Пионеры, или У истоков Сосквеганны. Хижина на холме, или Вайандоте (сборник)

– Француз с ума сошел, но ему нетшего пить, он пьян от радости.

– Французы – хорошие солдаты, – заметил капитан Холлистер, – они много помогли нам при Йорктоуне, и хотя я мало знаю о движениях войск, но думаю, что без их помощи Вашингтону не удался бы поход против Корнваллиса[10].

– Ты правду сказал, сержант, – подтвердила его супруга, – и я желала бы, чтобы ты всегда говорил ее. Французы – храбрые ребята и бравые кавалеры. Помню, тащилась я со своей тележкой, когда вы были в авангарде, и повстречала полк французских джентльменов; они живо разобрали у меня весь запас. Вы спросите, заплатили ли? Еще бы нет, и все звонкими кронами; этих дурацких американских бумажонок у них и в помине не было. Но как бы то ни было, французы платили чистым серебром. Притом, когда с ними имеешь дело, то из пяти стаканов один остается в твою пользу, потому что они никогда не осушают стакана до дна, а всегда оставят сколько-нибудь. А ведь это выгодная торговля, судья, когда платят хорошо, а требуют мало.

– Конечно, миссис Холлистер, – ответил Мармадюк. – Но куда девался Ричард? Он присел было на минутку и тотчас исчез, и так долго не возвращается, что я боюсь, не замерз ли он где-нибудь.

– Не бойся, кузен Дюк, – воскликнул Джонс, появляясь в дверях. – Работа согреет в самую морозную ночь. Бетти, ваш муж сказал мне, что у ваших свиней сделалась короста; вот я и зашел взглянуть на них и убедился, что он прав. Тогда я сбегал к вашему помощнику, доктор, заставил его отвесить мне фунт разных специй и подмешал в свиное пойло. Готов поставить оленя против белки, что они будут здоровы через неделю. А теперь, Бетти, я не прочь от кружки флипа[11].

– Я знала, что вы его потребуете, – отвечала хозяйка, – он готов и уже вскипел… Любезный сержант, достань-ка кружку… нет, вон ту, самую большую, у огня. Попробуйте, мистер Ричард, и скажите, как она вам покажется.

– Превосходно, Бетти, вы мастерица составлять флип, – ответил Ричард, отхлебнув из кружки и переводя дух. – А, Джон, и вы здесь! Пейте, дружище, пейте! Я, вы и доктор Тодд исполнили сегодня хорошую операцию над плечом того молодца. Дюк, я сочинил песню в ваше отсутствие – выдалась как-то свободная минутка. Слушайте, я вам спою куплет или два, хотя еще не подобрал мотива:

В жизни горя не избегнешь,Такова судьба!Ну так что же? Не горюем,Распеваем да пируем…Все нам трын-трава!Веселись назло судьбине,А не то в лихой кручинеПобелеет голова!

– Что скажешь, Дюк? Готов и еще куплет, почти весь, да я не нашел еще рифмы для последней строчки. Как тебе нравится моя песня, старый Джон? Ведь не хуже ваших военных песен?

– Хороша, – сказал могикан, который, осушив кружку, поданную ему хозяйкой, не упускал случая хлебнуть и из круговых кружек майора и Мармадюка.

– Браво, браво, Ритшард! – воскликнул майор, черные глаза которого становились уже влажными. – Брависсимо! Хороший песня! Но Натти Бумпо знает лючше. Кожаный Тшулок, спевайте песню, старина! А? Спевайте лесную песню.

– Нет, нет, майор, – возразил охотник, грустно покачивая головой. – Не думал я, что мне придется на своем веку увидеть то, что теперь делается в этих горах, и не до пения мне. Если тот, кому по праву следует быть здесь господином и хозяином[12], принужден утолять жажду снеговой водой, то не пристало тем, которые жили его добротой, веселиться, как будто на свете только солнечный свет да лето.

Сказав это, Кожаный Чулок снова опустил голову и закрыл руками свое загорелое, морщинистое лицо. Переход от крайнего холода к духоте бара и быстрая расправа с флипом привели к тому, что деятельный Ричард уже захмелел. Он протянул кружку с дымящимся флипом охотнику и воскликнул:

– Веселей, старина! Веселей встречайте Рождество! Солнечный свет и лето, – нет, вы слепы, Кожаный Чулок, надо было сказать: лунный свет и зима. Откройте глаза и наденьте очки…

Веселись назло судьбине,А не то в лихой кручинеПобелеет голова.

