Колокол и держава

Домой отец Денис возвращался бегом, чтобы еще больше не застудить ребенка. Дочь заходилась в таком безутешном плаче, что прохожие сочувственно оглядывались. Не видя белого света, священник внезапно налетел на сутулого темноликого человека в долгополой восточной одежде. Отступив на шаг, незнакомец неожиданно спросил гортанным голосом:

– Чем больна твоя дочь?

Отец Денис хотел отмахнуться и бежать дальше, но наткнувшись на пронизывающий взгляд незнакомца, отчего-то передумал и поведал ему о своей беде.

– Ступай за мной, – повелительно произнес Захария.

В просторной горнице их встретили два молодых иудея. Девочку положили на стол, размотали платок, сняли повязку. Ловкими пальцами Захария ощупал вздувшееся ушко, что-то приказал помощнику на караимском языке. Появился обитый кожей сундучок с медицинскими инструментами.

– Держи крепко! – приказал священнику Захария. В его руке блеснула игла. Дрожащими руками отец Денис прижал к груди голову дочки. Точным движением лекарь проколол барабанную перепонку. Девочка пронзительно закричала. Из уха тонкой струйкой потек гной.

– Все! – сказал Захария.

– Как все? – похолодел священник.

– Возвращайся домой, – усмехнулся лекарь. – Твоя дочь будет здорова.

На следующий день отец Денис снова пришел в дом Захарии. Стесняясь, развернул подарок – кунью шапку. Лекарь примерил шапку, смешно скосив глаза к носу. Пригласил сесть. Помощники принесли вино и сыр.

– Я вижу, ты священник, – улыбнулся Захария. – Скажи: почему христиане считают иудеев своими врагами? У нас один закон, только у евреев он зовется Торой, а у вас – Ветхим Заветом. Хочешь, я почитаю тебе Библию на иврите?

Негромко и певуче зазвучал гортанный голос, и время словно исчезло. Священнику казалось, что он слышит заунывный посвист ветра в пустыне, бубенцы верблюдов, крики погонщиков. Ревели боевые трубы Иисуса Навина, рушились стены, горели храмы, бежали толпы избиваемых, возносили молитвы Иегове седовласые пророки…

…Голос затих, и, стряхнув оцепенение, священник открыл глаза, словно после глубокого сна. Уже наступил вечер, и лицо Захарии было неразличимо в потемках.

Перед тем как уйти, отец Денис обернулся.

– Позволь мне прийти завтра.

– Приходи, – кивнул Захария. – И если у тебя есть друг, которому ты доверяешь, приводи его с собой.

– Как легко вы с ним управились, господин! – восхищенно воскликнул Моисей Хануш, когда за священником закрылась дверь.

Тонкие губы Захарии растянулись в усмешке:

– Мне помогала его дочь.

3

На следующий день отец Денис привел с собой отца Алексея, протопопа с Михайловской улицы. В отличие от лысоватого, невзрачного Дениса протопоп был видным мужчиной с густой гривой вороных кудрей. Войдя в горницу, гость привычно поискал глазами икону.

– Икон здесь нет, – насмешливо промолвил Захария, – ибо вторая заповедь гласит: «Не делай себе кумиров или изображений того, что на небе, на земле или в воде». Ну, сам подумай: можно ли поклоняться раскрашенным доскам?

– Мы поклоняемся не естеству дерева и красок, но светлому образу, на иконе изображенному, – возразил отец Алексей словами Иоанна Дамаскина.

Захария улыбнулся. Он любил достойных противников.

– Что ж, я слышал, что в Новгороде среди священников есть весьма образованные люди. Думаю, ты из их числа. Хочешь посмотреть мои книги?

Он подвел священников к тесно уставленной полке и стал один за другим снимать фолианты. Первая же книга повергла гостей в трепет. Это была «Мудрость Менандра Мудрого» – мечта любого книжника.

Открыв «Менандра» на первой странице, Захария прочел: «Человеку сущу человеческая требно есть смыслити. Велико есть богатство человеку ум». Поглаживая тисненые кожаные переплеты, лекарь негромко произнес: – Разные люди видят в этих книгах одни и те же слова, но понимают их всяк по-своему. Одни читают Библию как занимательную историю о патриархах, царях и пророках. Эти люди достойны жалости. Другие мнят себя толкователями священных текстов и учат по ним других, как им жить. Но каждый из них учит тому, что доступно его пониманию и кажется ему важным и правильным. Эти люди подобны пастуху, который ведет стадо, сам не зная куда. И есть избранные, которым доступно сокровенное знание Торы. Ибо в Торе есть все, но, чтобы постичь ее тайный смысл, нужна целая жизнь.

