Холодное солнце тёплой зимы

– Сынок?! Ты уже вернулся?! Comme est inattendu![1] – Любовь Александровна подошла и обняла сына. – Господи, осунулся-то как. Ты там вовремя ел? А почему не предупредил, что едешь? Я бы тебя встретила.

– Мама, ну перестаньте. Вы же знаете, что я этого сюсюканья не люблю. Как к маленькому, честное слово.

– Ладно-ладно. Всё, не буду. Dites-moi, comment vous?[2] Когда приехал? Ты же должен был приехать только через неделю.

– Я уже час как приехал. И я хотел вам кое…

Но Любовь Александровна перебила.

– …А я только вернулась из магазина. Представляешь, колбасу ухватила. Пришлось, правда, повоевать. Скорей мой руки и давай за стол.

– Мама, подождите. Я хочу вам кое-что сказать.

– Что? Всё-таки заболел, да? – Любовь Александровна остановилась в холле дома, куда они уже успели дойти, и с волнением посмотрела на сына. – Ну-ка, высунь язык.

– Нет, мама, я здоров. Просто я приехал не один.

– Как не один? А с кем же?

В глазах матери появилась неподдельная тревога. Эдуарду стало страшно, но он уже внутренне был готов к этому разговору. С того самого момента, когда они с Лилией сели в поезд, мужчина в мельчайших подробностях прокручивал в мыслях эту неотвратимо приближающуюся сцену.

Эдуард сделал вдох и как можно спокойнее сказал:

– С невестой. Я встретил девушку, полюбил её и хочу на ней жениться.

У Любови Гусиной от таких слов медленно округлились глаза. Она даже потеряла дар речи. Впрочем, подобное время от времени случалось с её впечатлительной натурой, поэтому Эдуард с волнением ждал первой фразы и всем сердцем надеялся, что она будет на языке Наполеона.

– Сharmant![3] – наконец-то вырвалось у Любови Александровны. – Слава Богу! Господь услышал мои молитвы. Сынок, я так рада! Ну, рассказывай скорее, кто она?

Эдуард выдохнул:

– Очень красивая и культурная девушка.

В этот момент на лестнице послышались шлёпанье босых ног, и перед будущей свекровью появилась абсолютно голая Лилия. На заплывшем глазе сизо-бордовым закатом горел фингал.

– Эдик, дорогой… а где у вас тут туалет? – крикнула куда-то девушка, смотря на картины и не замечая хозяев. – А то я сейчас описаюсь.

Эдуард тактично кашлянул. Девушка посмотрела вниз и наконец-то заметила Эдуарда. К нему в ужасе прижималась какая-то пожилая женщина.

– Ой! – испугалась неожиданной встречи Лилия и не сразу сообразила, что стоит голая.

Повисло неловкое молчание.

– Вот… мама, познакомьтесь. Это моя невеста, – только и смог сказать Эдуард и зачем-то добавил: – Уверен, она вам понравится.

Глава 5. Чужая свадьба

…После того как уехала «скорая», Эдуард поднялся в покои матери. В комнате витал запах валерианы и скандала. Любовь Александровна, сложив руки на груди, лежала в своей постели и была похожа на очень долго ждущую своего принца спящую красавицу. Лицо её, с закрытыми глазами и приподнятыми домиком бровями, выражало мучительное страдание. Иногда она стонала, и эти стоны были преисполнены горечью рухнувших материнских надежд.

– Мама, как вы? – осторожно спросил Эдуард.

Последовало молчание, но сын знал, что это тяжёлое молчание не сулит ничего хорошего.

– Потрудитесь объяснить, сударь, что это такое? – не открывая глаз, спросила Любовь Александровна, и её голос прозвучал, словно орган в пустом соборе, делая особенное ударение на слово «что».

– Вы о ком? О Лилии?

– Это ужасно! Ужасно! – Любовь Александровна будто бы не слышала вопроса. – Какое счастье, что ваш папенька, царство ему небесное, не видел этого позора. Культурнейшего склада был человек. Извольте знать, сударь, что он никогда бы не дал благословения на этот… прошу прощения, брак.

Любовь Александровна открыла глаза и укоризненно посмотрела на сына. Тот стоял в дверях, низко опустив голову.

– Ах, я решительно не понимаю, что вас может связывать с этой… – Мать разрывалась между привитой бабушкой культурой общения и непреодолимым желанием сказать гадость: – …этой негодницей! (Консенсус был найден.) Налейте мне воды.