– Послушайте-ка, старый Джон затянул песню. Какой ужасный вой – индейские песни! Они совсем не умеют петь по нотам!

Пока Ричард болтал и пел, могикан затянул унылую, однотонную песню, покачивая в такт головой и туловищем. Он произносил какие-то слова на своем родном языке, понятным только ему и Натти. По временам его голос повышался до резкой, пронзительной ноты, затем снова падал до низких, дрожащих звуков.

Гости, сидевшие на задних скамьях, разбились на группы, толковавшие о разных предметах, главным образом о лечении свиней от чесотки и о проповеди пастора Гранта. Доктор Тодд объяснял Мармадюку свойства раны, полученной молодым охотником.

Могикан продолжал петь, лицо его под черными косматыми волосами приняло мало-помалу свирепое выражение, голос раздавался все громче, так что присутствующие должны были прекратить разговор. Охотник поднял голову и ласково обратился к вождю на делаварском языке.

– К чему петь о прежних битвах, Чингачгук, и о павших в бою воинах, когда злейший враг подле тебя и отнимает у Молодого Орла его право? Я сражался в стольких же битвах, как любой воин твоего времени, но мне нечем хвастаться в такое время.

– Соколиный Глаз, – сказал индеец, вставая и пошатываясь. – Я Великий Змей делаваров. Я могу выслеживать минга, как уж выслеживает яйца козодоя, и поражать их смертельно, как гремучая змея. Белый человек хотел сделать томагавк Чингачгука светлым, как воды Отсего. Но он еще красен от крови магуасов.

– А для чего ты убивал воинов минга? Не для того ли, чтобы сохранять за детьми твоего отца эти земли и воды? А разве кровь воина не течет в жилах молодого вождя, который должен был бы говорить здесь громко, между тем как голос его едва слышен?

Обращение охотника, по-видимому, заставило индейца собраться с мыслями. Он повернул голову к слушателям и пристально посмотрел на судью. Покачав головой, он откинул с лица волосы, нависшие перед ставшими злобными глазами. Он уже не владел собой. Рука его тщетно пыталась схватить томагавк, ручка которого торчала у него за поясом, глаза его стали блуждающими. В эту минуту Ричард поставил перед ним кружку. Лицо могикана исказилось бессмысленной гримасой, он схватил кружку обеими руками, опустился на скамью и пил, пока не поперхнулся, а затем в полном изнеможении выпустил кружку из рук.

– Не проливай крови! – воскликнул охотник, следивший за движениями Чингачгука. – Но нет, он пьян и не может сделать зла. Потерпи, Чингачгук, пока будет восстановлено право!

Натти говорил на делаварском языке, которого никто не понимал. Едва он кончил, Ричард воскликнул:

– Ну, старый Джон готов! Уложите его где-нибудь в сарае, капитан, я плачу за него. Я сегодня богат, вдесятеро богаче Дюка со всеми его землями, и фермами, и закладными, и арендами, и доходами.

Веселись назло судьбине,А не то в лихой кручинеПобелеет голова.

– Пей, Гирам, пей, мистер Дулитль, пейте, сэр, говорят вам!

– Хе, хе, хе! Сквайр сегодня что-то расходился, – сказал охмелевший Гирам.

– Ты так шумишь, Дик, – вмешался в разговор Мармадюк, – что я не могу расслышать, что говорит доктор Тодд. Вы, кажется, сказали, что ране угрожает опасное воспаление вследствие холодной погоды?

– Не согласно с природой, сэр, совершенно не согласно с природой, – сказал Эльнатан, пытаясь отхаркаться, – совершенно не согласно с природой, чтобы ране, из которой я вынул пулю, и которая так хорошо перевязана, могло угрожать опасное воспаление. Вы говорили, сэр, что возьмете молодого человека к себе в дом. Ввиду этого, я полагаю, мне будет удобнее представить один общий счет?

– Да, я думаю, что одного счета будет достаточно, – отвечал Мармадюк с двусмысленной улыбкой, выражавшей не то иронию по адресу своего собеседника, не то просто веселое настроение духа.

Хозяин с помощью нескольких гостей перенес индейца на солому в одну из своих пристроек, где могикан Джон и оставался до утра, закутавшись в свое одеяло.