…С этого дня Алексей и Денис зачастили в дом Захарии. Вслед за ними потянулись на караимское подворье и другие новгородские грамотники. Народ по преимуществу духовный: софийский священник Гавриил, диаконы Гридя Клоч и Наум, зять Алексея Иван Максимов. Заглянул однажды молодой боярин Григорий Тучин. Шел на «жидовские посиделки» со смешком, но, послушав Захарию, призадумался.

Лекарь рассказывал о небесных светилах и о человеческом организме, о свойствах минералов и о древней истории, об удивительных животных и о философском камне. Много говорили о Ветхом Завете. Евангелия Захария почти не касался, до поры щадя чувства священников. Но посеянные им семена сомнения уже прорастали в умах попов мучительными вопросами.

– Единосущен ли Бог или же един в трех Лицах? Приходил ли Мессия? Кто есмь Христос?

И вот однажды Захария открыл Библию и стал читать вслух:

– «И бить будет он страну бичом речей своих, и духом уст своих умертвит злодея. И справедливость будет препоясывать чресла его, и честность будет поясом на бедрах его. И волк будет жить рядом с овцой, и леопард рядом с козленком будет лежать, и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и маленький мальчик будет водить их. Не будут делать зла, и не будут губить на всей Моей горе, ибо полна будет земля знанием Бога, как полно море водами. В его дни Иудея будет спасена, и Израиль будет жить в безопасности, и вот имя его, которым его назовут: Бог – справедливость наша».

Лекарь закрыл Библию и, помолчав, спросил:

– А теперь рассудите сами: можно ли такое сказать о сыне плотника из Назарета?

Ответом ему было тягостное молчание.

Тонкий яд иудейской премудрости капля за каплей проникал в бесхитростный разум новгородцев. Рушился привычный и тесный мирок повседневных забот, и теперь они ощущали себя деревенскими детьми, впервые очутившимися в огромном городе. По ночам вперялись бессонно во тьму, растревоженный разум не хотел уснуть, и, даже выходя по нужде на двор, они изумленно застывали при виде распахнутого над землей звездного неба, будто увидев его впервые и уносясь, как в бездну, в непостижимую тайну мироздания. Утром с тяжелыми головами священники шли в свои храмы совершать привычные обряды и требы, но мысли их блуждали далеко. Поселившуюся в их душах сумятицу сугубили смутные предчувствия надвигавшейся беды.

4

В тот день протопоп Алексей пришел к лекарю один. Его осунувшееся лицо было бледным. Торжественным голосом священник объявил Учителю, как он теперь называл Захарию, о своем твердом намерении перейти в иудейскую веру. Его жена решила последовать за ним. Если Учитель не возражает, он возьмет себе имя Авраам, а жена пусть зовется Саррой.

– Итак, ты решился на гиюр? – строго вопросил Захария. – А ты понимаешь, что это изменит всю твою жизнь? Тебе придется сложить сан, тебя будут преследовать как еретика и отступника! Ты готов к этому?

– Готов! – твердо ответил Алексей.

– В таком случае согласно Завету тебе придется совершить брит-мила, то есть обряд обрезания. Ты согласен?

Лицо священника изобразило мучительное колебание. Потом он молча кивнул.

– Что ж, – деловито произнес Захария. – Не станем медлить. Я буду твоим мохелом[4], мой помощник возьмет на себя роль сандака. Инструменты у меня под рукой. Раздевайся!

Заливаясь краской, священник снял рясу, задрал холщовую рубаху, обнажив пугливо съежившийся уд. Захария зажег светильник и стал тщательно мыть руки. Потом в наступившей тишине послышалось звяканье инструментов. Наконец, со скальпелем в руке, лекарь приблизился к священнику. Тот зажмурился.

Но ничего не случилось. Когда Алексей открыл глаза, он увидел улыбающееся лицо Захарии.

