Эмиграция, тень у огня

Говорил он тягучим поблеивающим тенором, растягивая слова, но не так, как Рита, а словно бы, начав фразу, он не представлял, к чему это затеял и как быть с этой фразой вообще…

Рита уверяла, что у Фимы мыслительный аппарат не связан с речевым.

Тем не менее Фима Пушман был очень пунктуальным человеком. На встречу приходил минута в минуту… только не туда, где уговаривались встретиться. Рассылая бандероли с журналами «Дерзновение», надписывал их изумительным каллиграфическим почерком… но часто путал местами адреса отправителя и получателя, вследствие чего мы получали наши же журналы наложенным платежом, да еще расписывались в получении.

Он педантично оплачивал в банке счета фирмы, но на обратном пути забывал где-то сумку с квитанциями, бумажником, рукописями и всеми чеками для выплаты жалованья сотрудникам фирмы на сумму в несколько десятков тысяч шекелей.

Словом, можно уверенно сказать, что, уволив Фиму Пушмана, Всемирный еврейский конгресс и лично Иегошуа Апис значительно сократили бы свои убытки.

Яша презирал Фиму Пушмана и страшно унижал, как унижал он всех, кто не мог ему ответить. Фима Яшу ненавидел, и на каждое ядовитое замечание того огрызался просто и тупо, как двоечник с последней парты. Бывало, Фима как простой курьер раз пять на день появлялся у нас, подтягивая штаны и затевая попутно нечленораздельные беседы, – это Яша заставлял его носить на Бен-Иегуду и обратно какие-нибудь ничтожные бумажки. А ведь Фима не подчинялся ему ни в коей мере, Фима был членом Еврейского конгресса и собственностью Иегошуа Аписа. Да, он был бессловесным рабом Гоши, ибо тот вывез его из России на гребне какого-то международного скандала (Гоша, благодетель, многих вывез; в те годы он был духовным воротилой крупных отказнических банд) – привез и пристроил его в конгресс, так что Фима и сыт оказался, и при деле…

…Короче, явился Фима Пушман с рукописью от Иегошуа Аписа, с пачкой печенья и банкой хорошего кофе, которые и вручил «девушкам», нам, то есть, весьма галантно. Вообще, по словам Риты, бабы Фиму любили. За что его любить, энергично отозвалась на это Катька, за бороденку фасона «жопа в кустах»? Бороденку и впрямь Фима отрастил бедную, мясистые щеки просвечивали сквозь чахлую шкиперскую поросль, а если еще добавить, что выражение лица у Фимы во всех случаях оставалось лирическим, то придется согласиться, что с точки зрения литературного образа Катькино определение хоть и грубоватое было, но меткое.

– А я сейчас одного знакомого встретил, из Москвы, – начал Фима, усаживаясь рядом с Ритой и подперев толстую щеку рукой. После этих слов он задумался, видно прикидывая, что дальше-то по этому поводу сказать и стоит ли вообще продолжать… Потом решил, что – стоит, и добавил: – Он был самым главным в метро…

– Лазарем Кагановичем? – невозмутимо спросила Рита, не повернув головы от дисплея.

– Нет, зачем… Его зовут Володей…

Возник Христианский с толстенной рукописью в руках и сказал мне:

– Вот, получите. Это произведение вы должны вылизать до последней буковки, сделать из него «Войну и мир».

– А что это? – спросила я.

– Бред сивой кобылы, и очень увлекательный, просто детектив. Риточка, – позвал он, – вы не находите, что Мара очень увлекательно врет?

– Пожалуй, – помолчав, отозвалась Рита, – но темна, как шаман в Якутии.

– А кто такая Мара? – спросила я.

Из Ритиной кабинки выглянул удивленный Фима Пушман – поглядеть на меня.

– Вы что – не слыхали о Маре Друк? Это известная отказница.

