Радость величиной в небо (сборник)

Больше всех запомнился клоун; он вышел на арену с резиновыми надувными зверями и, щелкая хлыстом, стал изображать укротителя: то стравит медведя с тигром, то сунет голову в пасть льва; и звери, словно живые, раскачивались и рычали. Иллюзия подлинности была полной, зрители покатывались от смеха, а я так просто давился хохотом… Когда погасли лампы и зрители начали расходиться, я увидел на манеже Игоря Петровича, и до меня дошло, кто за зверей подавал голоса.

– Ну как, понравилось? – спросил он, подходя.

Я ничего не смог ответить, только радостно закивал…

Мы принялись убирать лавки, и вдруг на полутемную арену выбежал черный пес и начал танцевать на задних лапах. Я остановился, стал наблюдать за собакой. А она расходилась вовсю: то прыгнет через невидимую планку, то перевернется в воздухе. Проделав трюки, пес раскланялся и заковылял к выходу, но наткнулся на барьер. Я засмеялся.

– Наш Чавка, – услышал я за спиной голос Игоря Петровича. – Он слепой… Два года назад после представления у нас загорелся шатер. Стали его тушить, а он рухнул и накрыл одного гимнаста. Думали, сгорел, вдруг видим – Чавка его из огня волочит. Оба дымятся. Сбили с них пламя, облили водой. Гимнаст выздоровел, а Чавка остался слепым.

Направляясь к дому, в одном из окраинных проулков я внезапно снова увидел полуторку «матроса». Машина стояла в тени под деревьями, но я заметил огонек папиросы в кабине, подкрался поближе и ясно разглядел рядом с «матросом» Аню.

…Летом мы подрабатывали на кирпичном заводе – подвозили к печи вагонетки с сырыми кирпичами. Несовершеннолетним разрешалось работать только по три часа, поэтому во второй половине дня мы отправлялись в парк, где проходили военную подготовку призывники в армию – мы смотрели, как они разбирают и собирают ружья, кидают учебные гранаты и, конечно, мы ужасно жалели, что не можем вместе с ними отправиться на фронт.

Как-то в воскресенье, направляясь в парк, я заметил на скамье парочку. Молодые люди сидели в тени кустов и пили фруктовую воду.

– …Прохладная и вкусная, как раз то, что я люблю, – услышал я и сразу узнал голос Ани.

Сделав дугу, я приблизился к скамье со стороны кустов… Аня сидела с «матросом». Он что-то говорил вполголоса, а она, облокотившись на спинку скамьи и положив голову на руки, внимательно его слушала и то и дело вздыхала:

– Как интересно!

Мои прежние подозрения мгновенно подтвердились…

«Вот сейчас, когда она здесь строит глазки этому «матросу», Ростик летит на своем бомбардировщике и бьет по врагу», – подумал я, и ненависть к Ане охватила меня. Я следил за ними около часа. В какой-то момент «матрос» обнял Аню, и она с готовностью упала в его объятия. Я чуть не потерял равновесие и схватился за ветку; «матрос» обернулся.

– А-а, это ты, свисток! Ну как она, жисть-жестянка?..

Пойдем, Анютка!

Она даже не взглянула на меня, да и как могла взглянуть – ее глаза были закрыты, точно она в обмороке; покорно встала и взяла его под руку. Они проследовали к выходу из парка…

Я шел за ними до самого ее дома и, пока они прощались, стоял за деревьями и бросал в ее сторону гневные, презрительные взгляды… Когда «матрос» ушел, а она направилась к крыльцу, я вышел из укрытия и преградил ей дорогу. Видимо, у меня был угрожающий вид – ее лицо вспыхнуло.

– Предательница! – задыхаясь, проговорил я.

– Почему? Чем я тебя обидела? – удивленно спросила она, то ли не догадываясь, что я все знаю, то ли притворяясь, то ли просто еще витая в романтических облаках.

