Роза ветров

По иронии, присущей вселенной в отношении почти ко всякому жаркому устремлению человека, добровольно оставшаяся на нелюбимое всеми дежурство в кухне Катя Ельчанинова стояла у окна в первом этаже совершенно одна, ни с кем не толкалась, ни из-за какого плеча не выглядывала, а просто и прямо смотрела на подходящих к Смольному кадет. Те, в свою очередь, не видели никого от распиравшей их важности и желания поразить нежных зрителей флотской удалью, каковой имелось в них по молодости лет преизрядное пока еще количество. Один только шедший в хвосте колонны Коля Бошняк все замечал и везде посматривал. Он хоть и не был чужд молодецких повадок, надеваемых на себя всяким кадетом, а уж тем более гардемарином, стоило любому из них выйти за ворота корпуса, однако данное коллежскому советнику обещание требовало от него сейчас иной собранности, поэтому на изображение удали внутренних сил у него уже не оставалось. Увидев одинокую фигуру в окне первого этажа, он тотчас решил, что это и есть нужный ему адресат, поскольку от девушки – то ли по причине особенно упавшего на нее солнца, то ли из-за переполнявшего самого Колю восторга – исходило заметное и не объяснимое ничем иным, кроме как тем, что это она и есть, радостное сияние.

Тем не менее на репетиции Коля ее не обнаружил. Милой очаровательной блондинки с сияющими волосами не было среди воспитанниц института, выстроенных попарно с кадетами. Милейшая Анна Дмитриевна горячо пыталась убедить начальницу Смольного в том, что пары должны стоять клином, устремляющимся своей вершиной к царской семье, а вовсе не двумя колоннами вдоль стен, как обычно, в то время как Коля озадаченно вертел головой, отчаиваясь уже найти необходимую ему девушку Коллежский советник настрого запретил ему передавать конверт через третьих лиц. Любая корреспонденция смолянок – как доставленная по почте, так и переданная классным дамам – непременно досматривалась, поэтому Тютчев настоятельно требовал передачи послания из рук в руки. Он объяснил Коле, что девушка желает сделать на приеме сюрприз великому князю и его матушке, а в случае досмотра и преждевременного прочтения сюрприза уж никакого не будет.

Затянувшийся спор между милейшей Анной Дмитриевной и начальницей института разрешился в итоге в пользу последней, и пары были наконец установлены ровными колоннами вдоль стен. Девушки старшего класса, сменившие повседневные зеленые платья на бальные белые, напоминали две гирлянды нежных цветов. Колю поставили рядом с плотной барышней, лицо у которой настолько покрывали белила, что даже брови и губы ее отливали смертною белизной. Барышня отчего-то была Колею недовольна и всячески старалась показать ему свое небрежение. Судя по тому, с каким пылом она посматривала в сторону высокого и статного кадета Берга, стоявшего в паре с худосочной зеленоглазой девицей, становилось понятным, что она считала подобную расстановку несправедливостью, зеленоглазую девицу – выскочкой и, разумеется, предпочла бы иметь рядом с собой Берга, а не задумчивого и крайне невнимательного к переходам Колю. Во время репетиции этих переходов он то и дело ошибался, подавал ей не ту руку, плохо следил за ее движениями, а когда она опускалась в глубоком придворном реверансе, не всегда успевал выйти вовремя на поклон. Кланялся он от этой своей невнимательности то стене, то соседней девице, которая, кстати сказать, по миловидной внешности гораздо более заслуживала поклона, чем его беленая и уже страшно сердитая визави, а однажды умудрился поклониться швейцару, стоявшему у двери. Мысли его были заняты лишь одним: как улизнуть отсюда и найти ту самую девушку. Со стороны же казалось, что он нарочно не слушает счета шагов, громко ведомого одной из классных дам, и в конце концов это привело к натуральному конфузу.

Спутница его остановилась, не завершив репетируемый поворот, и громко, отчетливо сказала:

– Просто болван какой-то.

– Я не болван, – попробовал защититься Коля, но это было уже не нужно.

– Княжне Утятиной настоящий партнер достался, – запальчиво продолжала Колина визави, указывая гневным и тоже беленым пальчиком в сторону кадета Берга. – А мне – какое-то чучело.

На этот раз Коля уже не стал возражать, соглашаясь быть чучелом, тогда как милейшая Анна Дмитриевна устремилась в их сторону, расталкивая смешавшихся кадетов и воспитанниц института.

