно, адресуя гневные укоры ему. Это было так же очевидно, как и то, что возражать бессмысленно. Эля, повторив его недавний жест, приложила палец к губам. Марат понимающе опустил веки.

Вырыв наконец из сундука то, что искала – модную, хоть и опрелую на сгибах от долгой лежки замшевую куртку с хипповской бахромой на рукавах, – старушка сгребла ее в горсть и побежала вон из квартиры, но у двери ее перехватила выскользнувшая из-под простыни Лора.

– Баба Шура, не кипятитесь! Это же вышел счастливый случай, благодаря которому между ними всё отныне навсегда покончено. Лучше и нарочно не придумаешь, – быстрым значительным шепотом говорила Лора. В одной ночной рубашке со сползшей до локтя бретелькой она возвышалась над строго одетой и туго причесанной старушкой и бросала из-за нее быстрые взгляды то на замшу в ее руках, то на Марата с Элей. Но ее увещевания достигли противоположного результата.

– Вы глядите, она меня поздравляет! – изумленно проговорила баба Шура, как бы не веря своим ушам и отшатываясь от квартирантки, чтобы еще раз хорошенько ее рассмотреть. – С чем?! С тем, что девку осрамили навеки?! Что всю жизнь, чего бы она в жизни ни добилась и кем бы ни стала, ее будут вспоминать по одному этому счастливому – вот оно счастье! – случаю: это, мол, та самая, что по пляжу нагишом бегала. И прозвище какое-нибудь приклеят вроде Женьки Голой. У нас, бытхуян, с этим скоро. До пенсии будешь носить, не отскоблишься. Ей теперь хоть беги из города. А куда бежать, если летом вся страна тут? На весь Союз ославили! В поезде, на вокзале, на базаре – где-нибудь да узнают, будут щериться и пальцами тыкать. Значит, беги из страны. А куда бежать? За границу? Так ведь и заграница будет в курсе. Разве я не говорила тебе, что Адик с интуристами якшается? А теперь ты скажи: для чего он ее вчера на пляже при всём народе фоткал, пока она, бедная, готова была сквозь землю провалиться?

– Разве он ее фотографировал? – нахмурясь, проговорила Лора. – Я не видела.

Но ее недоумение только подлило масла в огонь. Баба Шура так и взвилась:

– Ты рядом стояла – не видела, а другие за километр разглядели! Чужие люди! Чужие люди, которые Владьку знают – а кто на Бытхе не знает его фокусов! – и те мигом смикитили, что он эти карточки западным немцам продаст, глазом не моргнет! А не купят – так подарит, чтобы поглумиться, чтобы их газеты пропечатали, в каком виде советская девушка не стыдится прилюдно показаться на пляже! А это уже позор на весь мир!

Марат смотрел на старуху во все глаза, озадаченный масштабом нарисованной ею картины последствий вчерашнего эксцесса. Она между тем продолжала.

– Чужие люди, – воскликнула она, словно смакуя ту особенную боль, которую причиняло ей это слово, – и те хотели девку заслонить, спрятать, да далеко стояли! А как же это, они мне говорят: твоя подруга, твоя квартирантка рядом стояла – пальцем не шевельнула, не толкнула шаромыгу под руку, не выцарапала ему глаза, не засветила пленку? Вот она, благодарность вам с внучкой за то, что сами в сарай перешли, а эту гадюку в дом пустили! Так-то чужие люди говорят, а мне и крыть нечем!

– «Гадюка», положим, деньги платит, – дрожащим голосом сказала Лора, растерянно оглядываясь по сторонам, видимо, ища угол, где могла бы, укрывшись от лишних глаз, одеться и привести себя в порядок. Но в крохотном помещении такого укрытия не было, а за ширмы мешали пройти Марат с Элей. Тут еще баба Шура ухватила ее за руку.

– Де-е-еньги?! – протянула она, метнув взгляд на Элю, словно присутствие ребенка до сих пор сдерживало ее, но теперь, раз сама мать коснулась этой темы, она тоже решила отбросить всякую дипломатию. – Денюжки твой муж платит, который на северах трудится, чтобы ты на югах каждое лето могла хвостом вертеть. А дочку с собой берешь для ее здоровья или для отвода глаз – чтоб у него там подозрений не возникало. Ведь он не догадывается, что с ней мои внучки водятся, пока мамаша тут отсыпается после бурных ночей. Ты подумай-ка: что будет, найдешь ли ты хоть где-нибудь угол, не говоря уже о бесплатной няньке, если я сию секунду шваркну в твои бесстыжие глаза деньги и выставлю тебя за порог?