– Прокатись на машинке со своим липовым матросиком! – выпалил я и пошел в сторону. Где ей было знать, что их отношения с Ростиком давно были и частью моей жизни.

Как-то осенью, возвращаясь из школы, я увидел на окраине поселка мужчину в летной форме. Незнакомец шел, прихрамывая, опираясь на палку, рассматривал номера домов, что-то выспрашивая у встречных прохожих.

Я подбежал к нему, он улыбнулся и отдал мне честь – точно так же, как и Ростик когда-то…

– Вот, ты, наверное, все здесь знаешь… Где здесь проживает Елена Николаевна?

– Знаю, пойдемте. А вы… вы от Ростика?

– Угу, – нахмурившись, буркнул летчик.

Он смолк, а я насторожился, меня охватило какое-то недоброе предчувствие, и я поспешил его отогнать:

– Вы с ним вместе летаете?

– Отлетали, брат, – тихо проговорил летчик. – Я вот с протезом… А Ростик… Ростика уже нет. Погиб он. Вот не знаю, как это выложить его мамаше и невесте…

В полдень на улице

Ошалело сверкает солнце, тянет теплый ветерок, птицы в небе ведут брачные игры, из водосточных труб хлещет, как из пожарных шлангов, одним словом – весна.

…Он вышел из ворот завода посмолить сигарету на солнцепеке, поглазеть на девчонок – надо ли пояснять – весна. И вдруг – она; вышагивает с синим зонтом, голову держит высоко, улыбается каждому встречному, что-то шепчет, срывает с веток набухшие почки, пританцовывает – на улице ей явно тесно – это и понятно – весна… Она взглянула на него, дурашливо хмыкнула, прошла мимо; ему стало жарко, несколько секунд колебался, потом все же догнал ее – опять же – весна, и сразу понял – она со странностями. Ну какая нормальная девчонка будет такое говорить?! Он всего-то произнес:

– Я за вами шпионю, – лишь бы завести разговор.

А она, не меняя улыбки:

– Раньше люди знакомились на балах, а теперь и знакомиться негде, правда? – голос низкий, с хрипотцой, на лице капли, а плащ мокрый, будто вся завернута в целлофан.

– Поэтому на улицах столько одиноких людей… Весна, уже совсем весна, – она повела в воздухе рукой. – Продают подснежники, мимозу… Смотрите – всюду шарики мимозы, пушистые, пачкающие! Как все изменилось – попробуй узнай переулок, сквер, киоск…

– Как вас зовут?

– Таня. А люди какие-то деревянные. Ничего не видят, не чувствуют, куда-то спешат… Ну конечно работа, ну конечно заботы, но не замечать весну!.. У вас есть любимая улица? У каждого есть. У меня – улица Пирогова. Сейчас там еще не очень, а вот летом… Там уйма зелени – и вся скромная, не броская.

– Кто вы?

– Я ведьма. Летаю на метле, – она потрясла зонтом, вновь дурашливо хмыкнула. – Мой зонт волшебного свойства. Чуть что не по мне – фьють! И улетаю…

– Нет, серьезно.

– Я художник, у меня живописная насыщенная жизнь.

Как вечная весна. А вы, судя по этой рекламе, – она кивнула на пятна солидола на комбинезоне, – трубочист.

– Что-то вроде. Кручу гайки, работаю слесарем.

– Люблю, когда мужчина все делает своими руками.

– Вот перекур устроил, но надо топать назад. Как вас еще увидеть?

– Зачем? Мы так чудесно поговорили, – она засмеялась. – Пусть все так и останется. Не ахти какое событие – просто весна.

– Давайте вечерком поговорим еще?

– Зачем? Все потому что – весна, остальное совсем ни при чем… Надо же, так неожиданно пришла весна. Но плащи еще снимать рано. – Она медленно пошла по переулку.

– Стойте! Я из-за вас опоздаю на работу. Давайте встретимся!

