Колокол и держава

…Князь Семен не подозревал, что в то самое время, когда в парадном зале Верхнего замка король Казимир давал братьям аудиенцию, королевский врач и астролог Петр Гашовец имел беседу с Захарией Скарой. Прежде чем приступить к беседе, оба звездочета обменялись таинственными жестами и произнесли несколько загадочных слов по-латыни. Встреча длилась около часа, после чего собеседники расстались, вновь обменявшись таинственными знаками.

6

Весть о том, что Захария Скара отправляется вместе с князем Михаилом Олельковичем в Великий Новгород, произвела большое волнение в еврейской общине города Киева. На самом деле еврейских общин в городе было две – раввинистская и караимская. Слабо искушенные в иудейской вере киевляне называли раввинистов «евреи с пейсами», а караимов – «евреи без пейсов». Однако между общинами существовали и гораздо более глубокие различия. Раввинисты жили по правилам Талмуда, то есть закона устного, караимы Талмуд не признавали, доверяя исключительно Торе – закону писаному.

Хотя Захария Скара принадлежал к караимской общине, раввинисты посчитали нужным вступить с ним в переговоры. После продолжительного обсуждения совет общины поручил эту важную миссию ученому раввину Моше бен Якову, по прозвищу Моше Изгнанник.

…Караимское подворье находилось в Верхнем городе, недалеко от Жидовских ворот. За невысокой глинобитной стеной царила хлопотливая жизнь. Одни караимы таскали тюки с товарами, другие поили лошадей и верблюдов, третьи о чем-то спорили на своем гортанном языке. В глубине подворья виднелась караимская синагога-кенасса, расположенная алтарем на юг. В северной части кенассы виднелся зарешеченный балкон с отдельным входом для женщин, к храму примыкал дворик с виноградной беседкой.

Привратник в восточной одежде с кривой саблей на боку проводил гостя к жилищу Захарии Скары. В комнате лекаря царил полумрак. На полках вдоль одной стены тесно стояли книги – пузатые, в кожаных переплетах, явно дорогие. Вдоль другой стены – колбы, реторты, анатомические препараты, медицинские инструменты и астрономическая труба. Сам хозяин сидел за столом, перед ним лежали раскрытая Тора и узкие листы бумаги, заполненные загадочной цифирью.

Увидев гостя, Захария вежливо предложил ему сесть. Молодой расторопный помощник соорудил скромную трапезу: вино, козий сыр и баллы-бадэм – караимские пирожки с миндалем и медом.

Пригубив вина, Моше бен Яков начал издалека:

– Весьма наслышан о вас, ребе Захария. Вы много путешествовали, много повидали. Говорят, вы наизусть помните Тору, а небесные пути знаете лучше, чем свои карманы. И я хочу спросить вас, такого умного человека: почему наши общины враждуют? Да, между нами есть различия. Вы нарушаете заповедь, изображая на пасхальных лепешках солнце, луну и звезды. Ваш Иом-Киппур не совпадает с нашим. Вы празднуете Песах и Суккри лишь семь дней и не соблюдаете пост Эсфири. У вас свои синагоги, свой язык, своя одежда. Мы бедны, а вы богаты. У нас мелочные лавки и шинки, у вас большие капиталы и торговые обороты. Мы не любим войну, вы служите наемниками у королей. И все же я вас спрашиваю: разве это главное? Разве мы все не евреи? Разве мы с вами не верим в Единого Бога и не почитаем Тору?

– Давайте говорить начистоту, ребе, – с усмешкой отвечал Захария. – Меня не обманут ваш кроткий вид и ваш печальный взор. Вы называете нас еретиками и проклинаете в своих синагогах. Вы опутали евреев нелепыми запретами, которые сами придумали для того, чтобы повелевать. Вы – как узкое платье, которое сшито на всех по одной мерке. А мы превыше всего ценим личную свободу, и нам не нужны посредники для того, чтобы обращаться к Богу. У нас свой закон, и он зовется севел-ха-иеруша, то есть бремя наследия. Наш учитель Анан Бен Давид говорил: «Тщательно ищите в Торе и не опирайтесь на мое мнение». Да, караимы – храбрые воины, иначе нас давно уже не было бы на свете. Да, мы ведем большую торговлю, но мы не спаиваем народ в шинках и не даем деньги в рост под безбожные проценты.