Тут Яша, приревновав Фиму к биографии Мары, сам начал рассказывать историю чудесного избавления семейства Мары Друк на личном вертолете миллионера Буммера, то и дело вставляя свое «но не за то боролись», хотя можно предположить, что десять лет сидевшая в отказе Мара боролась именно за то.

Впрочем, биография Мары занимала его недолго; его охотничий интерес переключился на вечную, тупо покорную дичь, Фиму Пушмана.

– А скажите-ка, Пушман, конгрессмен вы мой, – поигрывая пальцами по ремням портупеи (так пианист бегло пробует клавиатуру), начал Яша, – правда ли, что в городе Горьком особенным успехом у населения пользовались ваши праздничные снимки покойников в гробу?

– Они не были покойниками! – встрепенулся Фима.

– Я и говорю: живой человек выглядит в гробу привлекательней, чем дохлый, это вы неплохо придумали. И хорошо шел клиент?

– Я профессионал! – с вызовом ответил Фима, уже почуявший, что Христианский взялся за свое. – Клиенты моей работой были довольны.

– Конечно! – в упоении заорал Христианский, закатывая глаза. – Я ни в коем случае не умаляю вашего профессионализма! Просто мне интересно, платил-то кто: родственники усопшего или сам покойный?

– Платил покойник, – скромно подтвердил Фима и, запоздало осознав Яшино коварство, отчаянно восклик- нул: – Но он был живой!

На какое-то мгновение этот запредельный бред показался мне диалогом из пьески авангардного драматурга.

Вдруг в своей кабинке захохотала Катька. Будучи от природы гораздо сообразительней, чем я, она и поняла все быстрее: талантливый фотограф Фима Пушман сумел поставить на твердые рельсы обычай рабочих масс города Горького фотографироваться всей семьей с дорогим усопшим в гробу. И многих потенциальных усопших он уговаривал сняться заранее в кругу семьи, пока смерть не исказила дорогие черты.

– Брось, – сказала я позже Катьке, – ни за что не поверю! Этого просто не могло быть!

– Почему? – весело возразила Катька. – Ты жизни не знаешь! Люди как рассуждают: фото остается внукам и правнукам, кому охота фигурировать в веках с тощим желтым носом? Фима арендовал гроб, держал его в ателье, клиент приходил красивый, выбритый, праздничный, укладывался на минутку – вокруг родные и близкие – чик! – вылетает птичка, и человек идет дальше праздновать Первое мая или там Седьмое ноября.

– Нет! – повторила я твердо. – Этого не могло быть. Нормальный человек всегда отталкивает от себя смерть.

– Дура… – проговорила Катька неожиданно грустно. – Ты что, забыла, как пьют в России?

После обеда явилась заказчица из Сохнута забирать готовую брошюрку о новых правилах таможенного досмотра, и Яша, сцапав свежую жертву, полтора часа мытарил ее у компьютера, экзаменуя на предмет всевозможных существующих и несуществующих программ и ласково доказывая ничтожность экзаменуемой.

– Вы, конечно, знаете – сколько мегабайт вмещает харддиск этой модели IBM? Ну-ка, ну-ка… Не знаете? Помилуйте, это знает любой питомец интерната для слабоумных… – Или что-то вроде этого.

Заказчица жалко улыбалась и сосала через трубочку минеральную воду из пластиковой бутылки.

Наконец, отпустив полудохлую сохнутовскую мышку, Яша съел последний банан и обеими руками защелкнул пустой кейс тем же движением, каким взмокший дирижер оркестра сажает заключительный аккорд симфонии.

– Я побежал к Апису на Бен-Иегуду, – сказал он, – на заседание совета директоров. Если кто позвонит – буду завтра с утра.

У дверей он обернулся и, лучась подленькой рыжей ухмылкой, добавил:

– Ночью будут бомбить.

Когда за Яшей захлопнулась дверь, Катька сказала громко:

– Полководец долбаный!

