Полная версия
Точки непостижимого. Современный рассказ
У нас она появляется редко и всегда внезапно.
– Я вот что подумала – в газету написать, весь пруд наш молодёжь загадила. Банки, бутылки. Там ведь эта танцплощадка, дак что и делается, и парк весь тоже, а его ведь школьники высаживали. Предлагала Чулкову туалет убирать, хоть за сто рублей, так нет… А там после дискотек этих…
Знаешь, Галинька, каждый раз я засыпаю с одной только мыслью: «Не дай мне Бог лишиться разума!» – жалится она. – Детство было военное, голодное. Мать привезла меня сюда, когда мне было два года, и старость вот такая же. Раньше, как инвалиду, мне пайки продуктами давали, а сейчас ничего… Полис вот не могу два месяца получить, а лекарства плохие нынче стали, не действуют, как раньше… Астма у меня, задыхаюсь, – она закашлялась, мелко-мелко затряслась всем телом. – К Сохатой-то подходила, к заместителю сельсовета, как, говорю, с дровами-то? Я ведь уже шесть лет в нетопленой квартире зимой живу. А она мне: «Пьёшь ты, чего, мол, с тобой и разговаривать». А разве так пьют? Много ли я выпью, совсем маленько, так только, перед сном – согреться, да чтоб рассудка не лишиться, поплачу тихонько, мне и легче станет, да Господа попрошу только об одном: «Не дай лишиться разума!» А так разве выжить-то? Ты, говорит, в кочегарку на ночь иди, мужики тебя пустят согреться. Хорошо, говорю, когда твой Саша-то дежурит? Муж у неё в кочегарке работает. Я прямо к нему и пойду, пусть греет. Вот так! Она и слова все потеряла, закраснелась… Кхе-кхе, – застенчиво-хитрая улыбка тронула обескровленные губы.
– А вообще нет, я с мужиками – ни-ни. Как это – под чужого мужика-то ложиться. Не понимаю… Нет. У меня вот не сложилось, и сын мой в детдоме рос. Я инвалид по психическому заболеванию. Раз родила… потом, правда, ещё абортик сделала – не разрешили, и всё… завязала.
* * *Вчера мы с детьми встретили её на улице, помогли сумку нести.
– Со свадьбы вот. Люди мне и говорят: «Одну-то тебя прокормим. Ничто». Не хочу в богадельню-то, в чужое место. Умирать, так у себя. Лучше нигде не будет. Полис-то мой, Галинька, два месяца в столе у них пролежал. И с паспортом так же, а без него пенсию не дают, в приют, говорят, иди… А кто моих котиков кормить будет? Они у меня верные, позову – на голос выходят, ждут, родимые, встречают…
…Пруд этот не природный, нет, вырыли. А когда, и не знаю. Давно эта плотина здесь, мы приехали, так уже была. Раньше купались тут. А сейчас и бельё не пополоскать – загадили, чистить надо. Вон ряской всё заросло, а у мостков бутылок этих пластиковых сколько…
Здесь и волос водится. Иду как-то, а он парнишке в ногу впился. Я-то знаю, что это такое. Достала платочек, мочись, говорю. Обработала сразу, а так бы нет, пропал. Вон подальше место гиблое есть, раньше-то человек пятнадцать там за мою бытность утопло, подруг моих несколько. Молодые были, горячие, ничего-то не боялись. А сейчас уж не то, никуда… Даже и в райцентр не съездить – праздник вот будет Волго-Балту, а мне самой уж и не доехать… а здесь у нас и тетрадей-то нигде нет, а то бы я воспоминания написала, помню, как в войну посёлок бомбили. А обелиск в парке тоже загадили, бутылки всё хвостают, я вот хожу, стёколки-то сама убираю… как уж могу.
А ещё семья выдр на берегу поселилась вон там, где качели сломанные. Ночью выходят на плотину… Я так постою да понаблюдаю, интересно, порой и самой туда хочется. Вот и прошу Господа, чтоб от мыслей таких поберёг. Вон мужик недавно у нас молодой повесился, да много их сейчас таких. А нельзя. Грех большой.
Раньше нам пайки к празднику продуктовые давали, а сейчас ничего – совсем забыли.
А, Коленька, вот спасибо. Дальше уж я сама дойду вот тут тропинкой, через парк. – Она достаёт пачку с печеньем. – Берите, не обижайте. Это от меня за помощь. Девочку-то твою не очень, а Коленьку-то я хорошо запомнила, сразу, как вы здесь появились, идёт такой маленький с рюкзачком…
Сразу войну вспомнила: тогда сюда много людей эшелонами привозили, всё больше партии женщин с детьми, а они вот такие маленькие и с рюкзачками. Переночуют у нас в клубе, старый-то не здесь был, на той стороне, за железной дорогой, и дальше собираются. В сторону леса. А потом оттуда всё выстрелы, выстрелы… «А куда их, – у матери спрашиваю, – дальше-то?» – «Да на Новую деревню», – отвечает. Так вот на Новую да на Новую… А что за деревня и откуда такая?