– Эльвира, не слушай клевету этой женщины! – сказала Лора сдавленным голосом. Вдруг лицо ее невольно жалко скривилось, она бросилась на подушку и зарыдала.

– Ага, – профырчала баба Шура, – чужая-то голая правда по пляжу побежала, а своя глаза защипала!

И торжествующая старушка, расправившись с одной оппоненткой, метнулась на улицу. Марат, щурясь от света позднего утра, выскочил за ней. Эля утешала мать.

На дворе по бетонной отмостке вдоль стены дома, то закладывая за спину руки, то поднимая их перед собой и взглядывая на крошечные дамские часики, шагала взад и вперед стройная, несмотря на полноту, женщина. Еще раньше изнутри дома Марат заметил в окне полуподвала напряженные икры ее ног в туфлях-лодочках на низкой шпильке и край темной юбки-миди. Теперь он увидел и снежно-белую однотонную блузку с глубоким вырезом, и массивную голову, оттянутую назад тяжелым узлом затейливо собранных на затылке белокурых волос. И осанка, и выразительные линии породистого лица говорили о том, что некогда эта пожилая женщина была замечательно красива. Хотя в физиономии Адика ее губы, нос и брови казались смазанными и какими-то оплывшими, Марат наметанным глазом угадал в ней его мать. На это же указывала и ярость, с которой Жекина бабка подскочила к ней, протянула замшевую куртку и потребовала фотопленку. Но эта женщина была явно не Лора. Она только еще глубже за спину убрала руки и презрительно пожала плечами.

– Ваша внучка носила новую вещь, пока из нее не выросла, – проговорила она тягучим, переливчатым голосом. – А теперь вы хотите ее сдать. Ловко! Только комиссионный магазин располагается у Пролетарского подъема напротив Поцелуевского гастронома. А я не беру подержанные вещи.

– Райка, не кобенься, – угрожающе сказала баба Шура. – Твой Коля тебе из этого замшевые перчатки смастерит, чтоб не холодно было зимой корешки билетов отрывать. Да еще, пожалуй, на сумочку с портомонетом останется. Всё будет как раз в тон твоей дубленке, из которой ты пока еще не выросла, – не удержавшись, съязвила старуха.

– У меня есть и сумочка, и перчатки. И не самодельные, и не одни, – насмешливо возразила дама.

– Тогда просто так отдай пленку! – вспылила старуха, швыряя замшу на землю, но, впрочем, рассчитав так, чтобы дорогая вещь не угодила в лужу от прошедшего ночью дождя. Ее противница боком, отведя колени в одну сторону, как это делают женщины в тугих юбках, присела и двумя пальцами подняла куртку.

– Вещица, конечно, поношенная, но не поддельная, и действительно фирменная и модная. Хотя размер не ходовой, сбыть ее выгоднее на толкучем рынке у вертодрома. Да, лучше несите туда, не в комиссионку, – говорила она, расправляя куртку и протягивая ее старушке, а когда та не взяла, небрежно разжала пальцы и уронила на прежнее место. Яда бы у нее хватило на двух баб Шур. И, соглашаясь с этим, старуха совершенно отбросила тон язвительной полусерьезности, с которого всё равно сбивалась.

– Раиса, если ты не враг своему ребенку, не вынуждай меня на крайние меры, – строго и вместе с тем доверительно, как читают детям нотации, заговорила она. – Ты ведь знаешь, что за только что освободившимися из заключения надзор строг. Стоит мне заявить в милицию – и твоему сыночку не избежать крупных неприятностей за совершённое в общественном месте особо дерзкое и циничное хулиганство. Но я тоже мать, у меня есть сердце. Неси скорее из дома эту треклятую пленку. Мы ее вместе засветим – и делу конец.