Мало-помалу майор Гартман развеселился, начал шутить и принял участие в разговоре. Стакан следовал за стаканом, кружка за кружкой, и веселье затянулось до глубокой ночи или, вернее, до утра, и только тогда германский ветеран выразил намерение вернуться домой. Большинство гостей давно уже разошлось, но Мармадюк слишком хорошо знал привычки своего друга, чтобы настаивать на раннем возвращении. Но как только майор захотел идти домой, судья немедленно воспользовался этим, и все трое отправились. Миссис Холлистер проводила их до дверей, усердно рекомендуя быть осторожными на ступеньках крыльца. – Возьмите руку мистера Джонса, майор, – говорила она, – он молод и поддержит вас. Очень рада видеть вас у «Храброго драгуна», и, конечно, нет греха в том, чтобы встретить Рождество весело и с легким сердцем. Ведь неизвестно, придется ли нам встречать его еще раз. Покойной ночи, судья, и желаю вам всем, джентльмены, весело провести праздник!

Собутыльники распрощались, выговаривая слова не совсем отчетливо, и направились посередине улицы, ровной, гладкой и хорошо утоптанной. Они добрались до ворот усадьбы без особенных приключений, но, очутившись во владениях судьи, натолкнулись на кое-какие препятствия. Когда Мармадюк добрался до подъезда, его спутников при нем не оказалось, так что он принужден был вернуться за ними и нашел их в глубоком сугробе, из которого торчали только их головы, причем Ричард во все горло распевал:

Веселись назло судьбине,А не то в лихой кручинеПобелеет голова!

Судья не без труда заставил их встать и, поместившись между ними, взял их под руки и, как выразился Бенджамен, успел прибуксировать эти неустойчивые суда в гавань без новых аварий.

Глава XIV

Ремаркабль присутствовала на службе мистера Гранта, и ее раздражение, возбужденное резким замечанием судьи, несколько улеглось. Она соображала, что Елизавета еще очень молода, и что нетрудно будет, внешне уступая, сохранить фактическую власть, которую до сих пор у нее никто не оспаривал. Мысль о том, что ею будут командовать, или что ей придется стать на один уровень с прислугой, была для Ремаркабль невыносима, и она уже несколько раз пыталась завести разговор, который позволил бы ей выяснить свое положение. Но всякий раз, когда ее взгляд встречался с черными гордыми глазами Елизаветы, которая ходила взад и вперед по комнате, размышляя о своем детстве, о перемене в своей судьбе и, может быть, о событиях дня, ключница испытывала какую-то робость, которую, как она думала, не мог бы возбудить в ней ни один человек. Как бы то ни было, это странное чувство заставляло ее всякий раз прикусить язык. Наконец она решилась начать разговор на такую тему, которая могла сгладить все различия и давала ей возможность проявить дипломатические способности.

– Весьма велеречивую проповедь сказал нам сегодня пастор Грант, – начала Ремаркабль. – Церковники вообще мастера проповедовать, но ведь они записывают свои мысли, а это большое удобство. Зато вряд ли они умеют так умилительно проповедовать от избытка сердца, как проповедники стоячего богослужения.

– Что вы называете стоячим богослужением? – не без удивления спросила мисс Темпль.

– Ну, пресвитериане, конгрегационисты, баптисты, да и все те, которые не становятся на колени.

– В таком случае, вы называете исповедание, к которому принадлежит мой отец, сидячим богослужением? – заметила Елизавета.

– Я всегда слыхала, что их называют квакерами, – возразила Ремаркабль с некоторым смущением, – и я ни в коем случае не назову их иначе, как никогда в жизни не отзывалась непочтительно о судье или о ком-нибудь из его семьи. Квакеры сидят смирно и почти не говорят, тогда как церковники и встают, и поют, и проделывают всякие движения, так что поглядев на них, подумаешь, что это какое-нибудь музыкальное собрание.

– Вы указываете преимущество, которого я до сих пор не замечала. Но я устала и хочу отдохнуть. Будьте добры посмотреть, есть ли огонь в моей комнате.

Ключнице невероятно хотелось ответить молодой хозяйке, что она может сделать это сама, но благоразумие одержало верх над раздражением, и, помедлив несколько мгновений для соблюдения достоинства, она повиновалась. Ответ оказался утвердительным, и молодая леди, пожелав спокойной ночи ключнице и Бенджамену, подкладывавшему в камин дрова, удалилась.

Как только дверь за ней затворилась, Ремаркабль завела какую-то загадочную двусмысленную речь, не высказывая ни явного осуждения, ни явного одобрения молодой хозяйке, но довольно ясно давая заметить свое недовольство. Дворецкий не отвечал ни слова, но усердно продолжал свое занятие, затем взглянул на термометр и, наконец, достал из буфета изрядный запас «крепительных» напитков, которые могли бы поддержать теплоту в его организме, если бы он даже не развел огня. Придвинув к камину маленький столик, он поставил на него бутылки и стаканы, придвинул к нему два кресла и, только устроив все это, как-будто впервые заметил ключницу.