Она остановилась около подъезда, вздохнула.

– Ну хорошо, придумайте что-нибудь. Запишите мой телефон, – проговорила цифры и «до свиданья», и убежала вверх по лестнице – внезапно, как и появилась – ясное дело – весна.

После работы он позвонил. Она говорила чересчур спокойно, низким голосом – гулким, далеким, как эхо. «Завтра встретимся, – сказала, – сегодня занята». А вечер был теплый: птицы вовсю горланили, в канавах бормотали ручьи, гуляли парочки. «Занята! – ухмыльнулся он. – Если девчонка хочет, она приходит, а не хочет – придумывает отговорку: то голову вымыла, то подруга зашла – дежурные штучки».

На следующий день он позвонил снова. «Да, да, я вас узнала. Я начинаю привыкать к вашему голосу». Они договорились – он подойдет к ее дому. Она вышла в розовой кофте и малиновой юбке и в руках – опять синий зонт «метла». На вид она была его ровесницей, лет двадцати пяти; прямые волосы без всякой прически, зеленые глаза с крапинками, лицо – прямо иконописное. С минуту они смотрели друг на друга, и она дурашливо хмыкала, поджимая губы.

– Хорошо, что пришли, – сказал он, чтобы как-то сломать барьер, – с вами трудновато встретиться. Чем вы так заняты?

– Набрасывала один эскиз, но получилось неважно. Во всем виновата весна.

Они пошли по переулку; она пальцем водила по стенам домов и бормотала хрипловатым голосом:

– Как хорошо пахнут… В детстве я перенесла болезнь почек и на время ослепла. Но у меня обострилось обоняние. Все получилось смешно. Зимой простудилась и лежала в постели, ждала, когда болезнь отступит. Целый месяц лежала и смотрела, как за окном мальчишки катаются на коньках. Раз не выдержала и, когда родители ушли, надела коньки и весь день гоняла как одержимая. Так и схватила воспаление почек.

– И сейчас побаливают?

– Нет, что вы! Теперь я и не знаю, где какие органы – ничего не чувствую. Зато по запаху определяю любую вещь с закрытыми глазами. У меня обоняние, как у собаки… Вы так можете?

– Наверно, смогу, – похвастался он. – А вы живете с родителями?

– Нет, одна… Мой отец умер, а мама живет с отчимом. Я не могу с ней. В доме должна быть одна хозяйка.

– Вы не замужем?

– Нет… И не хочу. Боюсь потерять мечту.

– Какую?

– Мечту о прекрасном человеке, которого все равно не встречу.

– Зачем тогда мечтать?

– А разве вы всегда мечтаете о том, что может сбыться? Мне это помогает работать. Это мой способ жить… Я даже разговариваю с ним.

– С кем?

– С этим человеком. Особенно весной…

Она взглянула на него прозрачными глазами – то ли шутит, то ли говорит серьезно – не поймешь. «Разыгрывает меня? – подумал он. – Просто работает под тронутую или в самом деле того?» Они прошли весь переулок и теперь пересекали сквер.

– Идеалов конечно нет, – продолжала она, – ведь мужчина для женщины главный друг и в то же время главный недруг, потому что женщина по своей сути жертвенница, а мужчина захватчик. Женщина с радостью готова отдать все то, что разглядит в ней мужчина. Разглядит и оценит, – она тяжело выдохнула и предложила: – Давайте посидим.

Он достал сигареты, протянул ей, они закурили.

– Вообще-то у меня есть жених. Ему восемнадцать. С ним я чувствую себя старухой. Ходит за мной как привязанный – смертельно влюблен и ревнует даже к дворовым собакам и деревьям. Правда, он хороший художник. В его работах божественность – они светятся… Но мне жалко его – он слабый. Слабый и ужасно глупый, раздражает своими глупостями. Есть старая истина – можно быть хорошим художником и полным дураком.

– А вы – злая.