– Да вот же она, – сказала Раиса, разжимая ладонь, в которой тяжелой улиткой чернела кассета, из ее плотно сомкнутых бархатных губ был выпущен кончик фотопленки. Но прежде, чем баба Шура успела что-то сообразить, женщина вновь крепко сжала кулак. – Да, я знаю, что только что освободившиеся из мест лишения свободы ходят как по лезвию ножа. Доброхоты только и ждут, что человек оступится, чтобы сделать из него рецидивиста. Умышленно или нет, его подстрекают на опасные шаги – например, девушка, пять лет назад принимавшая от него дорогие подарки и делавшая ему авансы, теперь едва его замечает. Это, мягко говоря, некрасиво. И заслуживает презрения. С юридической точки зрения сюрприз, преподнесенный судимым Владиленом Зотовым своей соседке Евгении Лунеговой, не имеет оправдания. Но по-человечески и по-женски я его понимаю. Вслух я его кляну за неосторожность, но мысленно ему аплодирую. И как мать, я сделаю всё возможное, чтобы оградить его от ваших кляуз в милицию. Но именно поэтому я не уничтожу эту пленку, а буду хранить ее как зеницу ока, как мое единственное оружие возмездия! – Раиса перевела дух, но то, что она заявила дальше, шокировало даже видавшего виды Марата, хотя всё вежливее звучал ее голос, и бабу Шуру она назвала даже по имени-отчеству: – Вы верно подметили, Александра Тихоновна, что у меня и дубленка, и итальянские сапоги, и еще много чего есть. И всё это я готова продать, чтобы ваша внучка в костюме Евы фигурировала не только на страницах буржуазной прессы, но и глядела со всех досок объявлений в нашем городе, чтобы она в виде какой-нибудь дамы или десятки присутствовала в каждой колоде непристойных карт, которые продают в поездах глухонемые прохвосты. А в одно прекрасное утро ее огромный фотопортрет появится на афише кинотеатра, где она работает… Если вы или ваша внучка только посмеете капнуть в милицию, я гарантирую вам грандиозный скандал!

При последних словах баба Шура попыталась выхватить пленку, но Раиса подняла ее над головой.

– Караул! – крикнула нарочито плаксивым голосом низкорослая старушка, подпрыгивая и всплескивая руками. – Вот она, интеллигенция! Работница очага культуры, мать спекулянта, всё, говорит, продам за границу. Ты свидетель! – И внезапно она схватилась за Марата, как за якорь спасения. Но так очевидно беспомощен был этот жест отчаяния, что Марат даже не попытался высвободить руку, хотя она больно впилась в нее худыми старческими пальцами, как испуганная птица кривыми когтями. То она называла его мазуриком, то тянула в свидетели, фактически возвращая по сию сторону закона, в число заслуживающих доверия граждан. Но он не был ни тем, ни другим. Раиса – и это было для Марата гораздо удобнее, – напротив, недооценивала его и не считалась с его присутствием. Продолжая держать кассету над головой и поигрывая ею в высоко занесенной, как для удара, руке, она уже уходила напряженной подрагивающей походкой от обескураженной старушки по каким-то ведущим со двора каменным ступеням. Марат заметил, что в этом дворе и этом доме из-за обилия зелени и сложного рельефа люди как-то быстро вдруг выныривали откуда-то и так же внезапно исчезали.