* * *

Средь ночи запели трубы Страшного суда.

Нет, грешно обижаться: недели за три объясняли по радио, как именно в случае воздушной атаки будет гудеть сирена. Просто мы не знали, что один из самых мощных районных усилителей звука установлен на крыше нашего дома, то есть на наших головах. Поэтому леденящий душу слаженный вой, взмывающий и ныряющий куда-то в глубины живота, никак нельзя было принять ни за что иное, как только за пение труб Страшного суда.

Я осталась лежать, совершенно распластанная этим воем.

Выскочил из соседней комнаты Борис, крикнул:

– Что ты валяешься?! Немедленно в комнату! – поднял на руки оглушенную со сна дочь и понес в наше убежище.

Там уже метался возбужденный и, кажется, ужасно довольный всем происходящим наш пятнадцатилетний балбес. Поддергивая спадающие, на слабой резинке трусы, он то хватал коробки с противогазами, то бросался на кухню за ножницами.

Когда Борис закрыл дверь и принялся заклеивать щели клейкой лентой, сын с воплем «Салфетки забыли!!!» стал рваться наружу, так что для успокоения пришлось дать ему по шее.

Путаясь в резиновых завязочках, стали надевать специфически воняющие противогазы. Руки у меня тряслись, как на последней стадии Паркинсона. Борис отобрал у меня противогаз и стал надевать мне на голову, рявкая: «Подбородок в выемку! Подбородок, я сказал, в выемку!»

По радио передавали нежные песни. Я думаю, их отобрали заранее. «На будущий год мы сядем с тобой на балконе, – пел вольный женский голос, – и станем считать перелетных птиц… Вот увидишь, как прекрасно будет в будущем году…»

Дочь позволила натянуть на себя противогаз, но, когда увидела наши крокодильи рожи, заплакала и стала срывать с себя маску.

– Доченька, смотри! – крикнул отец и принялся отчебучивать, задирая ноги, кивая рылом противогаза и виляя задом. Подскочил ко мне, схватил, поволок по комнате отплясывать дурацкое танго.

– Я хочу в туалет, – сказала я, трясясь неуемной какой-то тряской.

– Это от страха, ничего, – сказал он и крепко прижал меня к груди. – Дети, быстренько отвернулись, мама сядет на ведро.

Тут опять завыла сирена, но по-другому – ровным утробным воем.

– Отбой! – сказал сын.

По радио объявили, что можно снять противогазы и выйти из герметизированных помещений. В большой комнате надрывался телефон. Борис содрал с двери клейкую ленту, я выскочила и бросилась к аппарату.

– Семейство Розенталь? – вежливо осведомились на иврите.

– Нет, – задыхаясь, ответила я. – Вы опять ошиблись номером.

* * *

– Да-да-да! Ну конечно! Противогаз, герметизированная комната, клейкая лента… Господи, какая же вы прелесть! Я умилен, умилен… Дайте ручку…

– Ну а вы-то сами, Яша, – заметила Рита из своей кабинки, – вы, конечно, гуляли под ракетным обстрелом, подставив лицо прохладному ветру?

– Конечно, гулял, – невозмутимо отозвался Христианский. – Я и собаку взял, и детей – с условием, чтобы тепло оделись.

Перебивая друг друга, стали обсуждать прошедшую ночь – Катька жаловалась, что «этот идиот Шнеерсон» нарочно герметизировал кухню, чтобы жрать во время воздушных атак, – строили предположения о ходе войны: в утренних новостях передавали невероятные какие-то сводки потерь иракского диктатора. Американцы победоносно бомбили…

– Ерунда, – заметил Христианский лениво, – американцы никогда не были хорошими вояками. Вот увидите, скоро выяснится, что все эти сводки – фикция.

– Что – фикция?! Что – фикция?! – наскакивала на него Катька. – Разбомбленные танки – фикция?!