– Прости, друг мой, я только проверял тебя, чтобы убедиться в твоей решимости. И ты выдержал испытание! Запомни этот день, можешь считать его днем своего второго рождения, ибо отныне ты встал на путь Истины. Это долгий и тернистый путь, встав на него, мыслящий человек уже не может ничего принимать на веру, он верит лишь в то, что проверил собственным разумом. Знаю, как трудно изменить себя, находясь уже в зрелом возрасте, и потому вдвойне горжусь тобой. И все же давай сохраним твое решение в тайне. Иначе ты станешь изгоем среди бывших единоверцев и не сможешь помочь другим обрести новую веру. Придет время, и ты сможешь открыться. А пока ты должен блюсти свою паству, как добрый пастырь блюдет свое стадо, и ждать…

– Ждать – чего? – тихо спросил Алексей.

– Придет время, и ты узнаешь… – многозначительно ответил Захария. – А пока ступай с миром!

– Этот человек когда-нибудь сможет стать пришельцем правды? – спросил Шмойло Скаравей, когда Алексей ушел.

– Нет, – покачал головой Захария. – Он будет только пришельцем врат. Его разум не вместит тайну каббалы.

Глава 5. Марфа посадница

1

Детство Марфы Борецкой прошло в ильменском Поозерье, в родовом имении Ракомо. Боярин Лошинский ждал сына, а когда родилась дочь, стал растить из нее наследницу. Брал с собой в дальние поездки, обучал хозяйским расчетам, наставлял держаться своих и не давать спуску чужим.

Не по годам рослая, с выгоревшими на солнце волосами и обветренным лицом, она ничем не походила на знатную боярышню. Вот только глаза цвета ильменской волны выдавали властный норов: то холодные серо-голубые, то фиолетовые с грозовыми просверками, когда гневалась.

Лихо скакала верхом, тянула в облепившей сильное тело мокрой рубахе тяжелый невод, билась с парнями на деревянных мечах. Сверстницам предпочитала мужское общество, рано научилась разбираться в людях, с первого взгляда угадывая сильных и слабых.

Когда заневестилась, отец сосватал ее за боярина Филиппа. Жених ей не нравился, но так было нужно семье, и она покорилась. Дальше было по пословице: взял силком, а стал милком. Родила двух сыновей – Антона и Феликса. Мужа видела редко, он вел крупную торговлю пушниной и был постоянно в разъездах, оставляя на хозяйстве Марфу. Поначалу пугалась лавины дел, но скоро вошла во вкус, до тонкостей постигала премудрости новгородского домостроя.

А потом случилась беда, перевернувшая всю жизнь Марфы. С карельского берега пришла черная весть о том, что муж и сыновья утонули в Студеном море. Другая бы слезами выплакала горе, да только не Марфа. Заподозрив неладное, собрала дружину из отчаюг-ушкуйников и отправилась к месту гибели. Учинив допросы с пристрастием, выведала, что накануне гибели у боярина Филиппа случилась бурная ссора с местными охотниками-промысловиками. Ночью убийцы прокрались в зимовище, задушили боярина и сыновей, а потом, заметая следы, положили тела в лодью, изобразив кораблекрушение.

Разъяренной медведицей Марфа кинулась мстить. Виновных искать не стала, просто велела перебить всех местных мужиков. Потом выжгла дотла окрестные деревни Золотицкой волости, не дав жителям даже собрать скарб. Утолив жажду мести, в память о муже и сыновьях отстроила на карельском берегу Николаевский монастырь и подарила ему три села, пожни и рыбные ловы с наказом вечно молиться за души убиенных.

Второго мужа выбирала сама и, по зрелом раздумье, остановилась на вдовом посаднике Неревского конца Исаке Андреевиче Борецком, владетеле огромных вотчин на Двине, Волге и Кокшенге. Но не только богатством будущего супруга прельстилась Марфа. Всем прочим мужским достоинствам она предпочитала ум, а посадник Исак Андреевич слыл в Новгороде великим разумником. Да и мужчина был из себя видный, в свои пятьдесят лет не уступал в силе и крепости молодым.

Первым делом супруги озаботились потомством. От еженощных продолжительных соитий у посадника стало побаливать сердце, зато как по заказу появились на свет трое детей: сыновья Дмитрий и Федор и дочь Ксения. Старые хоромы стали тесноваты, к тому же напоминали боярину умершую жену, и Марфа уговорила мужа строиться заново. Место для новой усадьбы выбрали самолучшее – в Неревском конце, на улице Розваже, упиравшейся в берег Волхова.