Пока он был нечаянным свидетелем ссоры, мимо него несколько раз шмыгнула туда и сюда Эля. Она не тратила зря время и после ухода Раисы вместе с матерью показалась из двери подъезда. Они вышли уже с вещами. Лора была наспех причесана и заплакана. В искреннем горе и без искусственно увеличенной париком головы она казалась гораздо привлекательнее, чем в момент первого знакомства. И если ее далекий северный муж испытывал к ней привязанность, то сейчас Марат понимал его гораздо лучше. Собрались они плохо. Эля, сурово сжав губы, почему-то прижимала к груди, очевидно, мамину дамскую сумочку с деньгами и документами, тогда как Лора в одной руке держала за длинные ремешки босоножки; при ходьбе она для равновесия сильно закидывалась всем телом влево, потому что по правой коленке ее хлопал тяжелый чемодан. Из-под его защелкнутой в спешке крышки торчал короткий рукав клетчатого платья, обшитый рюшем. Впрочем, всё это, как вскоре выяснилось, было несущественно, потому что перебирались они всего метров за сто от дома, в этот же двор, в сарай дяди Коли. Эля, по ее словам, уже успела заручиться его согласием принять их на последние дни отпуска. Матери он поставит раскладушку, а Элю вполне устроит гамак. Зато для бабы Шуры эта новость послужила последней горькой каплей, окончательно переполнившей чашу ее терпения. Хотя все слышали, как пять минут назад баба Шура грозилась выставить Лору за порог, теперь с такой же отчаянной решимостью она принялась удерживать квартирантку. Причем в криках, которыми сопровождалась борьба – Марат всегда этому поражался в женских конфликтах, – присутствовала по-своему безукоризненная логика. Вчера, в ярости восклицала Шура, навеки ославили внучку, а сегодня, раз бабка осмелилась сказать слово в защиту, позорят и ее, выставляя хозяйкой, которая способна прогнать замужнюю женщину с ребенком под кров женатого мужчины. Нет, она хоть и простая техничка, моющая за публикой полы в кино, но приличия знает: сколько лет работала (да и сейчас трудится совместителем) с людьми самого высокого пошиба в военном санатории – и не будет стеснять дорогих гостей, пусть занимают и комнату, и сарай, а они с внучкой заночуют в подсобном помещении в кинотеатре или на пляже. Баба Шура всхлипывала и хватала Лору за ручку чемодана. И хотя Марата происходящее никак впрямую не касалось, он растерялся.

Однако с той же непривычной логикой, в которой ясно прослеживалась определенная цель, но не было никакой последовательности в ее достижении, Марата выручила Эля. Эта маленькая женщина, тихонько отведя его в сторону, сказала, что разумнее всего сейчас пойти в кино, оставив квартирную хозяйку наедине с матерью, – так они легче всего помирятся. Судя по всему, девчонке не впервой приходилось улаживать их ссоры.

Глава 7

По дороге в кино

Места постоя Марат привык покидать так, как если бы ему никогда не предстояло вернуться. Хотя было стойкое ощущение, что он еще наведается в этот нашпигованный страстями дом на склоне, он постарался перед уходом убрать все следы своего пребывания. Чтобы не оставить по себе плохой памяти и страхуясь от возможных неприятностей в будущем, он попросил Элю унести обратно в хозяйский сундук забытую посреди двора замшевую куртку: в неразберихе ссоры вещь могла затеряться, и та же баба Шура, которая умоляюще хватала Марата за руку, так же скоро и безапелляционно заподозрила бы его в краже.

Похвалив себя за такую дальновидность, Марат в то же время едва не оставил на бельевой веревке личную нейлоновую сорочку старшего узника Петрика, так как опознал ее только подойдя вплотную по внушительному размеру ворота и отсутствию пуговиц на манжетах. Вместо них были прорезаны петли под запонки. Чьи-то заботливые руки не только выстирали сорочку, но и перекрасили из белого в темно-лиловый цвет из-за въевшихся в ткань пятен крови – они и теперь проступали на груди, но меньше бросались в глаза. Вообще, рубашка стала менее маркой и претенциозной. Снежно-белую нейлоновую сорочку Петрик получил в посылке с воли как выходную одежду, но до окончания срока не носил, и от долгой лежки на синтетической ткани появились бледно-желтые разводы, словно ткань прижгли утюгом. Но даже в таком виде, даже с учетом того, что Марату сорочка была велика, она придавала ему гражданский и даже несколько стиляжный вид, особенно когда он закатывал до локтя рукава, оказавшиеся для его рук чересчур длинными, хотя вчера на катере Адик в запале полемики и высказал предположение, что он мог снять ее с убитого, но смехотворность такого предположения не стоила даже ответа. Старый сиделец Петрик, конечно, не так мелочен и наивен, чтобы надеяться, что его одежда после многотысячекилометровой носки вернется к нему в первозданном виде. Он предусмотрел главное: оставил себе серебряные, в виде театральных масок, запонки. Сорочку Марат раздобудет ему новую, похожую. Словом, неведомо чья идея ее перекрасить легла точно в масть, но именно этим загадочная непрошеная забота настораживала. Марат попытался у Эли выведать, кто ему «испортил» рубашку (из осторожности он решил оставить за собой право выдвинуть претензию), но девочка не знала и торопила его в кино.