– Да. И не люблю добреньких. Они и всех любят и никого, а уж злые если любят, так сильно… И семьи люблю неспокойные, где стычки – те хоть что-то ищут. А остальные квелые люди. Вообще спокойное счастье – удел ограниченных людей… Вы заметили, сколько стало квелых, спокойных? Кооперативные квартиры, «Жигули», дачи. Скупают ковры, хрусталь. «У всех есть, значит, и мне надо». Музеи, а не квартиры… Все завели библиотеки, для них книги – тоже товар. Мой жених предложил выпускать обои с корешками книг классиков и намалеванным хрусталем. Оклеил комнаты и – все есть. Облегченные, развлеченческие вещи!.. Все-таки он талантливый… Господи, как много у нас трафаретных комнат и трафаретных людей! И как они духовно бедны. Ссорятся из-за мест для стоянок машин, ругаются в очередях, даже весной – противно! – она вдруг замерла, на ее губах застыла улыбка.

Он повернулся в сторону ее взгляда и увидел бабочку.

– Я загадала, если бабочка сядет, значит, я долго не умру… Надо же: ни цветов, ни листвы и вдруг бабочка…

– А где вы работаете?

– В основном на улице. Собираю образы, краски, сюжеты, а дома только монтирую.

– А чем вы рисуете?

– Что под рукой. Мне все равно чем, лишь бы оставляло след. И я рисую не ради славы, одобрения, и не ради денег. Просто не могу не работать, – говорит, а лицо острое, взгляд серьезный и руки сложила молитвенно – точно перенеслась в храм.

– Покажите как-нибудь, что вы делаете.

– Как-нибудь покажу.

– А кто покупает ваши работы?

– Я сдаю их в комбинат. В комбинат графиков. Там, конечно, канцелярская обстановка и чиновники говорят канцелярским языком. Сейчас ведь для искусства дремучие времена. Хорошо хоть нет гонений и дают заказы. У меня есть заказы, я не самый последний художник, – она посмотрела на него с определенной гордостью и хмыкнула, но не дурашливо.

– Так вы – миллионерша.

– Что вы! Вот купила туфли, теперь целый месяц пью один чай. А это, – она кивнула на юбку, – шью сама… Я живу в живописной бедности, среди картин и книг, но свободно, без надрыва… И беру заказы только те, которые нравятся, а большинство работ делаю для себя.

– Зачем такое искусство? Оно же должно быть для всех.

– Должно, нужно – как я не люблю эти канцелярские слова! Никому я ничего не должна. Неужели вы этого не понимаете? – она недовольно повела рукой, вздохнула и продолжила тоном учителя: – Художник выявляет болезни общества, и выносит их на суд зрителей, и ищет истину, отстаивает справедливость… Конечно, вы в другом мире, но вы хотя бы ходите на выставки?

Он кивнул, чтобы не прослыть «деревянным», и перевел разговор.

– Давайте заглянем куда-нибудь, что-нибудь пожуем, выпьем.

– В другой раз. Давайте лучше посидим здесь. Смотрите – клейкие листочки появляются, – она потрогала свисавшую ветку и снова улыбнулась. – Никакая я не миллионерша. И у меня или много денег, или совсем нет – тогда влезаю в долги. А вообще я не люблю деньги. Когда они появляются, стараюсь побыстрее от них избавиться. Накуплю всяких нужных и ненужных вещей и облегченно вздохну. Без денег живется свободнее… Иногда, конечно, худо.

– Может, все же пойдем, выпьем немного.