Эдуард плеснул в стакан воды из стоящего на тумбочке графина и вложил в протянутую матерью руку.

– Право, вы хотите моей смерти, милостивый государь, – отпив глоток, продолжила Любовь Александровна, – а иначе зачем вам эта женщина? Вообразите моё положение! Разве об этом я мечтала, когда вот этой вот рукой качала вашу колыбель?

На последней фразе голос женщины надломился, и Любовь Александровна, закрыв глаза, без сил упала на смятую подушку.

– Но я люблю её… – услышала в темноте закрытых глаз Любовь Александровна. – Я, может, впервые за свою жизнь полюбил. Вы должны понять это, мама…

– Ах, оставьте эти пустые слова. Я это уже слышала, не далее как в прошлом году, – снова вскинулась мать. – Напомнить вам, как вы всенепременно желали жениться на той вздорной девчонке из детского отдела вашего магазина? Тогда ваши уверения в том, что вы по-настоящему влюблены, разбились вдребезги о реальность, когда увидали её в подсобке с помощником главбуха.

– Мама, вы опять мне это напоминаете. Я же вас просил! – поморщился Эдуард.

– Но та хотя бы была русской, – всё не унималась Любовь Александровна, – не то что эта беспардонная дикарка.

– Мама, может, вы всё-таки присмотритесь к ней?

Такого измождённая переживаниями душа Любови Александровны выдержать не могла.

– Ах, сударь, мне дурно даже от одной этой мысли. Подите, подите прочь!

Любовь Александровна непримиримо показала дрожащей дланью на дверь и, закрыв глаза, легла на подушку. При этом её рука продолжала указывать на выход. Бледное лицо задёргалось в мелкой судороге, грозясь вот-вот брызнуть горькими слезами.

Эдуард вздохнул и вышел из комнаты. Спустя мгновение он снова открыл дверь и голосом, в котором сквозила издёвка, сказал:

– Ах да, кстати… Я привёз с собой ещё одного работника. Теперь он будет смотреть за лошадьми и жить в отцовском флигеле. Прошу любить и жаловать.

«Указующий перст» Любови Александровны, который по-прежнему гордо был направлен на дверь, вместе с рукой беспомощно шлёпнулся на постель. К вечеру Любовь Александровна всё-таки немного отошла от утреннего потрясения и вышла из своей комнаты, чтобы приготовить ужин. Материнское сердце, как бы оно ни было исполосовано, не могло выдержать того, что сын останется на ночь голодным. О том, что на её кухне будет орудовать эта чертовка, не могло быть и речи. После мучительных раздумий Любовь Александровна пришла к выводу, что время само всё рассудит, нужно лишь помочь её заблудшему сыночку увидеть истину.

А истина была одна. «Она ему не пара! – думала Любовь Александровна, шинкуя лук. – Проблема в том, что Эдику нельзя говорить это напрямую».

Любовь Александровна чувствовала, что в сыне произошли какие-то фундаментальные перемены. Он за пару-тройку дней повзрослел и возмужал, чего не мог сделать за тридцать с лишним лет рядом с ней. В другое время мать порадовалась бы за сына, но в данном случае его непослушание выводило её из себя.

«Немного поиграет и бросит, – надеялась Любовь Александровна, смотря, как шипит на сковороде поджарка. – Нужно просто ускорить этот процесс, а для этого нужно помириться с сыном».

Вечером хозяйка любезно угощала всех ужином. В красивой гостиной был накрыт праздничный стол на четыре персоны со всеми атрибутами светского этикета. Перед каждым стулом на столе с белоснежной скатертью стояла декоративная тарелка, на которой возвышались одна на другой тарелки для супа и салата. Справа от фаянсовых тарелок были разложены столовый нож, маленький ножик для закусок и ложка для супа. (В доме была и фарфоровая посуда, но хозяйка, подумав, всё-таки решила использовать фаянс.) Слева же, зубцами кверху, мирно покоились две вилки: одна для основного блюда, а вторая, маленькая, для закусок. К множеству вилок и ножей добавлялись ещё по одной вилочке и ложке, предназначавшихся для десерта, аккуратно разложенные за тарелками. Хозяйка не забыла и про хрусталь. Перед каждой персоной, играя светом на рифлёных боках, стояли бокалы. Один, чуть повыше, был для красного вина, второй, пониже, – для компота. Также на столе педантичной рукой Любови Александровны строго в определённой симметрии были расставлены солонки, закуски и разложены салфетки. Апофеозом праздничной сервировки служила ваза с сиренью под цвет каёмочек фаянсовых тарелок. Алкоголя на столе не наблюдалось.