Все хлопоты по строительству Марфа взяла на себя. Вместе с греком-архитектором долго колдовала над проектом господского дома. Ее не прельстили ни боярские каменные палаты с плоскими фасадами и бойницами окон, ни громоздкие купеческие хоромы. Выдумывала свое, чтобы не как у других. Нижний этаж велела класть из ильменского плитняка, верхний – из мореного дуба. Окна вывела двойные, стрельчатые и не слюдяные, а настоящего венецианского стекла, с витражными вставками. Лучшие новгородские резчики украсили затейливым узорочьем карнизы и наличники, опоясали колонны галереи резной плетенкой с изображениями китоврасов, грифонов, единорогов и птицедев. На коньках бочковатой крыши поставила медные флюгеры в виде петухов, кораблей и драконов. Даже тын вокруг усадьбы сделала по-своему, вместо привычных заостренных кверху бревен возвела каменную ограду с тяжелыми коваными воротами.

Господский дом получился на загляденье, роскошным без надменности, веселым без легкомыслия. А она тем временем занялась усадьбой. Все старые постройки велела сносить безо всякой жалости. Кузницы, сапожные и скорняжные мастерские вынесла за город, оставив только самые необходимые службы, отстроенные заново. Опоясала двор водоотводными трубами, победив непролазную новгородскую грязь. Внутренние дорожки с умыслом отложила напоследок, дав людям сначала самим протоптать тропинки, а уж потом застлав их сосновыми плахами.

Покончив со строительством, занялась внутренним убранством. Половину нижнего этажа господского дома отвела под огромную горницу для пиров, вмещавшую до двухсот гостей. С детства помнила, что в Новгороде на пирах и братчинах не просто едят и пьют, а решают важные дела, завязывают нужные связи. В подарок мужу сделала для него настоящий кабинет с библиотекой и инкрустированным шахматным столиком, благо на склоне лет посадник все больше тянулся к книгам и шахматам. Рядом обустроила свою светелку с выходом на опоясывающую дом крытую галерею. С особым тщанием обставила супружескую спальню с огромной кроватью под балдахином.

Вместо русских печей заказала изразцовые камины, вместо лавок – стулья немецкой работы, вместо сундуков – шкапы с расписными дверками. На вощеные полы легли не домотканные половики, а настоящие хорасанские ковры. Даже нужные места устроила как во владычном дворце – с удобными сиденьями, водосливами и оконцами для проветривания.

Новая усадьба Борецких стала притягивать восхищенные взоры горожан, с чьей-то легкой руки к ней приклеилось прозвище Чудный двор Марфы-посадницы. Сам Исак Андреевич не мешал Марфе обустраиваться, дивуясь ее практичному уму и деловой хватке. Теперь он часто недужил, и она все увереннее брала в свои руки бразды правления громадным хозяйством. Строгостью, а когда и плетью вышколила челядь, скоро сообразившую, что от зоркого взора боярыни ничего не укроется. Но зато ее слуги были всегда сыты, хорошо одеты, а женившись, получали добротные избы и деньги на обзаведение.

Выходя по утрам на галерею своего нового дома, Марфа с наслаждением вдыхала речной воздух, подолгу любовалась видом пробуждающегося Новгорода. Медленно катил свои бурые волны Волхов, уже поднимались над крышами столбы дымов, звонили к заутрене колокола, мычало выгоняемое из хлевов огромное городское стадо, помаленьку оживал Торг. Как же любила она этот город! Это был ее мир, и она была его малой частичкой, но частичкой разумной, деятельной, сумевшей обустроить в нем свой собственный заветный мирок. Теперь у нее было все: семья, дом, сказочное богатство, а дела и заботы приносили больше радости, чем огорчений.

Но отчего-то все чаще подсасывала в груди возле левой ключицы непонятная тревога и нарастало в душе смутное предчувствие надвигающейся беды…

2

Если первый муж учил Марфу хозяйствовать, то второй приохотил ее к политике. За долгие годы посадничества Исак Борецкий досконально изучил явные и тайные пружины власти. И хоть сказано, что жена, домогающаяся власти, становится тираном своего мужа, старый посадник охотно делился с Марфой всем, что знал и помнил, ибо уверовал, что только она сможет возглавить клан Борецких после его смерти.

Многие годы Исак Андреевич преданно служил республике, его тяжелый бас веско звучал на совете господ. Не в пример чванливым «золотым поясам» старый посадник не пренебрегал городской чернью. Знал, что хотя всем в Новгороде правят сорок боярских семей, но рано или поздно настает момент, когда свое последнее слово скажет простая чадь. А потому надо умерять алчных и по возможности поддерживать слабых.