– Каждый добывает свой хлеб как умеет, – возразил раввин. – Но я пришел к вам не для того, чтобы препираться. Караимы и раббаниты спорят уже пятьсот лет и никогда друг друга не переспорят.

– Что же привело вас ко мне, ребе?

– Совет общины встревожен тем, что у вас бывает много гоев…

– Что ж тут удивительного? – пожал плечами Захария. – Я врач, и это мои пациенты.

– Дослушайте меня! Мы живем в Киеве уже триста лет и научились ладить с русскими. Они не трогают нашу веру, мы оставляем им их заблуждения. И вот появляетесь вы и начинаете смущать гоев своими проповедями, отвращаете от их веры, высмеиваете их догматы. Зачем вы пытаетесь обратить христиан в иудаизм? Нам не нужны новообращенные прозелиты, от которых одно беспокойство, как от чесотки. Пусть они верят в Христа и Непорочную Деву, пусть молятся своим раскрашенным доскам. А мы должны сохранять чистоту крови. Только еврей по крови может быть истинным иудеем.

– Но гиюр[3] существовал еще во времена пророков! И ваш Талмуд разрешает принять иудаизм тем, кто признает все 613 заповедей Торы. А для караимов это вопрос выживания. Нас в мире осталось мало, у нас строгие брачные правила, запрещающие даже далекое родство жениха и невесты. Поэтому нам нужны прозелиты, нужна свежая кровь. Мы хотим вырваться из еврейского загона!

Спокойствие и выдержка начали изменять бен Якову. Огромным усилием он заставил себя сдержаться:

– Я взываю к вашему разуму и к вашему сердцу, ребе Захария. Вспомните, в какое жестокое время мы живем! Во многих странах приняты законы, под страхом смерти запрещающие обращение христиан в нашу веру. В Испании и Португалии свирепствует инквизиция. В Германии с евреев берут скотскую пошлину, ибо не считают нас людьми. В Польше и Литве евреев пока не трогают. Но король Казимир уже немолод, его сыновей окружают ксендзы и иезуиты, которые мечтают о том, чтобы изгнать нас. И мы не должны давать им ни малейшего повода. В противном случае это плохо кончится и для вашей, и для нашей общин. Для гоев мы все евреи. Вспомните, когда крестоносцы захватили Иерусалим, они перебили всех евреев, не разбирая караимов и раввинистов. И это может повториться снова!

Захария молчал, и бен Яков продолжал с еще большим жаром:

– Мы знаем, что вы едете в Новгород. В этом богатом городе нет свирепой инквизиции, нет ксендзов и иезуитов, ненавидящих нас. И когда начнется новый исход евреев, многие могли бы найти здесь прибежище. Вы можете открыть этот путь для тысяч наших единоверцев, но вы можете и закрыть его, поссорив нас с Русской церковью!

– Уж не путаете ли вы меня с Мешиахом, ребе? – усмехнулся Захария. – Ведь я всего лишь маленький человек.

– Но иногда маленький камушек может вызвать лавину, – ответил раввин.

Захария надолго задумался, а когда заговорил, голос его был тверд, а взгляд суров:

– Мир меняется! Разве вы не видите, ребе, как меняется мир? Вспомните о том, что мы – богоизбранный народ и должны нести людям свет истины. Нас мало, мы рассеяны, мы живем среди иноверцев. Так пусть нас будет больше. Зачем отталкивать тех, кто поверит в Единого Бога? Не всех, но самых сильных, самых умных. Сначала они будут пришельцами врат, а самых лучших мы объявим пришельцами правды, сынами завета.

– Вы не слышите меня или не хотите слышать, – скорбно произнес раввин.

– А что хотите услышать вы?

– Обещайте, что не будете обращать русских гоев в нашу веру!

– Я слишком уважаю вас, ребе, чтобы лукавить. И я вам ничего не обещаю.

– Это ваше последнее слово?

Вместо ответа Захария наклонил голову.

Бен Яков встал, пылая гневом. У дверей обернулся:

– Люди запомнят вас, Захария Скара! Но это будет плохая память!

Проводив раввина, Захария позвал к себе своего помощника Моисея Хануша:

– Отправляйся в Крым, в город Кафу. Найдешь там купца Хозю Кокоса. Передашь ему мое письмо. Пусть готовит караван в Новгород. Мы начинаем большую торговлю.