– Пожалуйте сюда, – крикнул он, – пожалуйте сюда, миссис Ремаркабль, бросайте якорь в этом кресле! На дворе здоровый вест-норд-вест, вот что я вам скажу, моя добрейшая, но какое мне дело? Шквал или затишье, – для Бенджамена все едино. Негры устроились в трюме перед огнем, на котором можно зажарить целого быка!.. Термометр показывает пятьдесят пять градусов, но если хорошие кленовые дрова чего-нибудь стоят, то я готов поклясться, что не пройдет и одной склянки, как он будет показывать десятью градусами больше. Пожалуйте, сударыня, причаливайте к этому креслу и скажите мне, как вам нравится наша новая хозяйка?

– По моему мнению, мистер Пенгвильян…

– Помпа, Помпа, – перебил Бенджамен, – сегодня сочельник, миссис Ремаркабль, и потому, изволите видеть, вам лучше называть меня Помпой. Это имя короче, и так как я намерен выкачивать жидкость из этой бутылки, пока ее дно не будет сухо, то вы можете называть меня Помпой.

– Вот забавник! – воскликнула Ремаркабль с хохотом, от которого ходуном заходило все ее тело. – Вы престранное создание, Бенджамен, когда бываете в духе. Но, как я вам уже сказала, я предвижу большие перемены в этом доме…

– Перемены! – воскликнул дворецкий, поглядывая на бутылку, которая пустела с поразительной быстротой. – Все это пустяки, миссис Ремаркабль, пока ключи от камбуза у меня в кармане.

– Могу сказать, – продолжала ключница, – что съестного и выпивки в этом доме хватило бы на целый полк, – еще немножко сахара, Бенджамен, в этот стакан, – потому что сквайр Джонс запасливый хозяин. Но ведь новые господа – новые законы, и я не удивлюсь, если мое и ваше положение здесь окажется непрочным.

– Жизнь непостоянна, как ветер, – сказал Бенджамен наставительным тоном, – а нет ничего изменчивее ветра, миссис Ремаркабль, разве только вам удастся попасть в полосу попутных ветров. Тогда вы, действительно, можете плыть целый месяц, поставив лиселя с обеих сторон, вверху и внизу, и поручив руль юнге.

– Я знаю, что в жизни нет ничего прочного, – отвечала Ремаркабль, подлаживаясь к настроению своего собеседника. – Но я не о том говорю. Я ожидаю, что в доме произойдут большие перемены, и что вам на голову посадят какого-нибудь молокососа, как и мне желает некто сесть на голову. А это вряд ли покажется вам приятным.

– Повышение в должности должно сообразоваться с продолжительностью службы, – отвечал дворецкий, – и если это правило не будет соблюдаться, то я подам в отставку быстрее, чем они успеют повернуть на другой галс. Сквайр Джонс славный джентльмен и отличный командир, лучше которого и желать нельзя. Но я скажу сквайру, изволите видеть, на чистом английском языке, что если мне вздумают посадить на голову молокососа, то только меня и видели. Человек, который прослужил тридцать лет на разных кораблях и знает досконально всякую штуку от носа до кормы, никогда не затруднится, что делать с своей особой. Ну-с, и, стало быть, за ваше драгоценнейшее…

Ремаркабль кивнула головой на это приветствие и отхлебнула из стоявшего перед ней стакана. Вообще она не отказывалась время от времени выпить, если вино было хорошо подслащено. После этого обмена любезностями достойная чета продолжала беседу.

– Вы, должно быть, много испытали в жизни, Бенджамен; ведь кто плавает в море на корабле, тот видит многое.

– Ну, иной раз и скверное, миссис Петтибон! Но, в конце концов, море много дает человеку по части знаний, потому что он видит обычаи разных народов и разные земли. Вот хоть меня возьмите, даром, что я неученый человек в сравнении с иными мореходами, а все-таки вряд ли найдется от Гаагского мыса до мыса Финистера такая земля или такой остров, которых я не мог бы назвать, и о которых не мог бы что-нибудь рассказать… Вот сахар, почтеннейшая, да подбавьте рома… Да-с, я знаю весь этот берег не хуже, чем дорогу отсюда до «Храброго драгуна». А чего стоит один Бискайский залив! Ух! Послушали бы вы, как там ревет ветер. Волосы дыбом встанут. Плавать по этому заливу все равно, что путешествовать в здешней стране с горы на гору.

