Время собирать камни

Вероятно разомлев от моих ласк, госпожа Скобаньская завела вольнодумные речи о тирании нашего досточтимого монарха. На меня её слова навеяли огромную тоску, и я поспешил раскланяться.

Всё бы ничего, но бедняга Аносов, продолжает тайно вздыхать о графине. Он пытался объясниться с ней, но та холодно попросила его больше не преследовать её. Не знаю почему, но Владимир меня обвинил в своих любовных неудачах. Он пришёл ко мне на квартиру, наговорил различных дерзостей. Я, было, пытался урезонить его, к сожалению, он меня не послушал. Вот таков анекдотец.

Впрочем, ничего страшного в этом нет. Графиня скоро уедет, и Аносов её благополучно позабудет. Тогда-то мы с ним весело посмеёмся над всей этой историей.

Владимир умиляет меня своей наивностью. Он напоминает моего старшего брата Петра. Между мной и братом двенадцать лет разницы, но порой мне кажется, что старший из нас я, а не Пётр.

Зимой тридцать первого года, когда я ещё был юнкером в Александровском училище, братец пожаловал в Петербург. В один из вечеров мы пошли с ним во «Французский театр» Апраксина . Там давали Шиллера: «Коварство и любовь» с Молчановым . Как Пётр рыдал над этой пьесой! Удивил он тогда меня изрядно.

Брат по-прежнему, как и в юношеские годы мечтает осчастливить всё человечество, только не знает как. В голове его роятся множество прожектов, которые разбиваются в прах, соприкоснувшись с реальностью.

Взглянувши пристально на Петра, можно найти в нём много недостатков, но, несомненно, одно, человек он глубоко порядочный, и не способный на подлость.

Аносов как мне кажется из той же породы. Впрочем, я могу и ошибаться».

Положив перо на стол, и закрыв чернильницу, Алексей, сцепив пальцы на затылке, откинулся на спинку стула.

«Эко непогода разыгралась, – подумал он, глядя в окно, – как говорила наша ключница Дуняша: « В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит». Да уж больно дома сидеть не хочется, а охота, как известно пуще неволи. Пойду к Федякину, развеюсь».

Одинцов встал, надел мундир, и крикнул денщику:

– Василий, подай шинель и фуражку.

Посетителей в ресторации было не много. За одним из столиков ужинал генерал Офенберг, компанию ему составляли полковник Штольц и господин Бошняков. Издали раскланявшись с ними, Алексей прошёл в бильярдную. Там у окна расположилась компания офицеров. Драгунский поручик Белозёров что-то рассказывал. Судя по всему, история была весёлая, потому как вся компания хохотала. Подойдя, к ним, Одинцов сказал:

– Ваш смех слышан даже на улице. О чём Игорёк, ты так занятно повествуешь?

– Вспоминаю как Коленька Федосеев, будучи юнкером, убеждал меня, что, не может быть свободолюбивой мысли под армейской кокардой. Любил шельмец повторять: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». От былого вольнодумства не осталось и следа. Сейчас Федосеев целыми днями гоняет свой взвод, лишь бы заслужить одобрение Прусака.

– Причина служебной ретивости его всем известна, это Поленька Офенберг. Посему данный факт служит смягчающим обстоятельством Николаю, – пожал плечами Одинцов, – кстати, автор этих строк, господин Грибоедов, так же прислуживал начальству и весьма ретиво.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Белозёров.

– Господа, да это всем известно! – рассмеялся Алексей. – Грибоедов служил на Кавказе у Ермолова. Тот даже спас поэта после декабрьских событий 1825 года. Когда к Ермолову прибыл фельдъегерь с приказом об аресте всех бумаг Грибоедова. Что делает генерал? Он оставляет фельдъегеря у себя в кабинете, а Грибоедова отправляет домой и тот всё сжигает. Таким образом, Ермолов избавил его от ссылки в Сибирь. Между тем господин Грибоедов исправно строчил доносы на генерала в Петербург. Этот факт общеизвестен. Хороший поэт, ещё не означает, порядочный человек.