Глава 3. Слепой жребий

1

8 ноября 1470 года Великий Новгород встречал нового служилого князя Михаила Олельковича. Торжественность встречи была омрачена общей печалью. Три дня назад тихо скончался архиепископ Иона, и теперь весь город горевал об утрате. Не стало мудрого и всеми почитаемого владыки. Рухнул хрупкий мост между двумя враждующими партиями, московской и литовской, поделившими Великий Новгород пополам подобно мутному Волхову. И теперь судьба республики впрямую зависела от того, чей ставленник наденет белый клобук усопшего.

Встречавший киевлян посадник Дмитрий Борецкий едва скрыл разочарование. Княжеская дружина, на которую он так рассчитывал, являла собою всего четыре сотни воинов, за ними следовали прислуга, повара, бандуристы и прочий пустой народ.

Разместили киевлян на Городище, выдворив оттуда великокняжеского наместника и его челядь, чем пополнили счет московских обид. Яков Захарьин прислал Борецкому хулительное письмо, пообещав сообщить великому князю о нанесенном ему несмываемом оскорблении. Прочитав письмо, Дмитрий понял: будет мстить! Чтобы не доводить дело до полного разрыва, совет господ разрешил наместнику переселиться на старый Ярославов двор, и это решение сыграло на руку Москве. Теперь в самом сердце республики обосновались ее противники.

Выдержав после похорон владыки приличествующую паузу, город дал пир в честь нового князя. Во главе стола, одесную князя, сидел степенный посадник Дмитрий Борецкий, ошуюю – его мать Марфа – крупная пожилая женщина с повелительной осанкой. Киевляне с любопытством косились на знаменитую посадницу. Ай да вдова! Владеет несметными богатствами, за одну нитку жемчуга на ее шее можно хорошее село купить, и, говорят, сама управляется со всем огромным хозяйством.

Гости быстро освоились в родной стихии застолья. Покручивая мокрые от медовухи усы, зычно горланили «Любо!». Пили за славянское братство, за общих предков, за православную веру, поминали великих князей Владимира и Ярослава, бранили Москву, клялись вместе пролить кровь за новгородскую волю.

От имени новгородцев речь держал ключник дома Святой Софии Пимен. К слову вспомнил святого апостола Андрея Первозванного, который тем же путем, что и князь Михаил, пришел из Киева в Новгород. Под общий смех рассказал, как апостол подивился местному обычаю париться в бане. Не забыл помянуть про две Софии, киевскую и новгородскую. Закончил речь Давидовым псалмом:

– Господи! Приклони небеса Твои и сойди, коснись гор, и воздымятся; простри с высоты руку Твою, избавь меня и спаси меня от вод многих, от рук сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное и которых десница – десница лжи. Боже! Новую песню воспою тебе, на десятиструнной псалтири воспою Тебе, дарующему спасение царям и избавляющему Давида, раба Твоего, от лютого меча. Да будут…

Тут Пимен запнулся, загодя заученный псалом улетучился из его памяти. Воцарилась неловкая пауза. И вдруг неведомый голос пришел на помощь ключнику. Голос шел из самого дальнего угла гридницы. Он был негромкий, чуть гортанный, но легко покрыл шум пира, роняя волшебные слова:

– …Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости, дочери наши – как искусно изваянные столпы в чертогах. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом, да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших, да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших. Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог!

Когда голос смолк, изумленный Пимен повернулся к князю, вопрошая взглядом.

– Это лекарь мой Захария, – объяснил князь.

– Так ты что же, князь, – оскорбленно вскинулся ключник. – За один стол с нами иудея посадил?

– Он хоть и жид, зато ума палата! – ухмыльнулся князь. – От всех хворей лечит. Да и Библию, не в обиду будь сказано, не хуже иных попов знает.

Посадник Борецкий перехватил возмущенные взгляды игуменов. Даже для привычного к иноземцам новгородского духовенства сидеть на пиру рядом с иудеем было невместно. В этой заминке Захария незаметно исчез из-за стола, будто растворился.

2

15 ноября должны были состояться выборы нового владыки. В тереме Борецких каждый вечер собирался ближний круг. Судили-рядили, как посадить на владычный престол своего человека Пимена, не доводя дело до жеребьевки. По старинной традиции, если кандидат не вызывал серьезных возражений, архиепископа избирало вече. Если голоса делились, все решал жребий. Сам Пимен вызвался дать денег, чтобы нанять записных крикунов-вечников.