– Не хочется. К тому же мне скоро нужно возвращаться, гулять с Феклой – моей собакой. У меня чудная Фекла. Лайка. Я ее безумно люблю… Давайте просто посидим, поговорим. Знаете, как приятно поговорить после долгой работы в одиночестве. Вам этого не понять – вы в коллективе, а я все время одна и мне нужно понимание, поддержка… особенно весной…

По дороге к дому он думал: «Она чокнутая, точно. С одной стороны вроде нормальная, с другой – то и дело какие-то выдумки, закидоны. Но художница, и красивая до жути. Надо бы поднатаскаться в живописи, а то еще подумает, что я совсем ничего не волоку. И надо рассказать о себе, чтоб знала, с кем имеет дело. Я ведь тоже собой кое-что представляю: на заводе уважают, денежки зарабатываю немалые, скоро мотоцикл куплю»…

Они договорились встретиться на следующей день около ее дома. И снова она вышла в необычной одежде: в зелено-голубой кофте со множеством складок и короткой темно-фиолетовой юбке, и опять в руках держала синий зонт.

– Вы так странно одеваетесь.

– У каждого свой аквариум… Ничего странного нет. Обыкновенно. А потом, по деталям одежды можно судить о человеке. Ведь вкус – это уже взгляд. О, господи, как с вами тяжело, несмотря на весну.

– Угу… Вы обещали показать работы.

– Сегодня у меня дома работает подруга. Может быть завтра.

– Тогда двинем в ресторанчик?

– Ой, какой же вы неугомонный. Там духота и все эти прилизанные, игольчатые мужчины и конфетные женщины. Терпеть не могу рестораны. Давайте погуляем, ведь весна!..

Она любила бродить в незнакомых районах города, любила тихие переулки, музеи – то, что на него нагоняло тоску.

Через час, когда они забрели на окраину, она вдруг ни с того ни с сего припустилась вперед. Он бросился за ней.

– В чем дело?

– Я загадала, если перегоню вон того мужчину, то у нас с вами будет что-то… Как вызов морали… Вообще-то не верится – уж очень мы разные… Правда, вы, чувствуется, сильный, уверенный в себе. И немногословный. Мужчина должен быть именно таким.

Когда они возвращались, он еле волочил ноги, а она шла вприпрыжку и все рассказывала о себе – как в детстве по вечерам с ребятами делили небо на участки и считали, у кого больше звезд, потом заговорила о лошади, которую решила купить, как подыскивала для нее гараж, придумала имя – Святой Павел, а друзьям объявила, чтобы без овса не заходили. Но гаражи оказались занятыми, и она решила держать лошадь в коридоре. А потом подумала: «жильцы будут ворчать, да и по ведру овса в день надо и вообще работу придется забросить, ведь Павла придется пасти».

«Все это интересно, – думал он, – только как бы самому с ней не спятить».

Перед тем как расстаться, они покурили в ее темном подъезде.

– Спасибо вам за вечер, – тихо сказала она. – Завтра можно посидеть у меня. Вам понравится моя Фекла.

Он затянулся, огонек сигареты осветил ее лицо – она не дыша смотрела на него. Огонек погас, и она коснулась рукой его щеки.

– До свиданья! – прошептала и убежала.

Он догадывался – у них совершенно разные интересы и встречи будут ненадежные; он боялся, что не сможет соответствовать ее высоким запросам, но его сильно тянуло к ней, непонятной, загадочной. «Главное, у нее никого нет, – рассуждал он по дороге к дому. – Воздыхатель жених не в счет – сопляк, куда ему со мной тягаться».

Готовясь к свиданию, он долго плескался в ванной – чтобы не несло соляркой, полчаса прихорашивался перед зеркалом, потом направился в магазин за бутылкой вина.

Она открыла дверь, и его обнюхала собака с узкой мордой. Комната отражала чисто художническое бытие – вещи располагались непродуманно, случайно; беспорядочно валялись подрамники, холсты; на стенах висели странные картины – портреты уродливых людей, на столе в банке стояли какие-то блеклые, болезненные цветы, над столом, подвешенный к плафону, красовался раскрытый синий зонт. Она встретила его в брюках и свитере болотного цвета и босиком.

– Хотите чаю? Я вас только чаем могу угостить. С печеньем. Или сразу будете смотреть мою живопись?