А после войны я сама за грибами бегать в лес тот стала, так мать, как узнала, запретила – нельзя, говорит, грибы там собирать, потому как с Новой деревни…
* * *Любушкино печенье вкусное, мы едим его с чаем. Хотя понимаем, что мы уже со своего огорода живём лучше неё, и грех отрывать это угощенье от человека в нужде. А нынче у нас много ягоды. Урожайный выдался год.
Ведёрко у сынка тоже синенькое, только он уже не тот дошкольный малыш, а выпускник начальной школы. И не солнышко плещется в ведёрушке, а красная смородина кровавыми капельками отсвечивает. Высыпала Любушка ягоду себе на ладони – залюбовалась и заплакала, катятся слёзы белыми ягодами и смешиваются с красными, как кровавая река жизни…
Детский гробик захватывает течением и уносит прочь, а в нём девочка, что куколка в белом платье… а следом рюкзачки, рюкзачки – маленькие, разноцветные…
Глаза у Коленьки большие и тёмные – иконописные, и сам такой красивенький, как ангельчик с иконы… Да только не помогли иконы-то, не услышала Божья Матерь…
И женщина та как Галинька была – маленькая, худенькая – всё ребёночка на руках держала, а другой рядом, такой же, как она тогда была, – годочков шести, с рюкзачком, и глаза точно Коленькины, она их на всю жизнь запомнила. Он водички всё просил сестрёнку напоить…
Водичка-вода… течёт, бежит во времени…
И её родного сынка оторвали от неё, увезли… в приют, а сейчас что – сама ему сказала: «Не приезжал бы ты больше ко мне, не на что мне тебя кормить-поить, намного ли моей пенсии-то хватает?» Да ладно бы один, а то ещё с друзьями, да пьют, так намного ли хватит?
Горька вода, горька беда… женского одиночества.
Течёт по воде купальский венок, и захлёбывается им река, и выбрасывает на берег… Где он, суженый?
* * *– Что ты понимаешь в жизни, дурочка? – улыбается прекрасная женщина на прибрежном камне и расчёсывает длинные волосы. – Им здесь всем хорошо будет, глупышка…
– Мама, – слышит свой крик Любушка и видит, как катятся с ладони красные ягоды и рассыпаются по земле алой росой, а в ней отблески заветных купальских огней – манящие несбыточным, недосягаемым счастьем…
Сегодня Купала, а завтра Ивана,Чимъ мини, моя мати, торговати?Сегодня Купала, а завтра Ивана,Чимъ мини, моя мати, торговати? —нараспев затягивает Любушка.
– Отгадаешь загадки – до батько пущу; а не отгадаешь – до себя возьму, – лукаво говорит ей Сари, начиная свою ритуальную игру:
Ой, что растёт да без кореня?Ой, что бежит да без повода?Ой, что растёт без всякого цвета?И Любушка ей отвечает:
Камень растёт без кореня;Вода бежит без повода;Папоротник растёт без всякого цвета!– Ой, дивчинка, дивчинка, прожила на земле ты немало, а загадок моих так и не разгадала…
Сегодня Купала, а завтра Ивана;Чимъ мини, моя мати, торговати?Повизу я зовыцу продавати —Ридную систрицу куповати.Здешевила зовыца, здишевила,Родной сестрицы не купила!* * *А сегодня мы с сынком опять идём из магазина – из «Веги», названия-то всё сказочные да звёздные такие. В руке десятку держу, приготовила со сдачи на хлеб, в «Теремке» он дешевле, а нам мимо… так, чтоб в сумке не рыться.
Навстречу знакомая согнутая фигурка семенит.
– Здравствуй, Любушка…
– Кхе-кхе… – застенчиво покашливает.
– На хлеб-то есть?
– Ну разве что на хлеб… – Она с робкой радостью зажимает денежную бумажку в своём детском кулачке. Личико светится неподдельной благодарностью… – А вы сами-то как, Галенька?