– Подлецы есть везде, и среди поэтов и среди офицеров, – сказал Аносов, так же присутствующий при разговоре, – один из них даже в нашей компании.

Наступила мёртвая тишина.

– Что значат твои слова Владимир? – спросил Одинцов. – Объяснись.

– Охотно, – кивнул корнет, – когда я говорил о мерзавцах в нашей компании, я имел в виду вас господин поручик.

– Ты в своём уме Аносов?! – воскликнул Белозёров.

– Корнет, вероятно, вы сегодня изрядно перепили, и болтаете невесть что, – холодно ответил Одинцов, – завтра протрезвеете, и будете сожалеть о своих словах.

– Завтра я не откажусь от того что сказал сегодня, – ответил тот, глядя в глаза Алексею.

– Господа угомонитесь! – воскликнул самый старший в компании, артиллерийский капитан Мещеряков. – Это переходит всякие границы. Владимир недопустимо говорить такое!

– Господин капитан, я говорю поручику Одинцову то, что сочту нужным, – запальчиво воскликнул Аносов.

– Господин корнет, слова, которые вы произнесли в мой адрес, не дают мне другого выхода…

– Не трудитесь, Одинцов, я принимаю ваш вызов!

– Как я понимаю, вашим секундантом будет поручик Лежин, – холодно продолжил Алексей.

– Вы совершенно правы господин поручик, – кивнул корнет.

– Хорошо, – усмехнулся Одинцов, – господин капитан, можно вас на пару слов, – он взял Мещерякова за руку и отвёл в сторону. Грустно улыбнувшись, Одинцов сказал: – Александр Иванович, сложившаяся ситуация произошла у вас на глазах. Прошу вас быть моим секундантом.

– Хорошо Алексей Николаевич. Ах, какая глупейшая история! – вздохнул Мещеряков.

– Обычный повод для дуэли. Хотя я с вами согласен, ситуация идиотская, – вздохнул Одинцов. – Благодарю вас Александр Иванович, и до скорой встречи.

Отойдя от капитана, Одинцов попрощался и с остальными офицерами, после чего отправился домой.

– Вот так господа, – развёл руками Мещеряков, и пошел следом за Одинцовым.

Офицеры один за другим разошлись, Аносов остался один. На душе его было мерзко и тоскливо.

«Будь что будет», – махнул рукой он, и пошёл искать Лежина, тот был в малом зале.

– Представь себе, в первый раз встал из-за карточного стола вовремя! – весело сказал он, подойдя к Владимиру.

– У меня к тебе просьба, – Аносов взял друга за руку и отвёл подальше от столов, что б их ни кто не слышал, – мне завтра понадобятся твои лепажи .

– И с кем же позволь спросить у тебя дуэль? – воскликнул Сашка.

– С Одинцовым.

– Вы же были приятелями, какая кошка между вами пробежала?! Впрочем, я догадываюсь, поцапались из-за этой гризетки Скобаньской.

– Послушай Александр, оставим графиню. Ты согласен быть моим секундантом, или мне придётся обратиться к кому-либо ещё?

– Володя я считал тебя своим другом.

– Так оно и есть.

– Тогда почему ты так говоришь?! Я твой секундант. Но позволь тебе заметить, не стоило из-за графини ссориться с Одинцовым. А уж затевать дуэль по этому поводу, великая глупость!

– Это Саша моё дело.

– Согласен, – вздохнул Лежин.

– Ну и хорошо! Секундантом Одинцова будет капитан Мещеряков, договорись с ним о времени и месте. Я пойду домой, когда всё обговорите, дай знать.

Владимир был настолько взвинчен, что возвращаясь, к себе даже не замечал, что идет, по лужам, не разбирая дороги. Одинцов же напротив, был совершенно спокоен. Придя домой, он достал свою тетрадь, и стал писать:

« Может так случиться, что это последние строки в моём дневнике.