– Конечно, – щурясь, отвечал Яша, – в конце концов выяснится, что и танки ненастоящие, и война ненастоящая, и вообще – американцы оставят эту рожу у власти, так, надают по заднице для острастки, ну, водопровод разбомбят, который он починит в три месяца…

В моей кабинке за моим компьютером сидел молодой человек в свитере такого люминесцентно-зеленого цвета, что на лицо и руки его падал мощный цветовой рефлекс. Среди культурных слоев населения города Фастова такой цвет называется «сотчный». Бледно-зелеными казались его прыщавая физиономия, усы щеткой, бесхозно валяющийся на краю уха чуб.

– Здравствуйте, – сказала я.

Он не ответил и даже не повернул головы, продолжая тыкать зеленым пальцем в клавиатуру компьютера. Я зашла к Христианскому и сказала:

– Яша, там за моим компьютером сидит какой-то глухонемой утопленник. Где мне сегодня работать?

Тот расхохотался и крикнул:

– Хаим, ты опять с дамами не здороваешься? – И мне: – Ну, что с ним делать? Не умеет он, не умеет. Не обращайте внимания. Не за то боролись. Это наш реб Хаим…

До обеда почти не работали, возбужденный Яша сбегал и приволок откуда-то из недр «Ближневосточного курьера» затрепанную карту Ближнего Востока и, согнав всех нас в свою кабинку, расстелив карту на полу, совсем заморочил нам головы, подробно объясняя ход событий, оперируя при этом абсолютно неведомыми нам военными терминами и прочей изнурительной чепухой.

В обеденный перерыв я, Катька и Рита спустились в буфет перекусить и там, обстоятельнее, чем обычно, потому что ей приходилось еще прожевывать кусочки шницеля, Рита объяснила все о ребе Хаиме, который, по ее словам, ныне украшал «Тим’ак», «этот питомник ублюдков». А в Союзе до отъезда реб Хаим был…

– Известный отказник, – почти машинально вставила я.

– Да куда ему – известный! – поморщилась Рита. – Сидел в отказе, да, прибился к Гоше. Когда наконец приперся сюда, в Израиль, радетель Гоша подобрал его и пристроил в «Тим’ак». Но поскольку Хаим ничего – ни-че-го! – не умеет делать, то он просто получает чек в конце месяца. Как персональный пенсионер.

– За что? – удивилась я.

– Ну, как тебе сказать…

– За то, что раз в неделю клеит конверты, – вставила Катька, – как алкоголик в ЛТП.

– Какие конверты?

– А по углам у нас, видела, валяются пачки журналов «Дерзновение»? Фирма рассылает их по разным адресам. Просветительская деятельность Гоши.

По словам Риты, еще полгода назад, до того как Бромбардт раскошелился на это помещение в «Курьере», фирма «Тим’ак» теснилась в квартирке на улице Бен-Иегуда, где сейчас помещается мозговой центр. И вот там реб Хаим таки работал «мужиком в доме». Его использовали, когда нужно было забить гвоздь или ввинтить лампочку. Рита уже тогда избегала обращаться к Хаиму, потому что Хаим был хам. Она подходила к раву Иегошуа Апису и говорила: «Гоша, велите Хаиму купить скрепки и туалетную бумагу».

Тогда Гоша послушно писал на листке: «Реб Хаим! Убедительно прошу вас приобрести до завтра скрепки и несколько рулонов туалетной бумаги (мягкой). С уважением – рав Иегошуа Апис». И Рита булавкой пришпиливала записку на видном месте.

Но Яшка, как ни странно, Хаима любит и очень ему покровительствует. И это действительно странно, если учесть, что такое чучело, как Хаим, представляет, в сущности, идеальную жертву для Яшкиных утех.