– Вначале посмотрю.

Портреты ему не понравились – на них все люди были вроде нее, какие-то с отклонениями. Он долго думал, что сказать, потом протянул:

– Написано здорово, но по-моему, они некрасивые – все эти люди.

– А я люблю все некрасивое: лица, деревья, дома. Все любят красивые ландшафты, киногероев, попугаев. Красивое сразу видно, оно заявляет о себе, но все красивое опасно: огонь, гроза, водопады, лавины… И хищники. И мужчины и женщины. Красивое притягивает к себе, но может и погубить… А некрасивое всегда прячется… Но в нем много красивого… внутри. Нужно только присмотреться… Вот взгляните на этот полуразвалившийся дом! Разве он не красив? А эти подрезанные деревья инвалиды?! И у кого только руки поднимаются их подрезать?! Это ж сатанизм!.. Я люблю дикие травы, бездомных животных, нищих, калек. Чем внешне ужасней человек или животное, чем больше слышу о нем гадостей, тем сильней хочу его понять.

Он про себя усмехнулся: «Говорит, точно размазывает пастилу по стене… Меня-то это не колышет. Мне-то по душе все яркое, броское, а у нее все мрачное, дурь какая-то во всем».

Она достала из-под тахты папку, отбросила в сторону эскизы – какие-то пятна, помарки, потеки, кляксы, и вдруг показала пейзажи – далекие, волнистые просторы; картины напоминали праздничные ковры; он смотрел на них и вдруг вспомнил, как прошлым летом целыми днями гонял на мотоцикле приятеля за городом; носился по раскаленному асфальту и по проселочным дорогам, где по краям рос чертополох и в пыли барахтались воробьи; вспомнил, как пролетал бетонные мосты и деревянные настилы, и рабочие поселки, и деревни…

– Здорово! – сказал он. – Отлично сделано. На них хочется смотреть без конца. Они, как хороший фильм, когда хочется посмотреть вторую серию.

– Спасибо!

Ей было приятно, и он решил что-нибудь добавить, изо всех сил пытаясь говорить покрасивей, но ничего не смог придумать.

– Спасибо! – повторила она и дурашливо хмыкнула. – Но мне как раз эти работы не нравятся. Они как охранная грамота, чтоб не приставали, не разносили вот за это, – она кивнула на уродов в рамах. – Ну ладно, на сегодня хватит. Давайте пить чай.

– Вино, – уточнил он и откупорил бутылку.

Спустя некоторое время он спросил:

– Наверно скучно по вечерам одной-то? Не с кем поговорить.

– Я разговариваю с Феклой (та уже вовсю крутилась у стола и клянчила печенье). А еще у меня есть автогонщики, – она отодвинула кресло, и он увидел на полу покореженные и раздавленные игрушечные автомобили: легковушки, пикапы.

Он знал нескольких собирателей: один собирал монеты, соседка детские книжки… но эти сломанные игрушки! Теперь до него дошло, что она женщина только внешне, а внутри девчонка, девчонка с интересными странностями.

Она привстала, поправила стебли цветов на столе, а ему пояснила:

– Это ирисы. Вот жаль, и первые, и последние цветы не имеют запаха. По легенде, ирисы волшебные цветы, принесешь их к мертвым, и они оживают…

Он поднял стакан:

– Выпьем за вас… за тебя! Ты мне очень нравишься!

Она затаилась, потом наклонилась к собаке и шепнула ей в ухо:

– Скажи, что наш гость мне нравится тоже.

Он подсел к ней, обнял, но она отстранилась.

– Я вообще-то не хотела сегодня встречаться… Боюсь привыкнуть… Не хотела и вот… не смогла. Видимо, потому что весна… С вами почему-то спокойно… Но со мной не может быть ничего хорошего. Для любви люди специально рождаются. А у меня все как-то не так. И потом, я совсем вас не знаю. Где вы работаете?