Я думал, что увлечение графиней у Аносова мимолётное и несерьёзное, но, оказалось, я ошибался, потому как, всё обернулось дуэлью между нами. Владимир влюбился в графиню, и мой адюльтер с ней счёл оскорблением для себя. Как всё пошло и смешно! Но теперь уж изменить ничего нельзя.

Я всё время задумывался над смыслом своего бытия, и вот судьба предоставляет мне шанс проверить, есть ли оный смысл в моём существовании. Формально вызов на дуэль исходил от меня, следовательно, если мне выпадет жребий стрелять первым, то выстрелить в воздух я не имею права. Таковы правила дуэльного кодекса. Раз так я не буду стрелять прицельно. Если же жребий быть первым выпадет Аносову, тогда возможно мне не будет нужды стрелять вообще. Таким образом, судьба рукой Аносова решит, достоин ли я, жить в этом бренном мире».

Встав из-за стола, Одинцов подошёл к весившему на стене зеркалу. Улыбнулся своему отражению и продекламировал:

– Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной;

Пройдясь по комнате, он позвал денщика:

– Аристархов, хватит спать, подойди сюда!

Босой, заспанный Василий, появился тот час же.

– Слушаюсь ваше благородие.

– Возьми эту тетрадь, – Одинцов протянул ему свой дневник, – мне предстоит дуэль. Если со мной что-либо случиться, спрячь этот дневник, потом передашь моему старшему брату.

– Да что вы такое говорите ваше благородие! – испугано вскрикнул Аристархов.

– Ладно, не лопочи. Судьба, как говорят турки: « кысмет».

Кто-то постучал в дверь.

– Отвори, – кивнул Одинцов денщику.

Пришёл Мещеряков.

– Ещё раз добрый вечер голубчик, если можно назвать его добрым, – сказал он, отдавая шинель и фуражку Аристархову, – я только что встречался с поручиком Лежиным. Он передал мне условия Аносова, стреляться завтра поутру, с шести шагов. Договорились, встретиться в половине восьмого на поляне что на берегу Волхова. Помните, прошлым летом мы справляли там именины штабс-капитана Кузнецова?

– Хорошо, – кивнул Одинцов, – Василий ступай к Тимофею Звереву, и скажи, что поутру запряг коляску и заехал к нам на квартиру в половину седьмого, перед уходом, поставь нам самовар.

– Слушаюсь ваше благородие, – ответил Аристархов, и вышел.

– Давайте Александр Иванович попьём чаю, если вы желаете, что-либо покрепче, я, увы, в этом случае не могу составить вам компанию.

– Обойдёмся чаем, Алексей Николаевич, – вздохнул Мещеряков, – да и недолго я у вас задержусь, вам нужно отдохнуть. Советую хоть немного поспать.

Одинцов не смог воспользоваться советом капитана. Всю ночь он ходил по комнате, пытался отвлечься чтением, но тщетно.

***

Сумерки неторопливо отступали и тёмное небо медленно серело. Окружающие деревья принимали более ясные очертания. Ночью сильно похолодало, и под утро пошёл снег. Аносов подставил руку и снежинки падая, таяли в ладони. Мокрой рукой он протёр лицо.

«Вот ведь оказия, какая! Всю ночь не мог сомкнуть глаз, а теперь спать хочется, хоть режь, – с усмешкой подумал он. – Интересно, суждено ли мне будет ещё увидеть первый снег?»

В метрах пяти от него переминаясь с ноги на ногу, стояли Лежин и полковой медик Иван Пафнутьевич Скоков, добродушный толстячок пятидесяти лет от роду, немало поштопавший господ офицеров после дуэлей. Скоков достав из кармана жилетки часы и промолвил:

– Четверть восьмого, пора бы уже им и подъехать.

В этот момент Лежин махнул рукой в сторону дороги:

– Едут.

Коляска остановилась в метрах в двадцати от них. Из неё вышли Одинцов и Мещеряков.