– Княжна Долицына! – воззвала она. – Немедленно вернитесь в позицию!

– Не вернусь, – ответила гордая смолянка и отошла от Коли с такой стремительностью, как будто боялась заразиться от него чем-нибудь.

Несколько девушек тотчас окружили ее, составляя ей как бы свиту, остальные в растерянности сбились в стайки, а кадеты беспомощно смотрели друг на друга и на интенданта, прибывшего с ними сюда. Порядок в зале был окончательно разрушен, и Коля внезапно понял, что лучшего момента для исполнения замысла судьба может ему уже не подарить. Незаметно пройдя за спинами своих товарищей, увлеченных ссорой двух княжон и попытками классных дам восстановить мир, он открыл дверь, не охраняемую боле швейцаром, и оказался в просторном коридоре. И в ту, и в другую сторону коридор был пуст. Все остальные воспитанницы сидели в своих классных комнатах на занятиях.

Вспомнив, что видел сияющую девушку в окне первого этажа, Коля направился к лестнице. Чем ближе он к ней подходил, тем сильнее подхватывало его необъяснимое ощущение. Ему нравилось все в этом большом пустом коридоре – стены, двери, тишина в классных комнатах. Даже гулкий отзвук его собственных шагов таинственно говорил ему о грядущем счастье. Выйдя на лестницу, он увидел поднимающуюся ему навстречу ту самую девушку. Мир вокруг сделался до такой степени странным, что Коля вежливо кивнул и зачем-то прошел мимо. Девушка в зеленом платье с небольшим интересом посмотрела на него, кивнула в ответ и скрылась в коридоре. Коля на секунду замер, а затем побежал по лестнице вверх. Ступеней теперь оказалось неизмеримо больше. Их кто-то явно добавил, пока он в растерянности соображал, как поступить.

– Простите! – выпалил он, догоняя девушку. – Я должен передать вам одну вещь!

– Мне? – она остановилась и рассматривала его с таким ровным спокойствием, словно кадеты из Морского корпуса бегали за ней по Смольному каждый день.

– Ну, то есть не вещь… – Коля замялся, потом сообразил, что нужно делать, и выхватил из кармана конверт. – Вот! Это вам.

Девушка взглянула на имя адресата, чуть размытое из-за того, что у Коли от нервов вспотели руки, и покачала головой.

– Это Лене Денисьевой.

– А вы разве…

– Нет. Я – Екатерина Ивановна Ельчанинова.

– Екатерина Ивановна? – совсем потерявшись, протянул Коля.

– Да. А вас как зовут?

– Коля… – начал было он, но тут же спохватился. – Кадет Николай Бошняк!.. Константинович.

Девушка наконец улыбнулась, и мир от ее выразительных голубых глаз обрел равновесие.

– Очень приятно. Если хотите, я могу передать ваш конверт.

Коля безотчетно протянул ей послание коллежского советника, однако тотчас отдернул руку. Поняв свою грубость, он опять сбился, забормотал что-то невразумительное, поэтому Кате пришлось его остановить.

– Я поняла. Вы должны вручить лично. Боюсь, что сейчас ее в Смольном нет. Она теперь живет отдельно и приходит не на все занятия. Придется вам подождать.

– А сколько? – Он с тоской посмотрел на дверь большой залы, понимая, что его там вот-вот должны хватиться.

– Этого я не могу вам сказать. Нужно смотреть расписание «серого» класса. Она ходит, по-моему, на французский, геральдику и архитектуру.

Разговор их неожиданно прервался громким стуком двери, ведущей в бальную залу. Коля испуганно обернулся, ожидая увидеть своего командира, но грохот устроил вовсе не разгневанный интендант, потерявший своего подопечного, а маленькая княжна Утятина. Хлопнув дверью, она бросилась по коридору, промчалась между отпрянувшими в стороны Колей и Катей, после чего в слезах скрылась за поворотом, бормоча и повторяя на разные лады одно и то же:

– Поганая душечка! Бессовестная!

Катя покачала головой и сделала свое предположение:

– Должно быть, снова княжна Долицына что-то у нее отняла.

– По всей видимости, Берга, – сказал Коля.

– Берга? А что это такое? – Большие голубые глаза ровно смотрели на Колю, и, к его удивлению и даже растерянности, в них не было и тени того смущения, от которого сейчас так страдал он сам.