– Да у нас сейчас пока слава богу! – говорю, а взгляд – камешком вниз, и как круги по воде… Теперь-то я понимаю, что значит живьём сдирать с кого-то кожу. Мне кажется, что её сейчас сдирают с меня: я впервые вижу её голые ноги. Тонкие и бледные сверху, потерявшие форму, они словно сливаются в одно, раздваиваясь снизу разбухшими багрово-фиолетовыми ластами ступней. Их дрожжевая масса с чёрными участками отслаивающейся кожи выпирает из надрезанных сверху калош… Видеть это страшно. И больно…
– Это не сегодня выморожено, сколь лет в нетопленом-то живу, – словно извиняется она. – А потом, даже если б и дров привезли, печь-то мне не растопить – починять надо, труба с крыши давно уж как рухнула…
А я смотрю на подобие её русалочьего хвоста и верю, что когда-то она действительно была русалкой и, возможно, скоро вновь вернётся обратно, ведь не зря же родилась в русальскую ночь накануне Ивана Купала…
Алексей Контарь (Смирнов)
Родился и живёт в Москве. В 1999 году окончил Московский государственный геологоразведочный институт. Кандидат технических наук, опубликовал более десятка научных статей. Играет на фортепиано, увлекается парусным спортом. Имеет спортивный разряд по подводному плаванию. Выпускник Высших литературных курсов 2011 года.
Беретка
Мы даже не просим счастья, только немного меньше боли.
Ч. БуковскиРассказЛюбой денёк славный до тех пор, пока не становится скучно. Чего бы такого сделать? Вся твоя жизнь просачивается наружу. Люди выглядят серыми, одинаковыми. И я там, с ними. А что делать? Куда деваться? В музей? В консерваторию? Остаться дома и корёжить из себя семьянина-молодца? Конечно, я мог бы заняться хозяйством, сделать что-то полезное и стать нужным для общества, незаменимым для близких. Я так и жил, позволяя лишь раз в квартал отвисать где-то и с кем-то, возвращаясь домой на следующий день к обеду с вырванными с мясом пуговицами рубашки, рвотой на брюках, с грязными волосами, падающими на глаза, развязанными шнурками.
Однажды я вернулся домой спустя неделю и во французской беретке.
Квартира была идеально квадратной, в красивом кирпичном доме в образе морского причала, с декоративными башенками-маяками, в центре города, и больше ничего идеального в ней не было. Дома всё было как обычно – везде бессмысленно расставлена дорогая мебель, разбросана одежда, бутылки и мусор.
Я допил пиво и немного побродил по гостиной. Зашёл на кухню, на столе стояла пустая бутылка из-под мятного ликёра и два стакана. Сел на подоконник и стал смотреть, как её большой чёрный кот пытается проникнуть в мусорное ведро. Животное сдвинуло крышку и встало двумя лапами на край помойки. «Голодный», – подумал я и вышел, оставив его искать пропитание.
Она ждала меня, лёжа в кровати. Я вернулся позже обычного; но это всегда непросто – вернуться в принципе, а вовремя – в частности, а в этот раз… она дремала в одежде. Я счёл это добрым знаком. Изнурительное беспокойство, которое является непреложным спутником долгого ожидания, когда близкий вам человек возвратится со дна, запросто может завершиться кошмаром.
Она – это Эвер Рагана, моя детка.
– Иди сюда, – сказала она.
Не знаю, что тут было, пока я отсутствовал. Одеяло с рваными ранами на лице валялось на полу. Простыни были грязны и растерзаны. Тяжёлая дубовая кровать с резным изголовьем, сбив мелкую мебель, выбралась из алькова и застыла посредине комнаты, устояв на своих коротких мощных кривых ногах. Создавалось ощущение недавно закончившегося боя. Я расстегнул ширинку и начал раздеваться.
Она села на кровати, сняла майку, нежно взяла меня за локоть и привлекла к себе, чтобы заключить в объятия.
Я не удержался и упал навзничь рядом, закрыл глаза. Лежу в душистой траве на лугу. Над головой качаются золотые цветы. Стрекозы рассекают воздух, оставляя за собой реактивный след. По мне пробегают невидимые муравьи. В небе кружат быстрые соколы. Как хорошо и как просто.
* * *Эвер Рагана была седьмой дочкой своей матери и первым ребёнком морского инженера с берегов Балтийского моря, который частенько наведывался в далёкое Приморье в качестве представителя производственного предприятия, выполнявшего длительный строительно-монтажный контракт на местном кораблестроительном предприятии. Во время одной из таких командировок отец познакомился с её матерью, Ирмой Брустер, местной жительницей. Она отличалась спокойствием, умеренными манерами и в свои сорок с небольшим всё ещё была хороша собой – высокая, светлое лицо, слегка подёрнутое морщинами, большие алчные губы, крупный нос, широко раскрытые зелёные глаза и всегда растрёпанные рыжие волосы.