– Прошу извинения господа за задержку, – сказал Одинцов.

– Ничего страшного, мы не так уж и долго вас ждали, – ответил Лежин. – Господа, не угодно ли будет вам примириться?

Мещеряков поддержал Сашку:

– Право помиритесь господа!

– Я не возражаю против примирения, – кивнул Одинцов, – мои условия просты и вполне естественны для подобной ситуации. Корнет Аносов должен принести мне публичные извинения.

– Я уже всё сказал вчера, – ответил Владимир, – от своих слов я не отказываюсь. Говорить в таких обстоятельствах об извинениях считаю излишним.

– Ну что ж, тогда дуэль, – кивнул Одинцов.

– Эх, господа! – вздохнул Скоков.

– Коли так, не будем мешкать, – произнёс Лежин. Немного помолчав, добавил с сожалением: – А зря! Право слово, зря!

Он вынул из ножен саблю и воткнул её в землю.

– Позвольте Александр Иванович вашу, – попросил он вторую у Мещерякова и, отсчитав положенное расстояние, воткнул в землю.

Капитан тем временем достал монетку.

– Прошу выбирать господа.

–Решка, – поспешно сказал Аносов.

– Мне, следовательно, орёл, – ответил Одинцов.

Мещеряков подкинул монету и поймал её обеими ладонями.

– Решка, – усмехнулся Одинцов, – вам везёт корнет.

– Иногда – ответил тот.

– Господа пистолеты заряжены, прошу брать, – сказал Лежин.

Одинцов и Аносов разошлись, встав каждый на своё место. Алексей встал боком и закрыл левой рукой грудь, прикрывая то место, где сердце. Аносов прицелился и выстрелил. Острая боль пронзила правый бок Одинцова. Тело горело, словно его жгли раскаленным железом, Алексей повалился на землю, проваливаясь в темноту.

***

Солнце почти не заглядывает в маленькое оконце гарнизонной гауптвахты, потому всегда здесь сумрачно, и тоскливо. В первый день Аносов не находил себе места, мерил камеру шагами из угла в угол. Затем пришло оцепенение, он лежал на кровати и смотрел в потолок. Ночь сменяла день, а утро ночь, и Аносов потерял счёт суткам. Казалось, что он здесь уже год, а прошло всего лишь две недели.

В коридоре послышались шаги, лязгнули засовы, и заскрипела дверь. На пороге стоял Сашка, обернувшись, он сказал стоящему за спиной надзирателю:

– Спасибо Михеич, я быстро.

– Вы уж не подводите меня господин поручик, – ответил тот.

– Не беспокойся. Держи.

Сашка протянул трёхрублёвую ассигнацию.

– Ну как настроение? Хотя, что за пошлый вопрос?! Как может чувствовать себя человек в твоём положении, – сказал Лежин, присаживаясь на табурет стоящий у стола.

– Что новенького можешь поведать о моих делах? – спросил Аносов, по-прежнему глядя в потолок.

– Прусак направил все материалы по вашей дуэли генерал-аудиториату . Как мне известно, ответ ещё не пришёл.

– Чего тянут?

– Не знаю, – пожал плечами Сашка.

– Как Одинцов?

– Я, перед тем как идти к тебе, разговаривал с Пафнутьичем, он сказал, что не жилец Алексей.

– А графиня?

– Они с Бошняковым уехали через день после дуэли. Она даже не интересовалась Одинцовым. Эх, Володя, зачем только ты стрелялся из-за этой куртизанки?!

– Прекрати так говорить о ней!

– Теперь уж говори что хочешь, всё равно ничего не изменишь, – горько усмехнулся Лежин, – завтра я уезжаю за рекрутами в Новгород.

– Желаю тебе неплохо развеяться от здешней скуки, – сказал Аносов.

Дверь открылась, надзиратель, заглянув в камеру, сказал:

– Пора господи поручик. Не ровен час, начальство пожалует, беды не оберёшься.