Его собеседница оставалась естественной во все время их разговора. Ее ничто не удивляло, не стесняло, не беспокоило. Любой поворот, любое событие она принимала как должное, словно знала, что это произойдет, и загодя была готова к тому, что это произойдет – именно здесь, именно сейчас, именно в такой форме. Колю все больше подавляли эта живая магия и какое-то природное величие в пятнадцатилетней девочке, поскольку в себе он ничего подобного не ощущал.

– Что это – берга? – переспросила она.

– Не «берга», а Берг… Это кадет. Мой товарищ… Ну, то есть мы не совсем товарищи, потому что он… Вернее, потому что я…

– Вы с ним не дружите, – помогла ему Катя.

– Нет, я просто ему завидую, – неожиданно для себя самого признался Коля.

Удивляясь тому, что он это сказал, Коля одновременно чувствовал, что не мог не сказать этого, и что не сказать этого именно перед странной девушкой в зеленом платье по какой-то причине было просто нельзя.

– Стало быть, вы завидуете? – переспросила она.

– Да.

– Хорошо, – сказала Катя, повернулась и пошла прочь.

Коле нестерпимо захотелось остановить ее и узнать, почему было хорошо то, что он завидовал Бергу, но в этот момент он услышал громкий счет классной дамы, долетевший оттуда, где шла репетиция, увидел конверт у себя в руке, опомнился и поспешил за девушкой.

– Постойте! – в полном отчаянии окликнул он ее.

– Да? – обернулась Катя.

– Не могли бы вы… Мне нужна ваша помощь!

– В чем? – Она все так же спокойно смотрела на него.

– Там теперь, понимаете… На репетиции… Снова у всех есть пара…

– Не понимаю.

– Эта девушка убежала… – Он махнул рукой в ту сторону, где скрылась княжна Утятина. – И значит, лишних там никого нет. Они не сразу заметят, что меня не хватает. Теперь есть немножечко времени.

– На что?

– Передать вот это. – Коля указал на конверт.

– Но я ведь уже сказала вам: Лены Денисьевой сейчас в институте нет.

– А я подожду ее. Вы только спрячьте меня куда-нибудь, чтобы я глаза никому не мозолил.

– Куда же я спрячу вас? Вы ведь не вещь.

– Ну, не прячьте! Просто укажите местечко, а я там тихонько посижу. А когда она придет, вы меня позовете.

Колю хватились только на построении во дворе. Кадеты встали в колонну по трое, чтобы покинуть Смольный, но в одном ряду оказалось всего два человека. Проведя перекличку, унтер-офицер выяснил, кто у него пропал.

– Стихоплет проклятый! – выругался он и отправился на поиски Бошняка.

Вдвоем с милейшей Анной Дмитриевной он прошел по всем коридорам, заглядывая в опустевшие уже классные комнаты, побывал в столовой и даже на кухне, проверил кладовые помещения, осмотрел дворницкую – Коли нигде не было.

– А что, если ваш мальчик решил сам вернуться в казарму? – высказала резонную в ее глазах мысль милейшая Анна Дмитриевна, однако тут же была опровергнута.

– Кадет без спросу по городу один не пойдет, – отрезал унтер-офицер и задумчиво посмотрел на выглядывавших из дортуара крохотных воспитанниц самого младшего класса, который до реформы императрицы Марии Федоровны по цвету платьев носил название «кофейного». – А там у вас что? Мы туда еще не ходили.

– И не пойдем, – даже бровью не повела милейшая инспектриса. – Там одни маленькие девочки, поэтому посторонним вход заказан.

– А туда? – Интендант указал на дверь, ведущую в дортуар старшего класса.

– Туда уж тем более.

– Ну, как знаете. Мне ведь не одному отвечать. Начальство у нас хоть и разное, однако ж по такому делу спрос наверняка общий будет.

– Ваш мальчик уже ушел, – твердо ответила милейшая Анна Дмитриевна.

Через несколько минут в дортуар старшего класса заглянула Катя Ельчанинова. Обведя взглядом пустую комнату с двумя рядами кроватей, она склонилась и увидела лежавшего под одной из них Колю.

– Вы зачем туда забрались?

Коля шелохнулся и поднял голову.

– Ушли?

– Да-да, можете вылезать.

– Я подумал: а вдруг они сюда зайдут? – Он ящеркой скользнул вбок и встал рядом с кроватью. – Спасибо.