Он заговорил о заводе, о своем увлечении мотоциклами, но она сразу перебила его и начала рассказывать о своем детстве, о подмосковном городке:

– …Там были горячие лужи, гладкие камушки, хрустящая хвоя и густая, тягучая смола… Я там училась в художественной школе, собирала яблоки, падающие в овраг, и рисовала болотные цветы, похожие на узоры, завитки, вензеля… Кто туда ни приедет, сразу ругает те места: «Все маленькое и реки нет». А мне так дорог тот клочок земли…

Она совсем забыла о нем; смолкла и уставилась в одну точку.

…Он ушел от нее в полночь, когда гасли фонари и по пустынным улицам ползли поливальные машины; ехал в автобусе и усмехался: «Не говорит, а вещает, как актриса со сцены. И вздорная – никогда не знаешь, что она выкинет в следующую минуту, от нее, от сумасшедшей, всего можно ожидать. Правда, зато с ней не соскучишься. И художница, и красивая… Вот только трусливая, что ли, или запуганная чем-то».

Он был крепким парнем работягой с располагающей внешностью, вполне прилично одевался, слыл компанейским, и в девчонках недостатка не имел – не то что привык к победам, но обычно девчонки особенно не задумывались, встречаться с ним или нет. И вдруг эта Таня. Она даже немного злила его. Он считал ее странность – игрой, а всякую привязанность к некрасивому – ложным, надуманным. Он твердо знал – все реальное, жизненное намного ценнее всего выдуманного, но ему не хватало жалости, снисхождения к ней – необычной, чувствительной. А она считала его не тонким, с плохим вкусом, ограниченным – про себя называла «лесорубом», но ей нравилась его внешность; в отличие от жениха, он был настоящим мужчиной.

К новой встрече он настроился решительно – идти к ней и с мужланским напором перевести «прогулки и посиделки» в надлежащие отношения, взять приступом художницу недотрогу. Но она сразу охладила его:

– Давайте сходим куда-нибудь… в театр.

– Пойдем лучше у вас… у тебя выпьем, посидим.

– У меня нельзя.

– Почему?

– Нельзя и все… И потом, у вас что, уже появились требования ко мне?.. Посидеть, в конце концов можно и в кафе – мне не очень хочется, но уж ладно… все-таки – весна.

Накрапывал дождь, и наконец ее зонт пригодился, и, пока они шли под синим колпаком, крепко прижал ее к себе; она вздрогнула и заговорила тревожно, запальчиво:

– Все-таки тяжело с вами. Какие-то властные набеги. Вы слишком прямолинейны. Такой же, как все. Похоже, у вас нет никаких интересов.

Внутри у него все содрогнулось – он не мог понять перемены; накануне сама говорила, что нравится ей, и вот получай – такой, как все, нет интересов! Дикая неразбериха в ее голове! Он почувствовал – тонкая нить, связывающая их, вот-вот порвется, но ее резкие слова задели его самолюбие.

Он высказал ей все: и про свой завод, где работают отборные парни, а не какие-то там хлюпики, вроде ее жениха, и про свой цех, где он может собрать любой агрегат, и про мотоцикл «Яву», который вот-вот купит и, когда прокатит ее с ветерком, она поймет, что все ее разговоры – муть в сравнении с ощущением скорости и пространства.

В кафе она молчала; даже выпив вина, продолжала окаменело сидеть с горькой полуулыбкой. Потом вдруг произнесла – скорее для себя, чем для него:

– Может, мы поссорились потому, что я надела это платье? В нем мне всегда не везло… Нет, здесь другое… Какие-то тяжеловесные отношения. Собственно, я знала наперед, что мы будем ссориться – у нас мало общего. Только слишком рано начали… все-таки – весна.

«Чего нудит? – хмыкнул он про себя. – Все дело в том, что я четко знаю, чего хочу, а она не знает, чего хочет».