– Иду, – сказал Лежин, – ну прощай Володя, не известно свидимся ли ещё.

Они обнялись, и Лежин вышел. Дверь захлопнулась, словно крышку гроба закрыли. Владимиру стало горько, и захотелось выть по-волчьи. Он накрылся шинелью и застонал.

1 ноября пришло постановление генерал-аудиториата, великого князя Михаила Павловича: «Корнета Аносова лишить офицерского чина. Перевести из гарнизонной гауптвахты в Ордонансгауз . Сверх содержания его под арестом с двадцать шестого прошлого месяца, выдержать ещё под оным ещё три месяца в крепости в каземате, и потом выписать в один из армейских полков». Император Николай 1, ознакомившись с решением генерал-аудиториата, наложил резолюцию: «Быть по сему». Бекендорф, прочитав решение императора, промолвил: « Право корнет, ухлопал бы Одинцова, тогда ей богу, похлопотал бы за тебя перед государем-императором. А так, получи своё».

***

«25 января 1841 года.

Три месяца я не прикасался к своему дневнику, и были у меня для этого веские основания. Получив пулю от Аносова, я два месяца провалялся в горячке. Едва оправился, тотчас же испросил разрешение у полковника Штольца на отпуск для поправки здоровья. Получив его, отправился в деревню к братцу.

Хозяйством своим братец не шибко обременён, по причине того что в приказчиках у него староста Михей Зипунов, мужик не пьющий и возможно, человек честный. Но даже если Михей и ворует, то самую малость, и сие не заметно. Пётр за ним как за каменной стеной.

Время мы с братцем провели славно. Долгие зимние вечера коротали в спорах и беседах об обустройстве нашей России-матушки. Каждый остался при своём мнении, ибо доказать ничего друг другу не смогли.

Отпуск мой закончился и вчера я возвратился в Кречевицы. Сегодня утром прибыл на доклад к полковнику Штольцу. Встретил он меня весьма любезно. Поинтересовался моим здоровьем, а потом заявил:

«Господин поручик, перед вашим ранением, вы подали мне рапорт о переводе вас на Кавказ. Ваше прошение удовлетворено».

Мне не оставалось ничего другого как заявить, что очень этому рад.

Полковник Штольц внимательно посмотрел на меня, и сказал: « Вот что я хочу вам сказать Алексей Николаевич. Вы показали себя достойным офицером, скажу более, больше бы мне, таких как вы. Думаю, и на Кавказе вы проявите себя с наилучшей стороны. Я желаю вам всяческих успехов. Да хранит вас господь».

Мне осталось только поблагодарить полковника за добрые слова и откланяться.

Дома, я сообщил Василию о скором моём отъезде на Кавказ, от чего Аристархов приуныл. Он успел привязаться ко мне, и попросил разрешения поехать вместе со мной. Снова мне пришлось идти к Штольцу, просить отпустить Аристархова, тот не возражал. Обещал выправить все необходимые для этого бумаги.

Сегодня в ресторации я даю прощальную пирушку в честь своего отъезда, а потом:

«синие горы Кавказа, приветствуют вас»».

Глава 4

Утром ветер нагнал тучи, и казалось, зарядит нудный, осенний дождь, однако на землю упало всего несколько капель. Мать доила корову в хлеву, а Абу поев, чистил ружьё во дворе.

– Абу отнеси тётушке Зайнап лепёшки и молоко, – крикнула она, – совсем плоха, стала старуха. Скажи ей, подою корову зайду.

– Хорошо мама.

Когда Абу проходил мимо сакли соседей, на пороге показался Вацу, он что-то процедил сквозь зубы и ушёл к себе.

«Надо бы проучить этого дурачка, – подумал Абу, – ну ничего, ещё будет время».

На пустой улице он издали увидел стройный девичий силуэт. Сердце замерло! Это была Кхокху, та, которую он безнадёжно любит. Даже со спины, он узнал бы её из тысячи других девушек. Она несла кувшин на плече. Неожиданно для себя, Абу догнал её и сказал:

– Здравствуй Кхокху.