– Не стоит благодарности. Только мне интересно, что вы теперь скажете своему командиру.

– А, ерунда! – небрежно махнул рукой он, однако небрежность эта вышла у него самая неестественная.

Коля знал, что ерундой тут и не пахло. Последствия ожидали его тяжелые, скорее всего, даже по-флотски болезненные, и тем не менее иначе поступить он не мог. Слово, данное коллежскому советнику, обязывало его дождаться Денисьеву, какие бы кары ни грозили ему. Отчаянно страшась того, что ожидало его по возвращении в Морской корпус, он все же действовал согласно своему простому пониманию чести. Впрочем, от нежданной помощницы правду о возможных последствиях он решил скрыть, поскольку боялся, как бы она не подумала, будто он рисуется перед ней, желая выглядеть благородным героем. С целью же отвлечь ее от дальнейших расспросов он понес всякую чепуху, потому что выглядеть глупо в ее глазах он не боялся. Коля считал, что и без того она видит в нем одного только дурачка.

– Мы, Бошняки, и не в таких переплетах бывали. Батюшка мой в детстве своем пажом был у императора Павла Петровича. И, между прочим, дежурил в Михайловском замке[46] в ту самую ночь.

– В какую ночь?

Коля сделал глупейшее лицо из всех, на какие был способен.

– В ту самую! – трагическим шепотом объявил он. – Никто до сих пор не знает, как он ее пережил. Прямо рядом с опочивальней Государя пост его находился. Можете себе представить?!

– Нет, не могу. Послушайте, вам надо уходить отсюда. Служба для старших классов вот-вот закончится, и все придут в дортуар. Хотите, я вас в кладовке спрячу. Там, правда, темно, и крысы бывают.

– Хочу, – с готовностью кивнул Коля. – Вы только дайте мне знать, когда она придет.

Ни на одном из посещаемых ею прежде занятий Лена Денисьева в тот день так и не появилась. Преподаватель геральдики заочно поставил ей дурную отметку за герб Корчак, эскиз которого она должна была сдать, а Коля напрасно просидел до самого вечера в кладовой комнате. Крысы поначалу тревожили его шуршанием то в одном, то в другом углу, но со временем он привык, и шуршание отчасти даже его развлекало. Несколько раз он ощущал, как что-то мимолетно касается его ног, энергично пинал темноту, отбрыкивался, неизбежно представляя крысу, ползущую вверх по сапогу и штанам, и опять затихал, чтобы не привлекать внимания. Через два или три часа после начала своего добровольного заточения он решил перейти в атаку. Крысы к тому моменту совсем осмелели, поэтому требовались уже решительные действия. Дождавшись, когда снаружи не слышно будет ни голосов, ни шагов, он резко бросался в ту сторону, где шуршало, топал изо всех сил в надежде раздавить сапогом что-нибудь живое, и всякий раз радовался, что этого не произошло. В итоге крысы все же оставили его в покое, и следующие несколько часов Коля провел пусть и скучно, зато в безопасности.

Заслышав какие-нибудь шаги, он теперь оживлялся, торопливо приводил себя в порядок, принимал непринужденную, по его мнению, позу, а потом слушал, как эти шаги удаляются и вместе с ними удаляется всякая надежда проскользнуть в казарму до закрытия главных ворот. Катя пришла выпустить его уже ближе к ночи.

– Вам лучше через дворницкую пройти, это соседняя дверь, и потом – сразу к Неве. В Монастырском переулке фонари, вас там заметят.

Коля послушно проследовал за ней.

– Не приходите сюда больше, – попросила его Катя, отпирая для него дверь на улицу. – Мне из-за вас пришлось украсть ключ.

– Я не приду, – сказал он. – Только мне нужно все-таки конверт передать.

– Но вы же хотели из рук в руки.

– Теперь, видимо, не получится. Сможете выручить в последний раз?

Катя вздохнула:

– Я ведь с самого начала предлагала так поступить.

– Вы умная, а я – болван.

В темноте она не увидела его улыбки.

– Хорошо, давайте его сюда. – Катя протянула руку, и он вложил в нее порядком уже потрепанный конверт.

– Спасибо. Вы – чудесная.

Коля медлил на пороге. За спиной у него блестела в реке луна.

– Уходите, пожалуйста. Мне надо дверь закрыть.