Но и московская партия не дремала. Ее гнездом был подгородний Клопский монастырь в устье речки Веряжки. Таких денег на подкуп избирателей, как у Борецких, партия не имела, посему ставку делали на слухи, которые разносили по городу богомольцы, стекавшиеся в монастырь поклониться мощам святого юродивого Миши Клопского. Новгород всегда был падок на кривотолки, и умело запущенный слушок мигом облетал город, обрастая живописными подробностями. Слухи росли и множились, и те, кто вчера еще от них отмахивался, начинали сначала сомневаться, а потом и верить.

На Торгу, на Великом мосту, на площадях и папертях судачили о том, что Пимен запускал руку в Софийскую казну, а сделавшись владыкой, будет слепо подчиняться Борецким. Не успели горожане переварить эти слухи, как появились новые. Сказывали, будто бы святой юродивый Миша Клопский незадолго до своей кончины прозревал, что приедет в Новгород князь из Литвы, да только то будет не князь, а грязь, и надобно гнать его в шею, а бить челом великому князю московскому.

…В назначенный день, невзирая на мозглую ноябрьскую погоду, площадь вокруг Софии с раннего утра была забита народом. У бронзовых врат немецкой работы с вечера поставили вечевой помост. После краткого молебна слово взял Дмитрий Борецкий, предложив избрать владыкой ключника Пимена, упирая на то, что он был правой рукой усопшего Ионы. В поддержку Пимена дружно завопили нанятые вечники и шнырявшие в толпе шильники.

Но по-скорому проголосовать не вышло. На помост взобрался грузный посадник Славенского конца и прокричал протодиакона Вяжищского монастыря Феофила. Следом поднялся посадник Плотницкого конца, предложив духовника покойного владыки Варсонофия. На этом выдвижение закончилось. Все три кандидата поклонились вечевой толпе и, поблагодарив за честь, стали смиренно выслушивать хвалу и хулу в свой адрес.

Вдоволь накричавшись, вече порешило выбирать владыку жребием.

Под бдительными взорами старых посадников на алтарный престол Софийского собора положили три запечатанных пергаментных свитка с именами кандидатов. По старинному обычаю тянуть жребий доверили слепому нищему старцу, приведенному с паперти. Вытащенный им жребий несли к народу, и протопоп Софийского собора должен был огласить имена двух неудачников. Ибо владыкой становился тот, чей жребий останется последним.

Вся площадь затаила дыхание. Чей жребий вытащит трясущаяся рука слепого? Кому править громадной паствой?

Два имени – Пимена и Варсонофия – трубным гласом возвестил софийский протопоп. На престоле остался жребий Феофила. Ему и быть владыкой Новгородским. Дмитрий Борецкий с трудом сдержал готовое сорваться с губ черное словцо. Воистину судьбу Новгорода решил слепой случай. И тут же подумалось: а, может, судьба?

На этом неприятности не закончились.

3

Вернувшись домой, Дмитрий увидел заплаканное лицо жены. Овдотья молча подала мужу подброшенное ей берестяное письмо, в котором некто неизвестный извещал боярыню Борецкую, что она своему мужу больше не супружница, потому как в Венгрии у него есть настоящая жена по имени Анна Батори, с которой его обвенчал католический священник. Дмитрий сразу понял: наместник выполнил свою угрозу. Попытался было успокоить Овдотью, отнекаться, обратить все в шутку, но не тут-то было. Вытерев слезы, жена твердым голосом объявила, что возвращается к отцу. Да, она терпела его бесчисленные измены, о которых знает весь Новгород, но, обвенчавшись с другой женщиной, он нарушил клятву, данную Господу, а жить в грехе она не хочет. Зная характер жены, Дмитрий понял: уговаривать бесполезно.

Потом состоялось тяжелое объяснение с матерью.

– Блудодей! Кобель бесстыжий! – кричала Марфа.

Было от чего прийти в бешенство. Старший сын, ее гордость и надежда, своим легкомыслием поставил под угрозу не только свое будущее, но будущее всего клана Борецких. Нравы в Новгороде вольные, разводы не редкость, но второй брак при живой жене, да еще совершенный по католическому обряду, – такое не простят никому! Многочисленные недруги Борецких не преминут воспользоваться таким удачным случаем и раздуют скандал до небес. На семейство Борецких ложилось еще одно темное пятно.