Та, поставив кувшин на землю, и улыбнувшись, ответила:

–День добрый Абу. Да ниспошлёт Аллах тебе удачу и благоденствие.

– Благодарю тебя Кхокху за добрые слова. Я верю, что день будет удачен для меня, раз я повстречал тебя, – выпалил Абу, – я помню каждый день, когда имел счастье видеть тебя. Потому что я люблю тебя Кхокху. Теперь вот сказал это тебе и будь что будет!

– Что ты говоришь Абу! Разве можно так смеяться надо мной? Я никогда не давала повода для этого.

– Да отсохнет у меня язык, если я говорю неправду! – воскликнул Абу. – Ни кому я не позволю насмехаться над тобой! Поверь мне Кхокху, я люблю тебя!

– Что ж Абу, спасибо тебе за добрые слова. Должна признаться, что и ты мне мил. Я всегда издали, тайком, любовалась тобой. Мне даже и в голову не могло прийти, что ты скажешь мне о своей любви. Но нам нельзя долго разговаривать, немало найдётся злых языков, что бы опорочить меня.

– Не беспокойся Кхокху, моя рука тверда и любому я смогу прикрыть рот. Но ты права, мы слишком долго стоим здесь на пустой улице. Кхокху когда я вновь смогу увидеть тебя?

– Завтра после полуденной молитвы, я пойду навестить мою тётушку Пердоз. Пробуду у неё недолго. Ты же жди меня у Мечика, напротив её сакли. Я спущусь к тебе, когда выйду от тётушки, а теперь я пойду.

И Кхокху подхватив кувшин, быстро пошла по улице. Абу смотрел девушке в след, пока она не скрылась из виду. И о чудо! Ветер разогнал тучи, на небе весело засияло солнышко. Как хорошо стало кругом! Так же светло и ясно было на душе Абу.

Старушка Зайнап, ни как не могла взять в толк, какая муха укусила Абу? Чего он так развеселился? Шамкая беззубым ртом, она сказала:

– Старая я совсем стала, ни чего есть не могу. Съела кусочек лепёшки и всё, больше не хочу.

– Мама просила меня посидеть с тобой до её прихода, – сказал он, беря из рук Зайнап кувшин с молоком.

– Была нужда тебе сидеть со старухой! Ты молодой и должен быть со своей ровней. Нам старикам остаётся доживать свой век, да небо коптить. Иди Абу, спасибо тебе за заботу.

Тот не стал возражать, и направился к Хазболату. Братья весь день перекрывали крышу на овчарне. Баха взглянув на счастливого Абу, с усмешкой сказал:

– У тебя такой довольный вид, словно у кота, стащившего хозяйскую сметану. Скажи на милость, что случилось?

– Ничего, – пожал плечами Абу.

– Ну не хочешь, не говори, – Баха спрыгнул с овчарни, – нам скоро отправляться в дорогу.

– Когда? – упав, духом спросил Абу.

– Послезавтра на заре выезжаем.

– Хорошо, – с облегчение сказал Абу, – а сейчас я пойду.

Баха ездил с абреками за Терек, угонял скот у неверных. Абу с Хазболатом давно просили его взять их с собой. Тот всё тянул, а вот теперь согласился. Мог ли Абу раньше подумать, что не обрадует его это известие?!

***

Утро выдалось тёплое и ясное. Во дворе воробьи устроили шумный переполох, отбирая друг у друга кусочек просяной лепёшки. Абу с нетерпением ждал полудня. Ох, как долго тянется время!

Наконец муэдзин с минарета призвал правоверных к полуденной молитве. Самое удобное время идти к Мечику, потому как на улице ни души. Перемахнув через каменный забор, Абу отправился на свидание. Он спустился к реке неподалеку от дома кузнеца Юсуфа, и прошёл вдоль берега к сакле Пердоз. У обрыва сразу за огородом вдовы росли густые кусты ивы. В них и притаился Абу.