Главную угрозу для республики Исак Андреевич видел в Москве. От одной мысли о том, что кто-то хочет наложить жадную лапу на новгородские, а значит, и на его владения, в душе посадника поднималась волна ярости. Но он тут же охолаживал себя. Слепая ярость позволительна в молодые лета, муж умудренный обязан зряче смотреть на вещи. А трезвый рассудок отвечал: право на стороне силы! И разве не пользовался этим правом сам Великий Новгород, захватывая новые земли и тесня в глухие чащи местные племена? Силе может противостоять только сила, а если ее нет, значит, надо договариваться, отдавать меньшее, чтобы не потерять все.

В том, что сила на стороне Москвы, Исак Борецкий убедился после злополучной битвы под Руссой, в которой немногочисленное московское войско наголову разгромило кованую новгородскую рать. Это его, Исака Борецкого, республика послала вместе с престарелым владыкой Евфимием вести переговоры с князем Василием Темным, который по-хозяйски расположился в валдайском селе Яжелбицы. Была на то особая причина, о которой знали немногие. За три года до войны с Москвой Исак Борецкий помог Василию Темному избавиться от его заклятого врага князя Дмитрия Шемяки, нашедшего пристанище в Новгороде. Посадник свел подосланного из Москвы дьяка Степана Брадатого с шемякиным поваром, а тот приготовил своему хозяину курицу по особенному рецепту, отведав которую князь с неделю промаялся животом, а потом и вовсе отдал Господу свою мятежную душу. Сделал это Исак Андреевич, радея за республику, на которую Шемяка навлекал войну с Москвой. И все же на душе у него долго было муторно от сознания собственного вероломства.

Зато та давняя услуга помогла посаднику в тяжелых переговорах с великим князем Василием. И хотя полынно-горьким был заключенный в Яжелбицах мир, лишивший республику древних прав и обложивший ее подушной податью, но именно он, Исак Борецкий, уберег от тяжкой московской длани становой хребет Великого Новгорода – его вечевой строй.

Рассказывая об этом Марфе, посадник хотел, чтобы она усвоила: политика бывает жестокой и коварной, а потому волей-неволей приходится нарушать Божьи заповеди. И все же по глазам жены видел, что она не одобряет его поступок и сама не смогла бы предать доверившегося новгородцам Шемяку. С сожалением сознавал: хоть и ума палата, а все одно баба, думает больше сердцем, чем головой, а сердце в государственных делах плохой советчик.

И все же Марфа многому научилась от мужа. На пирах и важных переговорах она всегда сидела с ним рядом, легко вступала в общий разговор, и хотя поначалу ловила недоуменные взоры других бояр, но постепенно посадник приучил к ней своих гостей. Когда оставались вдвоем, терпеливо объяснял, как наклонять дела в свою пользу, как молвить кстати и вовремя смолчать, уступить или явить силу и упорство. И в этих потаенных беседах меж супругами возникала особенная близость, которой они дорожили больше, чем близостью телесной.

3

Но и второй брак Марфы длился недолго. Проснувшись однажды среди ночи, почувствовала на плече уже холодную руку супруга. Господь послал Исаку Борецкому счастливую смерть, он умер во сне. Предчувствуя кончину, посадник составил подробное завещание, согласно которому единственной наследницей своих вотчин объявлял свою супругу.

Завещание завещанием, но Марфа понимала, что ей придется доказывать свое право встать во главе Борецких. Многочисленные родичи мужа, надеявшиеся на раздел имущества, не скрывали своего разочарования. Сыновья тогда были еще детьми, и она могла рассчитывать только на себя.

На поминках торжественно поклялась, что при ней все останется как при покойном посаднике. Встретилась с родичами мужа, да не со всеми скопом, а с каждым по отдельности. Одних одарила, другим польстила, третьих припугнула. А потом с неженской силой впряглась в тяжкий воз больших и малых дел. Вставала до свету, ложилась затемно, вникала в каждую хозяйственную мелочь. Объехала все ближние и дальние вотчины, поменяла бездельных или проворовавшихся тиунов, наградила верных.