– Кстати, – продолжала Рита, осторожно оглядываясь вокруг на вдумчиво жующих сотрудников «Курьера». – Ты знаешь, что Яша написал роман «Топчан», где в середине есть развернутая страниц на десять сцена полового акта? Так вот. Ничего более занудного в жизни мне читать не приходилось… Да скоро сама прочтешь, – добавила она. – Яша уже намекнул, что даст мне этот роман набирать.

– Как?! – поразилась я. – В рабочее время?

Катька, которая давно с нетерпением ждала обещанной сцены полового акта, посмотрела на меня с суровым состраданием и сказала:

– Ой, ну с тобой совсем неинтересно разговаривать…

…После обеда забежала Сима Клецкин из «Ближневосточного курьера». Она жила в Стране уже лет пятнадцать, десять из которых проработала в «Курьере», в отделе объявлений. Когда-то в Москве Сима шилась у одной портнихи с нашей Ритой, они и здесь приятельствовали.

– Девочки! – выпалила Сима испуганно-весело. – У вас, говорят, редактор новый, – не оставьте в беде!

– А что такое? – спросила Рита.

– Да тут текст объявления отредактировать надо. – Вид у нее по-прежнему был странно возбужденный. – Мы вообще-то объявления не редактируем, но тут случай особый.

– А много там текста? – спросила я.

– Да нет, – хохотнув, словно подавившись, сказала она. – Одна фраза. – И протянула мне тетрадный лист.

– А что это за слово тут, первое, не могу понять? – спросила я.

Катька выскочила из-за компьютера и заглянула в листок, уперев острый подбородок в мое плечо.

– Вот это – «е́бу»?..

– Ты что, придуриваешься? – спросила Катька.

– Вы не там ударение ставите, – каким-то торжественным тоном поправила Сима. – Он дает объявление о том, что он… всех подряд за пятьдесят шекелей.

– Кого – всех? – растерянно спросила я.

– Так дорого, – заметила Рита меланхолично, продолжая набирать текст, – израильтяне это делают бесплатно…

– Постойте, – сказала я. – Может быть, это какая-то аллегория? Может, имеется в виду израильская демократия?

– Какая там аллегория! – воскликнула Сима. – Вы бы посмотрели на его лицо!

– А при чем тут лицо? – возразила Катька, а Рита добавила, что в этом деле уж, вот именно, с лица воды не пить.

– Я говорю – по лицу заметно даже, что он сильно есть хочет. Коренастый такой, небольшого роста, ничего особенного. Смотрит на пачку печенья у меня на столе и слюну сглатывает… Я его, конечно, угостила. Говорю: а зачем вы даете объявление в англоязычную газету, вам придется еще перевод с русского оплачивать? Почему бы вам не обратиться в русскую прессу? А он говорит: да вы что, откуда у репатриантов деньги – пользоваться моими услугами!

– Вот она, продажная израильская пресса! – сказала Катька с напором. – Идиотская страна! У нас, в России, приди он с таким объявлением в «Комсомольскую правду», его бы…

– У нас, в России, – перебила ее Сима, – и без объявлений всех нас… За что я его выгоню? Он заплатил тридцать шесть шекелей, большую часть своего разового заработка…

– Ладно, – сказала я. – Дайте мне сосредоточиться. Сложный текст.

– Да уж, это тебе не пасхальная Агада, – вставила Рита.

«Трахаю всех за пятьдесят шекелей?» – задумалась я. Нет, грубо… «Пересплю с каждым» – нет, это вульгарно и неточно… «Обладаю недюжинными достоинствами в области…»

В это время хлопнула дверь, и над барьером поплыла черная кипа Христианского.

– Что за сборище в рабочее время? – поинтересовался Яша, на ходу вытирая большую оранжевую хурму своим носовым платком.

Выслушав наши туманные объяснения, придвинул к себе листок, громко надкусил хурму, сочно зажевал…

– О чем тут думать, – сказал он, хмыкнув. – Дайте ручку!