Сорочка оказалась еще влажной – пришлось досушивать ее на себе, чтобы не привлекать лишнего внимания на улицах: с длинным метущим землю клешем голый торс не вязался. Старые почтовые открытки с видами Сочи он вложил в бумажную пилотку, а ее аккуратно поместил внутрь Крабовой фуражки, чтобы всё это держать в одной руке и хотя бы правую оставить свободной. Если так и дальше пойдет, скоро ему не в чем будет носить личные вещи. После того, как вчера он утопил куртку-жилет, а один из нагрудных карманов сорочки оторвали в ночной сваре у лестницы, из восьми карманов, с которыми Марат прибыл в Сочи, уцелела только половина. Причем нагрудный и задний брючный не годились для ценных вещей, так как их содержимое при резких движениях – а кто же от них застрахован – незаметно, само собой выдавливалось, выползало и выпадало, В брючных же боковых всё ужасно мялось – в них Марат держал только нож, а также (в том случае, когда они у него имелись) деньги и карты. Впрочем, эти потери, хотя их нельзя было совсем сбрасывать со счетов – так ведь можно остаться даже без пустых карманов, – были столь же неизбежны, сколь и малосущественны. Главное – пусть его и бросало из стороны в сторону, он продолжал двигаться к цели своего черноморского рейда. Приглашение в кино было нечаянной, но весьма кстати подоспевшей помощью. По опыту Марат высоко ценил моменты, когда ненароком подвернувшийся случай увлекал его из тупика в неожиданную сторону, и он двигался дальше на волне обстоятельств, как теперь бодро шагал рядом с Элей по обочине узкой извилистой дороги в кинотеатр.

То, что сложившаяся вокруг Лоры ситуация не позволяла Марату в ближайшее время к ней подступиться, было совершенно очевидно. Но с такой же беспощадной ясностью он понимал, что крайне важные сведения, вернее – намеки на них, полученные от Эли, требовали срочной проверки, уточнений и дополнений. Получить их, не имея официальных полномочий, Марат мог лишь в процессе неформального допроса, когда собеседник не замечает ни того, как у него берут показания, ни того, что он их дает. Но необходимый для затравки отвлеченный разговор, тем более с малознакомым человеком, Лора в ее душевном состоянии, конечно, не поддержит – значит, оставалось перенацелиться на других свидетелей, одной из которых была Жека, кассир кинотеатра, куда он теперь сопровождал Элю. Хотя и у этой свидетельницы рана вчерашнего оскорбления на пляже не могла так скоро зарубцеваться. Но слёзы точно успели высохнуть. А сменившую их холодную, загнанную внутрь обиду у Марата был шанс обойти. Ему ничего не оставалось, как только суметь это сделать, чтобы искупить грубейшие оплошности последних суток, когда он бездарно проспал ключевые события: на море его сморили голод и качка, а на суше – сытость и покой. Пока он держался так, точно заявился на отдых, и спал под разными предлогами в разных местах и любых позах. В результате он вынужден был плестись в хвосте событий и питаться, кроме собственных домыслов, только сомнительными сведениями из вторых и третьих рук: выведал у Эли сказанное Ади-ком Лоре то, что мог бы слышать своими ушами. Узнай об этом старый сиделец Петрик – Марату бы не поздоровилось. В отличие от перекрашенной сорочки, это был не курьез и не пустяк. Но правдой было и то, что этот город обладал неимоверной расслабляющей силой. Хромая рядом с Элей под жарким уже солнцем, Марат, как и вчера, чувствовал, что все люди, идущие впереди и сзади – а их было много, – облиты, словно бесцветным лаком, южной негой. Они съехались сюда из самых разных широт, но это их роднило и отличало от местных, которые, видимо, привыкли работать в таком климате и даже, судя по цвету кожи Раисы и Шуры, а также Жеки, – не загорали. По бледности тела Марата можно было принять за местного, а по вялости – за с дыха, как называли тут курортников. Пока он был ни рыба ни мясо и понуро прятал голову в жидкую тень растущего вдоль обочины высокого кустарника с узкими кожистыми листьями и бледно-розовыми соцветиями. Такой же Марат видел вчера у железнодорожного вокзала. Нарочно его сажали повсюду, или растение размножалось само, выстраиваясь вдоль дорог однообразными унылыми шпалерами? Обычный дикий шиповник мог дать фору этим невзрачным безароматным лепесткам и клеенчатым листьям на тощих стеблях, среди которых Марат не замечал никакого движения жизни. Но и это впечатление, к чему Марат на курорте никак не мог привыкнуть, оказалось обманчивым, потому что ее приметы, как вскоре выяснилось, надлежало искать на асфальте.