По праздникам устраивала пиры, да какие! Гостей отбирала не столько по богатству, сколько по уму и влиятельности, выделяя нужных и отдаляя бесполезных. Каждого гостя сама встречала у ворот, за руку вела в дом. Ее застолья отличались от буйных новгородских братчин, где много говорили и мало слушали. Когда кто-то брал слово, прочие по знаку хозяйки замолкали, внимая говорившему. Потому и пустячных речей стеснялись. И хотя столы ломились от вин и яств, никто не упивался и не объедался до непотребства. Тех же, кто вел себя неподобающе, в другой раз не приглашала, и это было худшим наказанием. Быть званым на пир к Марфе-посаднице становилось почетной привилегией, которой гордились и дорожили не меньше, чем приемом у владыки.

На своих пирах Марфа неожиданно открыла у себя дар красноречия. Пригодились уроки мужа, не раз повторявшего: люди идут за теми, кто говорит им то, что они сами хотят услышать. С детства приученных к публичным речам новгородцев было трудно удивить краснословием, но, когда вставала Марфа, воцарялась полная тишина в предчувствии чего-то значительного. Говорила просто, без витийства, речь лилась легко и свободно, мысли приходили словно сами собой, согретые чувством. Ей нравилось покорять людей словом, в этом было что-то от любовной игры, когда один человек стремится пленить другого, и теперь вся ее женская нерастраченность изливалась в идущих от ума и сердца словах.

Умела Марфа и повеселить своих гостей. После застолья все высыпали на широкий двор. Здесь устраивались медвежьи забавы, играли гусляры, веселые скоморохи потешали гостей лицедейством. На дощатых подмостках появлялся старый купец, жалуясь, что молодая жена отказывает ему в близости, ссылаясь на недуг. Потом появлялись скоморохи, обещавшие вылечить супругу. Они прятали купца в мешок и, принеся его в дом, сообщали жене, что купец умер. Та на радостях устраивала пир, в разгар которого купец вылезал из мешка и «лечил» жену дубиной, а ее «недуг» бежал в окно, оставив второпях одежду и деньги. Такой конец гости, среди которых было немало пожилых мужей, встречали дружным смехом.

Вот так исподволь Марфа стала признанным вождем могущественной боярской партии. И даже то, что она женщина, неожиданно обернулось преимуществом, ей дозволялось то, что не стерпели бы от мужчины. А те, кто не воспринял Марфу всерьез, скоро на себе испытали ее железную хватку. Боярин Василий Своеземцев позарился на пограничные земли Борецких по реке Ваге. Дело дошло до суда. Марфа наняла лучших «докащиков» и «ябетников» и выиграла распрю, а сам Своеземцев в страхе бежал со всем семейством в Заонежье и сидел там тише воды ниже травы. А боярин Милославский после тяжбы с Марфой и вовсе оказался в подземной тюрьме.

Много шума в Новгороде наделал судебный процесс Марфы с другой знатной вдовой – Настасьей Григорьевой. Дело было пустячное, межевое, однако ни одна из женщин не хотела уступать. В конце концов судья приговорил решить дело «полем», то есть судебным поединком, полагая, что боярыни, по обыкновению, выставят наемных поединщиков. Но Марфа к общему изумлению, объявила, что будет драться сама, и ее сопернице пришлось принять вызов.

В назначенный день на Духовском поле, где обычно проходили поединки, собралась большая толпа любопытных. Бороться решили без оружия, на поясах. Не успел судья дать знак к началу схватки, как Марфа ловким приемом припечатала дородную боярыню к земле. И тут она снова всех удивила. Помогла подняться сопернице с земли и громко объявила, что отказывается от своего иска в пользу Настасьи. Под одобрительные крики толпы женщины троекратно облобызались и с этого момента стали задушевными подругами.

Изменилась Марфа и внешне. Раздалась в бедрах, высокая грудь, которой она сама выкормила пятерых детей, с годами отяжелела, стремительная походка сменилась величавой поступью. Вот только глаза цвета ильменской волны остались прежними: то холодные серо-голубые, то фиолетовые с грозовыми просверками, когда гневалась.

Короткие досуги посвящала оставшейся после мужа библиотеке. Привечала иностранцев, часто общаясь с ганзейцами, научилась бегло говорить на нижненемецком. О третьем замужестве думать себе запретила, ибо первый брак от Бога, второй от людей, третий от сатаны. Моясь с подругами Настасьей Григорьевой и Евфимией Горошковой в бане, со смехом слушала их беззастенчивые откровения про молодых любовников, но сама никого до себя не допускала. Власть возбуждала ее больше, чем бабьи услады. Да и выросших детей стеснялась.