И, склонившись над листком так, что остался виден лишь орлиный нос под черной кипой, быстро набросал своим ужасным почерком: «Профессионал высокого класса удовлетворит любое желание каждого – недорого – пятьдесят шекелей». Выпрямился, поправил съехавшую кипу и сказал победно:

– Учитесь! Впрочем, не за то боролись…

* * *

Примерно раз в неделю появлялась и бродила меж кабинками с пасущимся видом беременная секретарша Наоми, с чудовищной габсбургской нижней губой. Она была похожа одновременно на Филиппа IV, короля Испании с портрета Веласкеса и на жеребую кобылу с тяжелым задом. Если напрячь воображение, Наоми можно было представить Габсбургом верхом на жеребой кобыле.

До сих пор обязанности секретарши фирмы «Тим’ак» представляются мне неясными. Знаю только одно: раз в месяц Наоми собирала у нас использованные проездные билеты и возвращала наличными.

В этот раз Рита проездной потеряла, о чем с расстроенным видом поведала Наоми.

Та пожевала губой, как кобыла – свежее сено, и сказала:

– Ну, принеси проездной мужа.

– У нас с мужем разные фамилии, – сказала Рита огорченно.

– Ничего, – успокоила ее Наоми. – Мы же все о нем знаем…

Рита немедленно позвонила домой и выяснила, что муж уже выбросил утром использованный проездной.

– А можно проездной соседа? – с надеждой спросила Рита.

– Нет, – строго сказала Наоми. – Соседа мы не знаем.

Полагая, что вопрос исчерпан, мы разбрелись по компьютерам – работать.

Побродив вокруг нас, шевеля боками, Наоми вдвинула огромный живот к Рите в кабинку.

– Знаешь что, – предложила она, – поди купи что-нибудь на сумму проездного. Фирма тебе вернет деньги, вроде ты для фирмы закупила. Принесешь только чек из магазина.

Ужасно обрадованные, мы в обеденный перерыв побежали в соседний супермаркет покупать товару на стоимость Ритиного проездного.

Выяснилось, что без всего, в сущности, обойтись можно, крутая нужда в доме лишь в мужских трусах, так как на муже и взрослом Ритином сыне трусы просто горят, не напасешься, ну и что греха таить – это ж не рубашка, что на виду, – вечно на этом экономишь…

Так что мы выбрали несколько пар мужских трусов праздничных расцветок. Рита взяла в кассе чек, посмотрела и ахнула.

– Все, девочки, – сказала она. – Накрылись мои денежки. Тут они пишут наименование товара…

Чек все-таки несмело подсунула Наоми, но, как человек порядочный, предупредила:

– Наверное, все напрасно. Там указано, что я купила трусы.

– Гам зе елэх, – невозмутимо заметила Наоми, забирая чек («и это сойдет»).

– А разве фирма «Тим’ак» нуждается в мужских трусах? – удивилась я.

Наоми глянула на меня с поистине королевским достоинством и ответила:

– Фирме «Тим’ак» все пригодится.

В этот день к нам заглянула Сима Клецкин из «Курьера». Добрая душа, она всегда помнила о нас в случае чего. На сей раз случай подвернулся купить недорого фирменные кружки, которые «Курьер» заказал специально для своих сотрудников.

– Давай тащи, – велела Катька, – а то пьем чай и кофе из таких лоханок!

Кружки оказались вместительными, дизайнерскими, белыми, с черным газетным шрифтом. Снизу вверх кружку опоясывала по спирали надпись «Ближневосточный курьер», а вокруг – мелко-мелко – отрывки передовиц. Я вгляделась в одно из названий: «Тысячи их, абсурдных маленьких миров…»

* * *

В один из этих дней, вечером, на узкой улочке за рынком Маханэ Иегуда меня накрыла сирена воздушной тревоги. Впечатление было, что город взвыл от неожиданной боли. Люди побежали, натыкаясь друг на друга, на ходу раскрывая коробки с противогазами.