Около восьми вечера все собрались за столом. В честь первого совместного ужина гости оделись торжественно. Хозяйка надела белую блузу, чёрную юбку с романтичным бантиком на боку и изящные туфельки на высоком каблуке. Выбор вечернего туалета Лилии пал на красное платье в чёрный горошек, бордовые туфли на высокой платформе и чёрные бусы. Из этого пламенного ансамбля несколько выбивался голубой ридикюль, в котором, впрочем, хранились красная помада, красная нитка и чёрная пуговичка. Элегантный серый костюм Эдуарда в ненавязчивую полоску рядом с этим буйством красного выступал в роли скучного фона. Павел, ввиду отсутствия вариантов радикального преображения, ограничился сменой нижнего белья.

Любовь Александровна, вежливо поприветствовав присутствующих, поставила на стол супницу, в которой дымился куриный суп. Усевшись на своё место, она хотела было предложить гостям не стесняться, но увидев, как Лилия, ловко подцепив ногтями куриную ножку, уже тащит её в свою тарелку, подумала, что это излишне.

– Приятного аппетита, – только сказала хозяйка и взяла себе кусочек сырника.

– И вам, мама, – отозвался Эдуард, наливая себе компот.

– М-м… – послышалось со стороны Лилии.

И только Павел промолчал, потому что где-то читал, что говорить с набитым ртом неприлично.

Для уважающей себя светской хозяйки нет ничего хуже, чем ужин, проходящий в угнетающем молчании. Если только это не ужин близких людей. Лилию и Павла Любовь Александровна никак не могла считать близкими, поэтому мать Эдуарда завела непринуждённую беседу.

– Лилия, расскажите о своей семье, – предложила Любовь Александровна самым миролюбивым тоном.

Лилия на секунду перестала жевать и удивлённо взглянула на будущую свекровь.

– А что о ней рассказывать? Семья как семья… – с набитым ртом ответила цыганка.

– Но, тем не менее, мне интересно.

– Ну, если вам это интересно, то мои родные мама и папа умерли, когда мне было пять лет. Потом меня забрала к себе и вырастила другая семья. У нас часто так бывает. Ничего необычного. А можно ещё супа?

– Боже мой, какой ужас! – вскинула брови Любовь Александровна, но, взяв себя в руки снова приняла доброжелательный вид. – То есть я хотела сказать, что мне очень жаль, что ваша мать так рано ушла из жизни. Она болела?

– Нет, она попала под поезд. Как эта… как её?… Каретина.

Эдуард, всё это время напряжённо вслушивающийся в разговор женщин, решил вмешаться:

– Каренина. Лилия имела в виду Каренину. Она очень любит читать.

– Вы любите литературу? Похвально. И что вы читаете сейчас? – спросила Любовь Александровна.

– Сейчас ничего. Сейчас я ем.

Мать взглянула на сына, и в этом взгляде не было ничего хорошего.

– Я имела в виду, что вы читали в последний раз? – тоном теряющего терпение человека переспросила мать.

– А… не помню. Но эта книга мне не понравилась, там картинок почти не было.

– Гм… очень мило! – иронично заметила Любовь Александровна. – И сколько же вам лет сейчас?

– Уже восемнадцать, – соврала Лилия и запихнула в рот кусок колбасы.

Снова повисло молчание. Хозяйка решила заполнить его подачей второго блюда. Эта была аппетитнейшая свинина в сливочно-грибном соусе. Мать поставила большое блюдо на середину стола и вежливо предложила угощаться. Через пару минут от аккуратно нарезанных кусочков мяса остались только приятные воспоминания.

– А вы к нам надолго? – спросила хозяйка вечера, не отрывая глаз от своей тарелки, на которой всё ещё одиноко лежал кусочек сырника.

Отдельное ударение на слове «вы» ясно дало понять, что она обращалась к Павлу.

– Мама, Паша будет смотреть за лошадьми, – вмешался Эдуард. – Я же вам говорил.

– Вот как? А он справится? Ты же знаешь, как отец любил их.

– Не волнуйтесь, мама, он отлично ладит с лошадьми.

– Называйте меня просто Пашка, – наконец-то подал голос Павел.

– Пашка? – будто увидев слизняка, скривилась Любовь Александровна. – И вы не сочтёте это фамильярностью?