Сердце его бешено колотилось, а что если Кхокху передумала? Но нет, вот она!

– Кхокху я здесь, – произнёс Абу, осипшим от волнения голосом, – тут недалеко есть укромное местечко, пойдём туда.

– Хорошо, – согласилась Кхокху. – Ты долго ждал меня? Никак не могла вырваться от тётушки.

Они пошли вдоль Мечика.

– Я весь день думал о тебе Кхокху. Так ждал этого свидания, что время для меня остановилось.

– Признаться, я тоже с нетерпением ждала этого часа, – улыбнулась девушка.

– Кхокху, я хочу, что бы ты знала, ты для меня дороже жизни. В Иласхан Юрте много красивых девушек, но для меня никого нет милее тебя. Ты для меня всё! – горячо говорил Абу, держа девушку за руки.

Кхокху ответила, улыбнувшись:

– Ты говоришь как Омар Хайям:

«Ты кого я избрал, всех милей

для меня

Сердца пылкого жар, свет очей

для меня

В жизни есть ли хоть что ни будь жизни дороже?

Ты и жизни дороже моей

для меня».

– Когда он тебе это сказал? – расстроился Абу.

– Кто? – не поняла Кхокху.

– Этот Омар Хайям.

Девушка рассмеялась:

– Мне он ни чего не говорил. Это поэт, и жил он в то время, когда ещё не родились наши прадедушки.

– Он тоже, наверное, любил свою девушку так же сильно как я тебя. Как красиво сказал! А еще что он говорил?

– Он много писал о любви, вот например:

«Любовь – роковая беда, но беда

– по воле Аллаха

Что ж вы порицаете то, что всегда

– по воле Аллаха

Возникла и зла и добра череда –

– по воле Аллаха

За что же нам громы и пламя суда

– по воле Аллаха».

Впоследствии Абу не мог сказать, долго ли, коротко было его первое свидание с Кхокху. Для него это время пронеслось, словно один миг, настало время влюблённым прощаться.

Словно на крыльях летела Кхокху домой. Отец, взглянув на неё, спросил:

– Чем Пердоз так обрадовала тебя, что ты вся светишься? Что случилось?

– Ничего, – потупившись, ответила девушка.

– Ну и ладо, – усмехнулся Юсап, – раз смеёшься, а не плачешь, значит у тебя всё хорошо. У меня для тебя добрые вести. Хочешь, скажу?

– Да папа.

– Тогда слушай: тебе уже шестнадцать, ты взрослая девушка, и тебе пора замуж. Я нашёл тебе стоящего мужа.

– И кто же это? – спросила Кхокху, предчувствуя недоброе.

– Помнишь недавно ко мне заезжал мой кунак Тошо? Он сказал, что ты понравилась ему, и хочет взять тебя в жёны. Тошо человек богатый, уважаемый, именно такой муж тебе и нужен.

– Да, но он же старый!

– Дочка я что же, по-твоему, старый? – рассмеялся Юсап. – А Тошо одних со мной лет. К тому же, зачем тебе молодой ветрогон, у которого ничего нет за душой. Поверь мне, с Тошо ты будешь счастлива.

– Ты говоришь о моём счастье, словно о своём! Как ты можешь знать, буду ли я счастлива? И уже всё решил за меня. Так знай же, я не буду женой Тошо! Уж лучше смерть, чем жить с нелюбимым мужем!

– Что ты такое говоришь дочка?! – Юсап испуганно посмотрел на дочь. – Кого же ты хочешь себе в мужья?

– Абу, сына покойного Муссы.

– Так он же беден! Такой ли муж нужен тебе?!

– Я хочу замуж не за мешок золота, а за человека!

– Но почему ты решила, что Абу хочет взять тебя в жёны?

– Тебе нужно, что б он посватался? – Кхокху посмотрела отцу в глаза.