Я остановилась у какого-то пустого лотка, раскрыла коробку, натянула противогаз, как всегда с трудом прилаживая подбородок в специальную выемку, и, поскольку во всех инструкциях велено было забежать в ближайший дом, я и забежала – это оказалось здание полиции.

В небольшом помещении уже сидело несколько человек в противогазах. Я поздоровалась, дежурный полицейский за пультом кивнул куда-то в сторону свободных стульев, я прошла и села.

– И так она рыдала, слушай, будто ребенок у нее умирает… – рассказывал кто-то у меня за спиной. – Я, конечно, выкатил машину из гаража, погрузил этого пса и повез к ветеринару. В субботу! А что было делать? Смотри, эти русские так привязаны к своим животным…

Время от времени раздавались звонки, дежурный поднимал трубку, говорил в нее успокаивающим голосом. Я и не подозревала, как много людей во время воздушных тревог звонят в полицию.

Я сидела близко от пульта, и мне слышны были голоса звонящих.

– Полиция, слушай, у нас тут сейчас бабахнуло в Неве-Яакове! – крикнул ошалевший мужской голос.

Дежурный вздохнул, сказал спокойно:

– Ладно, мотэк, не бойся. Направляю к тебе воинские подразделения. Бабахнуло… – презрительно повторил он, положив трубку. – В голове у него бабахнуло… В штанах у него бабахнуло…

Минуты через три тот опять позвонил. Извинялся. Говорил, что задремал, и со сна ему, видно, почудилось. Полицейский подмигнул мне и сказал:

– Подожди, не клади трубку! – И, щелкая кнопками на пульте, стал громко командовать, наклоняясь к лежащей трубке: – Внимание! Всем боевым частям, пехоте, десанту, танкам, авиации и подводным лодкам, направляющимся в сектор Неве-Яаков, – отбой! Это был только сон…

Несколько человек засмеялись, и кое-кто снял противогаз. Я тоже сняла.

– Из России? – послышалось рядом. Слева от меня сидел Левин папа с вечной авоськой в руке. Мне захотелось снова надеть противогаз.

– Из России, – вздохнув, подтвердила я покорно.

– Леву Рубинчика знаете? – поигрывая бровями, как бы поощряя меня к положительному ответу, спросил он.

– Знаю, – сказала я. – Вы – его папа.

Он запнулся на мгновение, радостно закивал, взмахнул авоськой:

– Правильно!

Ровным заводским гудком прогудел сигнал отбоя. Люди поднялись со стульев, стали складывать в коробки противогазы. Зазвонил телефон на пульте.

– Нет! – ласково ответил в трубку дежурный. – Нет, мотэк, это полиция, а не семейство Розенталь.

Показалось, подумала я на пороге, с моим-то колченогим ивритом…

* * *

Между тем ежедневно я редактировала эпохальное повествование отказницы Мары Друк под названием «Соленая правда жизни», то есть первую часть романа страниц на триста пятьдесят. Остальное Мара дописывала, и дописывала, кажется, быстрее, чем я редактировала.

Раз в три-четыре дня она – полная брюнетка с шелковистыми, блестящими, нежно вьющимися по скулам бакенбардами – являлась со свежей порцией этой бесстыдной фантасмагории, в которой действовали: нечистая сила и божественное провидение, благородный гинеколог, тайно распространявший среди пациенток запрещенную литературу по иудаизму, агенты КГБ, сексоты, двое очаровательных Мариных детей, хасидские цадики с Того Света, вампиры, проститутки, экстрасенсы, адвентисты седьмого дня, ведьмы, дирижер симфонического оркестра города Черновцы, сволочи-дворники и хамки-продавщицы, антисемиты, антисемиты, антисемиты… и, наконец, насильник-еврей, пощадивший Мару в купе поезда, как только узнал, что и она еврейка, хотя к той минуте успел уже расстегнуть брюки…