– Скажите! – воскликнула Ремаркабль. – Неужели море поднимается так же высоко, как горы, Бенджамен?

– Сейчас я вам все доложу по порядку, сударыня, но сначала попробуем грог. Гм! Недурно! В этой стране можно иметь хороший материал, недаром же она так близко от Ямайки. Что касается моря, то в Бискайском заливе оно еще довольно покойно, если только не дует зюйд-вест. Тогда валы громоздятся здоровые. Но если вы хотите узнать, какие бывают волны, то попробуйте проплыть мимо Азорских островов при западном ветре так, чтобы земля была под левым бортом, а кормой держите к югу. Вот тогда увидите горы. Когда я был там на «Боадицее», почтеннейшая, то случалось, что фрегат почитай что упирался грот-мачтой в небо, а под ветром у него открывалась такая пропасть, в которую мог бы провалиться весь британский флот.

– Страсти какие! Небось, натерпелись вы страху, Бенджамен? Да как же вы оттуда выбрались?

– Страху! А какого нам черта бояться, – что соленой водой спрыснет? Велика беда! Как выбрались? Когда палуба была вымыта начисто, и нам надоело это, мы вызвали всех наверх, потому что те, чья очередь еще не наступила, спали себе внизу на койках, точно в наилучшей спальне. Вызвали всех наверх, принялись за дело, и то-то полетел наш фрегат! Ну, да и ходок был он, вы бы залюбовались, миссис Петтибон! Уверяю вас, почтеннейшая, – а я лгать не стану, – что он прыгал с горы на гору точно белка с дерева на дерево.

– Как! Совсем над водой! – воскликнула Ремаркабль, разводя от изумления костлявыми руками.

– Под водой или над водой, этого я и сам не скажу, почтеннейшая, потому что брызги и пена были так густы, что никто бы не разобрал, где тут вода, где туман. Но летел он стрелой, сударыня, и выдерживал как нельзя лучше. Это такой фрегат, что в нем покойнее жить, чем в наилучшем доме.

– Ну, а вы, Бенджамен, – воскликнула ключница, ошеломленная рассказом об опасностях, которым подвергался буфетчик, – что собственно вы делали?

– Что делал?.. Известно, что! Исполнял свой долг, как и все остальные. Будь на корабле соотечественники месье Лекуа, они посадили бы его на камни у какого-нибудь островка, но мы такой глупости не сделали, мы держались вдоль берегов, пока не поравнялись с Пиком, а там стали забирать то левым бортом, то правым. Я сам хорошенько не знаю: то ли мы перескочили через остров, то ли обогнули его, только были мы здесь, а стали там, вертелись во все стороны, шли то носом, то кормой, то одним галсом, то другим, а там и ветер утих.

– Удивительно! – сказала Ремаркабль, которая ничего не понимала в рассказе Бенджамена, но все-таки вынесла из него смутное представление о жестокой буре. – Должно быть, ужасно страшно жить на море, и я не удивляюсь, что вам не хочется покидать такой покойный дом. Положим, свет не клином сошелся. Когда судья пригласил меня приехать и поселиться у него, я вовсе не рассчитывала остаться здесь. Я приехала посмотреть, что поделывает семья спустя неделю после смерти мисс Темпль, и думала уехать в тот же вечер. Но семья была в таком расстройстве, что я не могла не остаться: надо же было помочь ей.

– И долгонько-таки оставались на борту, сударыня; видно, корабль оказался хоть куда.

– Что вы говорите, Бенджамен! Вам нельзя верить ни в одном слове. Ну да, судья и сквайр Джонс до сих пор поступали разумно, но теперь, я вижу, начинается совсем другое. Я знала, что судья уехал за дочерью, но не ожидала ничего подобного. По-моему, Бенджамен, ничего путного нельзя ждать от этой безобразной девчонки.

– Безобразной? – воскликнул дворецкий, вытаращив глаза, которые начали было слипаться. – Клянусь лордом Гарри, сударыня, это все равно, что назвать «Боадицею» плохим фрегатом! Что вы мелете? Да разве ее глаза не блестят, как самый лучший деготь? Разве ходит она не так же плавно, как перворазрядный фрегат при попутном ветре?