Вначале Марат с Элей услышали преувеличенно громкий голос.

– Ты опять не смотришь под ноги, Эльвира, и поэтому не видишь того, что над головой! – кричал высокий чернявый человек, выходя из-за кустов им наперерез, выхватывая из-под самых их ног крошечные рубчатые лепешечки и поочередно поднося к их лицам, чтобы они могли разглядеть. – Это выделения гусеницы олеандрового бражника, они хорошо заметны, когда падают на асфальт. И по ним я нахожу кусты, населенные гусеницами, – продолжая кричать хрипловатым баритоном, мужчина потянулся вверх, вставая на цыпочки и вертя головой.

Пока он что-то высматривал, Эля в ответ на недоуменный взгляд Марата быстро объяснила, что этот чудак так кричит, потому что из-за тугоухости не чувствует силу собственного голоса. А кто он такой, она, если Марату интересно, расскажет позже, поскольку вот он уже вновь обернулся к ним, держа в руках сломанную ветку олеандра. Часть листьев на ней была повреждена. А среди них, сливаясь с ними, беспокойно шевелилась огромная, длиной в ладонь, зеленая гусеница с двумя голубоватыми пятнами на голове, похожими на широко распахнутые глаза. Из толстого хвоста торчал острый коричневый рог. Мужчина аккуратно вложил ветку в уже собранный им пук такой же зелени – только тут Марат заметил, что в ней копошилось множество таких же рогатых «четырехглазых» червей.

Эля брезгливо надула губы, поманила пальчиком – и этот поджарый старик в белой войлочной шляпе, с сухим горбатым носом, из которого вился жесткий черный волос, послушно наклонился к ней с высоты своего огромного роста. Она сложила ладошки трубкой и крикнула ему в самую ушную раковину: «Зачем?»

– Это – букет, – проговорил он, и гримаса на его лице, вероятно, свидетельствовала о том, что он старался смягчить зычный голос. Но, поскольку Эля и Марат смотрели недоуменно, он не мог понять, неясен им смысл или слишком тих звук. Тогда он махнул рукой и опять закричал: – В этом букете спрятаны все времена года! Вот сейчас он изображает лето – буйство зелени, копошение жизни. Когда гусеницы съедят все листья и от олеандра останутся голые прутики, наступит унылая пора, осень. Гусеницы сползут вниз, окуклятся и поменяют зеленую окраску на цвет опавшей жухлой листвы, чтобы сливаться с землей. Они надолго замрут – и букет будет символизировать зиму. С виду он кажется совершенно мертвым, но это не так. Однажды ночью, через месяц, твердые неподвижные коконы отворятся и из них выползут молодые бабочки. Они поднимутся на безжизненные прутики олеандра и на весу примутся расправлять и сушить свои сморщенные крылья. Это наступит весна. А когда олеандровые бражники взмахнут этими разноцветными крыльями, похожими на махровые лепестки экзотических цветов, и сорвутся с голых веток, тогда мы поймем, почему древние считали бабочек цветами, улетевшими со своих веток. А в комнате, где будет стоять этот букет, вновь как бы наступит лето!

– Бабочки погибнут в квартире! – крикнула Эля.

Мужчина развел руками:

– Их гибель неизбежна в любом случае. Сейчас на кустах тысячи гусениц олеандрового бражника. Все они окуклятся и будут ждать весны, но не дождется ни одна. Даже местные зимы, почти без снега и морозов, для них слишком суровы. Поэтому на русском юге обитает только псевдопопуляция этих бабочек. Каждую весну они тут появляются, и каждую зиму все до единой вымерзают. А родина олеандровых бражников – Северная Африка. Оттуда они летят на запах олеандра из страны в страну, пересекая множество границ и достигая весьма прохладных мест… Вы не из Петрозаводска, молодой человек? – вдруг без всякого перехода крикнул мужчина Марату.