Мать содержала грязный кабак «Пирс» – притон буйного и пьяного разврата, варварская консерватория с дикими песнями и поножовщиной, биржа моряков, от шкипера до последнего матроса. Вернувшийся из рейса мореман никогда не пренебрегал этим местом. Тут можно было найти и любовь, и ласку, и новую работу, и вечный покой. Заведение располагалось на одной из самых людных улиц посёлка, близ порта, куда отец имел обычай ходить по вечерам пятницы и по субботам. Для отвода глаз мать торговала рыбой на рынке по соседству. Среди матросов отец выглядел инородным вкраплением, так как носил костюм и галстук, курил недорогие сигары, изъяснялся, даже трезвый, очень медленно, растягивая все гласные. Однажды в облаке дыма он подошёл к Ирме и представился как «самая большая шишка на всем побережье». Она с некоторым любопытством обернулась и увидела, как «шишка» сдержанно улыбается, пока стоящая рядом с ним нетрезвая женщина бьётся в припадке дикого смеха. Они сошлись очень быстро, свили семейное гнёздышко, и спустя год появилась Эвер – маленькая рыжая девочка.
Они жили счастливо, пока закончившийся контракт не заставил родителей расстаться. Мать осталась в Приморье, а отец уехал домой. Эвер переехала к отцу, когда ей было восемнадцать. Мать умерла, рыбой торговать она не любила, заведение пришлось отдать местным депутатам. Оставаться в Приморье не было смысла, и она, простившись с сёстрами, пустилась в путь на Балтику.
По приезду отец познакомил её с будущим мужем, младшим сыном семейства Флам, контролирующего все основные порты побережья, который служил офицером в штабе капитана порта города КК.
Вскоре они поженились, и она стала вести беззаботную жизнь: три месяца в Риме, три месяца в Париже, лето в усадьбе в поместье, остальное время – в путешествиях по Испании, Швейцарии или Германии. Ни малейшее облачко не омрачало её размеренной семейной жизни. Через некоторое время появились дети – два сына. Но семейное счастье было недолгим. Когда ей минуло тридцать пять, вначале умер отец, оставив изрядный денежный капитал и обширные владения на побережье, потом внезапно скончался её муж от скоротечной болезни печени, которую, как выяснилось позже, он усердно скрывал от всех.
С этого момента жизнь стала для неё бессмысленной, она стала невостребованной. Муж, с которым в течение долгих лет она делилась всеми своими мыслями, идеями и чувствами, умер, дети, отправленные учиться в далёкий шикарный пансион в горах, не нуждались в ней. У неё остались только тоска и печаль. Не было ни надежд, ни стремлений.
Как известно, от хандры помогают три вещи: деньги, путешествия и алкоголь. Деньги не радовали, алкоголь пугал, оставались путешествия.
Она поехала в Париж, ходила там от скуки по магазинам и музеям, но город и вещи ничего не меняли, людей она сторонилась. Несколько месяцев она бесцельно таскалась по улицам. После полугода вдовства, не зная, как убить время, и спасаясь от гнетущего одиночества, она очутилась в марте месяце на берегу Северного моря, вблизи порта, в баре, полном шлюх и матросов. Она поехала туда от скуки, гонимая томительной, подкатывающей к сердцу душевной пустотой, которая требует хотя бы незначительных внешних впечатлений. Ей хотелось окунуться в водоворот жизни. Чужие страсти действуют возбуждающе.
* * *Мы познакомились в баре «Марин ле Кок». Она вошла и уселась рядом со мной, несмотря на то, что людей было немного. По-моему, я был самым уродливым мужчиной в заведении, у меня не было работы и практически не было денег, я был один.
– Выпьешь?
– Давай, почему бы и нет?
Не думаю, что наш разговор был каким-то особенным в тот вечер, всё дело было в том, как она себя вела. Просто она выбрала меня себе в компанию. Ей нравилось спиртное, и мы довольно много выпили тем вечером.
– Я красивая? – спросила она.
Она выглядела изумительно. На ней было свободное льняное платье наподобие хитона, складками ниспадавшее с плеч, на спину струились огненные волосы, глаза и губы блестели, она вся блестела… Она демонстрировала себя спокойно, как хорошую дорогую вещь.
– Конечно. Что-то ещё кроме твоей внешности…
– Ты действительно думаешь, я красивая?
– «Красивая» – это не то слово. Оно не в должной мере характеризует тебя.
Она была не просто самой красивой женщиной в баре, но и самой красивой, какую я когда-либо видел. Я обнял её за талию и поцеловал.
Когда бар закрылся, мы пошли ко мне. У меня было пиво, и мы сидели и разговаривали. В тот вечер я понял, что она добрый и заботливый человек.
Занималась заря, лучи солнца коснулись берега. Проснулись чайки и полетели, почти касаясь воды. Мы забрались под простыню.
– Ну давай, герой-любовник, – сказала она.
Я обнял её. Она целовала меня с отрешением, не спеша. Я ласкал её тело, её волосы. Я вошёл в неё. Она была горячей и плотной. Я стал медленно подниматься и опускаться, стараясь растянуть удовольствие. Её глаза смотрели прямо в мои.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