– Выражайтесь прилично, Бенджамен, – сказала ключница, – иначе я не стану водить с вами компанию. Я не отрицаю, что она выглядит смазливой, но я уверена, что она окажется плохого поведения. Она так много о себе думает, что и говорить с людьми не хочет. По рассказам сквайра Джонса, я воображала, что она очарует меня, а теперь вижу, что Луиза Грант куда милее, она не захотела со мной разговаривать, когда я спросила ее, как она себя чувствует дома и скучает ли по своей маме.

– Может быть, она не поняла вас, почтеннейшая! Вы язык-то калечите на здешний лад, а мисс Лиза училась языку у настоящей лондонской леди и владеет им почти так же хорошо, как я сам и любой прирожденный англичанин. Вы позабыли, чему в школе учились, а наша молодая хозяйка только что закончила ученье.

– Хозяйка! – воскликнула Ремаркабль. – Вы принимаете меня за негритянку, Бенджамен! Мне она не хозяйка и никогда не будет ею. А по части разговора я никому в Новой Англии не уступлю. Я родилась и выросла в графстве Эссекс у залива, а оно славится своим произношением.

– Слыхал я об этом заливе, – возразил Бенджамен, – но, признаться, никогда не бывал там и не знаю, где он лежит. Может быть, там и вправду хорошая якорная стоянка, но уж, конечно, перед Бискайским заливом он то же, что ялик перед линейным кораблем. А если вы хотите услышать хорошее произношение, то потрудитесь отправиться в лондонское предместье Уоппинг, населенное матросами, да послушайте, как там объясняются. Ну да ладно, все-таки я не вижу, добрейшая моя, чем вас обидела мисс Лиза, а потому забудьте худое и хлопнем по стаканчику за ее здоровье.

– Ну нет! Я на это не согласна, Бенджамен. Такое обращение для меня новость, и я не намерена его выносить. У меня полтораста долларов, да кровать, да двадцать овец, и я не намерена оставаться в доме, где нельзя назвать человека по его имени. Я буду называть ее Бесси или как мне вздумается. Мы живем в свободной стране, и никто не может мне это запретить. Я хотела остаться здесь до лета, но уйду завтра же утром, и буду разговаривать с ней, как мне вздумается.

– По этой части, миссис Ремаркабль, – сказал Бенджамен, – никто не станет спорить с вами, потому что легче остановить ураган носовым платком, чем удержать ваш язык, когда он снялся с якоря. А скажите-ка, добрейшая, много ли обезьян водится на берегах вашего залива?

– Сами вы обезьяна или медведь, мистер Пенгвильян! – взвизгнула взбешенная ключница. – Неуклюжий черный медведь, с которым нельзя иметь дела приличной женщине! Никогда больше не стану водить с вами компанию, сэр, хоть бы мне пришлось прожить у судьи тридцать лет. Такие разговоры приличны на кухне, а не в гостиной порядочного дома.

– Послушайте, миссис Питти-Патти-Преттибон, может быть, я и похож на медведя и, пожалуй, покажусь медведем всякому, кто вздумает меня тронуть, но уж, конечно, я не обезьяна, не трещотка, которая болтает, сама не зная что, не попугай, который готов беседовать на каком угодно языке: на греческом, на голландском, на языке графства Эссекс… Но понимает ли он сам, что говорит? Можете вы мне ответить на этот вопрос, добрейшая? Мичман может передать распоряжение капитана, но заставьте-ка его самого вести корабль, и поперхнуться мне этим грогом, если он не насмешит всех, до последнего юнги.

– И лучше бы вам поперхнуться грогом! – сказала Ремаркабль, вставая с негодованием и хватая свечку. – А то вы насосались грогу так, что порядочной женщине лучше уйти из вашей компании, Бенджамен!

Ключница удалилась, стараясь держаться с таким же достоинством, как молодая хозяйка дома, и с треском захлопнула за собой дверь, пробормотав предварительно: «пьяница, болван, животное».

– Кто это пьяница! – крикнул Бенджамен с сердцем, приподнимаясь и делая угрожающее движение в сторону Ремаркабль. – Туда же корчит из себя леди, старая карга! А у самой ни кожи, ни рожи, ни манер, ни обращения!..

Бенджамен снова опустился в кресло и вскоре принялся издавать звуки, которые в самом деле походили на рычание медведя. Прежде, однако, чем окончательно заснуть, он успел послать по адресу ключницы, соблюдая должные паузы, ряд выразительных прозвищ, вроде «мартышка», «попугай», «трещотка», «чертова перечница» и «болтушка».