Он снова расплылся в счастливой улыбке и шагнул за порог.

– Только обязательно передайте. Это от поэта Федора Тютчева.

Закрыв за ним дверь, Катя задумчиво стояла несколько минут посреди дворницкой, затем стала решительно искать что-то на полках, заваленных подсобным скарбом, нашла там железную лопатку и спички, чиркнула несколько раз и подожгла конверт. Глядя на огонь, танцующий на лопатке, она вспоминала лицо Даши Тютчевой в тот момент, когда та бросилась на Денисьеву; вспоминала опустевший взгляд Анны Дмитриевны и склоненную голову ее племянницы; и только лица самого Тютчева Катя никак не могла вспомнить, словно у этого господина вовсе и не было лица.

Коля тем временем почти бежал по ночному городу, сильно размахивая руками и прерывисто выдыхая стихи, которые успел заучить, не удержавшись и заглянув как-то совсем ненароком в конверт, пока лежал под кроватью:

«Люблю глаза твои, мой друг,С игрой их пламенно чудесной,Когда их приподымешь вдругИ, словно молнией небесной,Окинешь бегло целый круг…»

Вторую часть этого стихотворения он запоминать не стал. Она показалась ему неприличной и оскорбительной. Он если и понимал что-то про «угрюмый, тусклый огнь желанья», то это не было связано и никаким образом не могло быть связано с Катей, которая плыла сейчас рядом с ним над мостовой, а он все повторял и повторял строчки о ее глазах и был совершенно не в силах остановиться.

7 глава

Через двое суток после разговора в салоне у адмирала ветер в проливе переменился. Русский отряд прекратил бесцельные маневры при неполном парусном вооружении, распустил все свои крылья и дружно двинулся в сторону Портсмута. В гавань боевые суда вошли в сетке дождя, вынырнув из него подобно трем призракам в полутьме наступавшего утра. «Салют наций» из двадцати одного пушечного выстрела в тумане прозвучал глуше обычного. С корабля рейдовой службы «Экселлент», стоявшего на мертвых якорях у Китового Острова и приспособленного под канонирскую школу, тоже ударило орудие, и, хотя залп этот просто указывал на время подъема английских гардемаринов, для русского отряда он прозвучал как ответное приветствие. Береговые батареи хранили молчание. Британцы не отличались вежливостью в своих водах по отношению к чужим флагам.

Вскоре началась рутинная работа и суета, вызываемая в гавани приходом крупных военных судов. Прежде всего необходимо было сдать на хранение в английское адмиралтейство около двух тысяч пудов пороха, составлявших весь боевой припас, переселить моряков на местные корабли рейдовой службы, выполняющие роль своеобразных гостиниц, завести суда в доки для осмотра и надлежащего ремонта корпуса, назначить сменные команды для ремонта парусов и такелажа, а после всего этого переделать еще тысячу дел, без которых невозможно продолжение длительного плавания на парусном корабле.

Собравшиеся в кают-компании «Ингерманланда» офицеры с неудовольствием узнали, что завтрак до начала разгрузки пороха приготовить не удалось, а поскольку любой огонь при этой процедуре на судне исключался, на горячий чай теперь можно было рассчитывать только на берегу Закусив на скорую руку и всухомятку тем, что вестовые с виноватыми лицами натаскали из холодного камбуза на общий стол, все свободные от вахтенных обязанностей офицеры отбыли с корабля.

– Господин лейтенант! – догнал Невельского уже у самого трапа адъютант командующего. – Его превосходительство просили передать, что вы поступаете в распоряжение господина Семенова.

Невельской, словно не веря услышанному, секунду-другую смотрел на сочувственное лицо адъютанта, а затем перегнулся через борт. Там, в шлюпке, которая покачивалась далеко внизу на волнах, уже сидел господин Семенов. Подняв голову, он уверенным кивком ответил на взгляд Невельского, вынул зажатый до этого под мышкой складной цилиндр-шапокляк, ловким щелчком раскрыл его, надел и с важностью отвернулся в сторону облепленного лодочками парома, как будто сидел не в утлом суденышке, а в театральном партере в ожидании, когда дадут последний звонок.

– Надолго? – повернулся Невельской к адъютанту вице-адмирала.

– Пока не уйдем с портсмутского рейда.

Помрачневший Невельской вздохнул, натянул фуражку поглубже и стал спускаться по трапу.