Рушился брачный союз между двумя могущественными новгородскими кланами. Марфа сама подбирала невесту сыну, мечтая о том, что он станет наследником необозримых владений Борецких и Коробов. Тогда будущий сват не сразу поддался на ее уговоры. Дочку свою Овдотью боярин Яков Короб любил безмерно и опасался за исход ее брака с молодым Борецким, за которым утвердилась слава женского баловня. Но Овдотья, давно и безоглядно полюбившая Дмитрия, пригрозила утопиться в Волхове, если отец не благословит их брак.

Своей невесткой Марфа была вполне довольна: добра, покладиста, вот только ревнива сверх меры. Но главное: ровно через девять месяцев после нашумевшей на весь Новгород свадьбы подарила ей здоровенького внука, который стал для Марфы главной радостью и успокоением. И вот теперь все катилось в тартарары!

Увы, все опасения Марфы сбылись, и даже с избытком. Могущественный тесть Яков Короб в один день превратился из союзника Борецких в их злейшего врага и даже потребовал вернуть приданое, данное им за дочерью. Все, чего могла добиться Марфа, это оставить себе малолетнего внука.

Скандал в семье Борецких породил в городе новую лавину слухов и сплетен. Что ж это делается, православные? Посадник-то наш втихаря на католичке подженился. Да и сама Марфа туда же: говорят, на старости лет замуж собралась то ли за польского пана, то ли за князя Михаила Олельковича, то ли за самого короля Казимира. Ни стыда ни совести!

Двух недель не прошло, а настроение в городе сильно поменялось. Борецкие, а с ними и вся литовская партия сильно упали в глазах горожан. Подлила масла в огонь история с соловецким игуменом Зосимой, который пришел к Борецкой просить защиты от ее слуг, а она приказала его гнать со двора. Отчасти это было правдой, Марфа не сразу поняла, кто и о чем ее просит, а когда поняла, что совершила промах, самолично выдала Зосиме охранную грамоту, обласкала и призвала на пир. Но распространители слухов и тут не растерялись, шептались, будто было на пиру старцу видение: глядь-поглядь, а голов-то у Марфиных гостей нету! К чему бы это, а?

Но больнее всего для Марфы была утрата прежней сердечной близости с Дмитрием. Дни шли, а былые отношения матери и сына все никак не возвращались. И это мучило их обоих…

4

Тем временем новоизбранный архиепископ Новгородский и Псковский Феофил с трудом привыкал к своему новому положению. Шутка ли, вчерашний чернец в одночасье превратился в первого человека громадной республики. Отныне его словам будут внимать тысячи ушей, за каждым его поступком будут следить тысячи глаз.

Феофил не отличался сильным характером, да и большим умом не блистал. Обрушившееся на него тяжкое бремя власти на первых порах повергло его в растерянность. И то сказать: куда ни кинь, всюду клин. Москва грозит войной, паства расколота, псковичи норовят отложиться, владычные слуги косятся как на чужака.

На первом после своего избрания совете господ Феофил объявил, что будет во всем следовать заветам своего предшественника, новопреставленного Ионы. Сказать-то сказал, а только на деле все оказалось совсем непросто. Сразу пришлось делать выбор: куда ехать на поставление? Митрополитов в русских землях было два: Филипп в Москве и Григорий в Киеве и, выбирая одного, Феофил неизбежно навлекал на себя немилость другого. Но выбирать пришлось, и, поразмыслив, Феофил объявил, что поедет на поставление только в Москву и никуда более.

В ответ приверженцы Борецких прямо дали понять Феофилу, что покамест он владыка только нареченный, а выборы можно провести и заново. Встрепенулся и приунывший было Пимен. Прилюдно объявил, что готов хоть завтра ехать на поставление в Киев. Распря между вчерашними претендентами на владычный престол закипела с новой силой. Пимен отказался сдать ключи, лишив нового владыку доступа к казне, и поднял на ноги владычных дворян, пугая тем, что новый владыка сменит их на своих милостивцев.

Тогда Феофил решился на крайность, объявив совету господ, что готов сложить с себя сан владыки и вернуться в свой Вяжищский монастырь. Угроза возымела действие, ибо уход только что избранного владыки был делом неслыханным. После бурных споров совет господ отказался принять отставку Феофила, разрешив ему ехать на поставление в Москву. К великому князю отправили боярина Семена Ларионова с просьбой дать нареченному владыке разрешение на проезд.