Сидя в шлюпке напротив господина Семенова, которому время от времени приходилось рукой придерживать свой шапокляк, дабы посвежевший ветер не утащил в гавань эту нелепую механическую диковину, он пытался понять, с какой целью ему навязали штатского. Невельской до сих пор не нашел ответа на вопрос: почему его заставили читать письмо о преступлении матери в присутствии посторонних, а теперь к этой загадке прибавилась еще и необходимость исполнять распоряжения весьма неприятного ему человека.

Сидевшие на веслах матросы тем временем заметно радовались тому, что вернулись из океана, и предвкушали знакомые им удовольствия, ожидавшие их на берегу. Единственный, кто орудовал своим веслом без воодушевления, был Завьялов. Он сидел позади господина Семенова, и Невельской иногда натыкался на его нарочито вялый и безразличный, как у пойманного осьминога, взгляд. Штатский же, напротив, любезно улыбался всякий раз, когда они встречались глазами, поэтому в конце концов пришлось уже совсем отвернуться, чтобы эту неловкость прекратить.

Глядя на приближавшийся берег и на аккуратные, словно игрушечные строения, он задумался о своих приступах необъяснимой лихорадки. Получалось, что предпоследний из них – тот, который свалил его перед выходом отряда Литке из Кронштадта, – имел место буквально за день до ареста матери. 7 октября из-за этой внезапной немочи он оказался не в силах сопровождать великого князя на открытие Географического общества в Академию наук, а 8 мать и брата арестовали. Не узнал он об этом своевременно лишь по той причине, что 10 корабли уже были в море.

Отказываясь усматривать связь между подобными совпадениями, Невельской тем не менее гнал от себя мысли о последнем приступе, случившемся несколько дней назад, и одно то, что он с усилием гнал прочь эти мысли, а в особенности – одну тревожную мысль о том, каких перемен ему теперь ожидать в своей жизни, – уже говорило в пользу его крепнущей веры в эти грядущие перемены. Оставалось только понять, насколько они будут катастрофическими.

Матросам господин Семенов приказал грести к набережной Портси, где начиналась торговая часть города. Высадившись из шлюпки неподалеку от здания таможни, он объявил Невельскому, что будет ожидать его у табачного склада Ост-Индской компании после прохождения офицером всех необходимых портовых формальностей. Самого господина Семенова подобные мелочи, судя по всему, не касались.

Обнаружив его спустя полчаса не у склада, а собственно внутри огромного здания, Невельской уже не удивился тому, что его новый начальник был окружен целой толпой немцев и голландцев, с которыми он вел оживленную беседу сразу на двух языках. Разговор шел весьма громкий, но непонятный. В Морском корпусе самые низкие отметки у Невельского были по иностранным языкам.

Не понял он и содержания двух последующих встреч, первая из которых состоялась тут же, в Портси, а для второй им пришлось пройти за стену, отделявшую торговый квартал от соседнего Саутси. Районы эти были примерно равны по площади, однако заметно отличались по своему назначению в жизни Портсмута. Один зарабатывал, другой тратил. Адмиралтейство, магазины, амбары, временное жилье для моряков со всех концов света создавали в Портси такую толкотню, гвалт и течение жизни, что человека, не имевшего ко всему этому отношения, могло запросто завертеть и без следа поглотить здесь как в настоящем водовороте. В Саутси же человек не только не мог пропасть, исчезнуть с лица земли, как это действительно и буквально случалось время от времени в соседнем квартале, напротив – тут каждый словно бы умножался на два, на три, а то и на значительно больше, и вместо одного человека вы имели дело еще с его челядью, с его капиталами, лондонскими домами и с его положением в обществе. Поэтому крепкая каменная стена между Портси и Саутси была просто необходима. Жизнь распределяет свои дары в принципе неравномерно, и тем, кого она обделила, лучше оставаться на этот счет в блаженном неведении. При таком условии счастье возможно по обе стороны стены. Что же касается вопроса о том, кто от кого прячется, возведя стену, то здесь поверхностный наблюдатель общества, конечно, скажет, что это богатые защитились от бедных, однако стоит задуматься, с какой стороны живут наиболее сильные, предприимчивые и по большей части безжалостные представители человечества, и тут же становится ясным, что защищать надо именно обитателей Портси, потому что сильным защита не нужна. Была бы их воля – они ели бы своих соседей из-за стены на завтрак.