Торжествующий Феофил первым делом постарался свести счеты с соперником, обвинив Пимена в казнокрадстве и потребовав открытого расследования. Софийскую казну заново пересчитали и обнаружили крупную недостачу. Это были те самые деньги, которые Пимен отдал на подкуп вечников.

За лихоимство и растрату городской казны в Новгороде издревле не жаловали. В тот же день в покои Пимена ворвалась разъяренная толпа. Ключника избили в кровь, изорвали на нем шелковую рясу, а потом поволокли на вече, награждая по дороге тычками и затрещинами. Вечевая толпа требовала казни, но потом сжалилась и приговорила бывшего ключника к огромному штрафу аж в тысячу серебряных рублей.

Посчитавшись с соперником, владыка Феофил засобирался в Москву, еще не ведая, какой неожиданный оборот примут дальнейшие события.

Глава 4. Искуситель

1

Огромная свита князя Михаила Олельковича не поместилась на тесном пятачке Городища, и большую ее часть пришлось расселить в самом Новгороде. Захария Скара был этому рад, ибо он мог наблюдать город в тесной близости, словно врач – пациента. Правда, пациент оказался не больно-то вежлив. Ватага бездельных отроков на волховском мосту при виде иудея тотчас разразилась криками: «Жид, жид, на веревочке бежит!», а сидевший тут же босой юродивый заголосил пророчески: «Гляньте, православные, черный ворон прилетел, мертвечину чует!» и запустил лекарю в спину еще дымящееся конское яблоко.

Несмотря на такой прием, Великий Новгород с первого взгляда понравился Захарии. Город был разумно спланирован, хорошо содержался и своей чистотой выгодно отличался от Киева или Вильны. Он и впрямь напоминал человеческий организм. Его головой был Детинец, ремесленные слободы были его руками и ногами, Торг – чревом, а легкими – огромное озеро, влажное дыхание которого доносилось с юга.

Город вел деятельный образ жизни, неплохо питался и одевался. Его движения были размашисты и исполнены живости. Эта живость чувствовалась и в том, как люди шли, ехали, торговались, ругались, зубоскалили, топтались на холоде, окликали другу друга, рубили дрова и несли воду. Она чувствовалась в каждом движении, в переменчивых выражениях лиц, в гримасах, блеске глаз. Если человек злился, он кричал, махал руками, лез в драку, если что-то рассказывал, то во весь голос, если смеялся, то во всю глотку. Это были свободные люди, упрямые и настырные, ничего не принимавшие на веру, привыкшие сами решать свои дела.

Не рискуя заходить в христианские храмы, Захария наблюдал, как люди идут на молитву. На одних лицах читалась истовость, на других – привычка. Священники внешне почти не отличаются от мирян, одеты в обычную одежду и только на головах носят большие валяные шляпы, под которыми Захария с удивлением обнаружил выбритые, как у католических монахов, тонзуры, по-местному – гуменцо или поповская плешь.

В декабре прибыли из Крыма Моисей Хануш и Шмойло Скаравей с товарами от Хози Кокоса. Однако наладить дело оказалось непросто. Город был связан договорами с Ганзой, замкнувшей на себя всю европейскую торговлю. Местный рынок тоже был поделен, гильдии местных купцов жестко вытесняли чужаков.

Столь же неутешительно обстояли миссионерские дела Захарии. Чтобы построить в Новгороде караимскую синагогу-кенассу, требовалось разрешение архиепископа. Однако все попытки получить аудиенцию у новоизбранного владыки ни к чему не привели. Такими же безуспешными были попытки Захарии обзавестись полезными знакомствами.

Помог, как водится, случай…

2

Отслужившего вечерню отца Дениса дома ждала расстроенная попадья. Заболела их пятилетняя дочь, на холодном ветру просквозило ушко. К ночи поднялся жар. От острой боли кроха кричала, как подстреленный зайчонок. Беспамятно любивший дочку священник всю ночь носил ее на руках, прижимая к себе пышущее жаром тельце. Домашние средства не помогали, и утром, махнув рукой на церковный сан, священник отнес закутанную в полушубок девочку к знахарке. Старуха пошептала наговоры, сделала примочки, но лучше не стало.