– Мама, – снова посчитал нужным вмешаться Эдуард. – Павел – простой человек. Будьте уверены, его такое обращение не покоробит. И кстати, Лилию тоже можете называть на «ты». Не чужие ведь…

За столом опять воцарилась наэлектризованная тишина. Слышны были только чавканье Лилии, скрежетание приборов и позвякивание столовой посуды. Любовь Александровна изо всех сил старалась придумать новую тему для разговора, но, ничего не сообразив, пошла за третьим блюдом. Им оказалась нежная телячья вырезка с жареным луком и тушёными овощами.

– А где вы работаете… то есть работали, Павел? – попыталась ненавязчиво спросить Любовь Александровна.

– Я работал в цирке, пока он не сгорел.

– Боже, так вы из того самого цирка? – с вполне искренним интересом оживилась мать Эдуарда. – Я слышала про пожар в Сочи, это ужасно.

– Да, именно оттуда, – отозвался Павел и запихнул в рот кусок, давая понять, что разговор на эту тему ему неприятен.

По крайней мере, Любовь Александровна поняла именно так, хотя, может быть, Павел просто, безо всякой тайной мысли, запихнул в рот кусок говядины.

– Павлу нужно восстановить документы, потерянные в пожаре, а остановиться ему в Москве было негде. Поэтому я его и позвал пожить у нас, как раз и за лошадьми присмотрит, – вновь встрял в разговор Эдуард.

Планировавшийся лёгкий застольный разговор совершенно не клеился. Спотыкаясь на каждом шагу, он тоскливо плёлся по банальным и избитым темам, словно бы нарочно стремясь заглохнуть после каждого сказанного слова. После очередной повисшей паузы Любовь Александровна не нашла ничего лучше, как обратиться к сыну:

– А я сегодня была на могилке отца. Представляешь…

Что именно Эдуард должен был представить, так и осталось неизвестным, потому что как раз в этот момент Лилия смачно отрыгнула. Неблагопристойный для светского ужина звук больно ударил по барабанным перепонкам Любови Александровны, сделав большую пробоину в тонкой душевной организации светской львицы. Попранный вопиющим неуважением застольный этикет требовал немедленного возмездия. Из последних сил цепляясь за ускользающие нити культуры общения, Любовь Александровна попыталась сформулировать своё негодование. Подсознание автоматически отослало её на пять столетий назад:

– В сие одрине реснота благодать великая есть, – изрекла Любовь Александровна. – Устыдилась бы, отроковица! Негоже досадити чадь да срамиться аки… тожде… мамонь окаянная.

В первую секунду Павел и Лилия так опешили от этого случайного набора звуков, что уставились на Любовь Александровну как на умалишённую.

«В этом доме приличие – это дар божий, – тем временем напряжённо переводил для себя Эдуард. – Постыдилась бы, девушка! Нехорошо (и это мягко сказано) оскорблять семью и позориться как… эта самое… обезьяна безбожная».

Любовь Александровна, выдержав грозную паузу, гордо встала, поправила безукоризненно белую блузу и, трагически прищурив глаза, вышла из комнаты.

Повисло неловкое молчание. Было слышно, как на стене тикают часы и большая чёрная муха, противно жужжа, бьётся о стекло. В первый раз за всё время Эдуард испытал стыд за свою невесту. Облокотившись на стол и обхватив голову руками, он размышлял о сложившейся ситуации. Призрачная надежда на то, что мать примет невесту, хрупкой бабочкой упорхнула в небеса, помахав на прощание розовым крылом. На душе было тяжко и мерзко. Стена социально-культурного предубеждения оказалась непробиваемой, и жалкие потуги Эдуарда преодолеть отчуждение так и остались пустыми мечтами. Варианты закончились. Резко захотелось серого дождя, грустной песни и горькой водки.

– М-да… я думаю, о десерте не может быть и речи, – философски заметил Павел и встал из-за стола.

Вечером, когда все уже ложились спать, Эдуард набрался смелости и зашёл в комнату матери, чтоб пожелать спокойной ночи. Перед тем как постучаться и открыть дверь, он на минуту задумался.

Эдуард действительно любил её и до этого дня старался не расстраивать. Теперь же, после случившегося, Эдуард поражался собственной дерзости…Подумать только, пойти наперекор и привести домой невесту, предварительно не посоветовавшись с матерью! Это форменное самоуправство, нарушение незыблемых устоев семьи и плевок в душу человеку, который «всю жизнь мучился, растил и воспитывал» единственное и горячо любимое чадо. Да он на самом деле спятил! Или всё-таки нет? Может, это как раз и есть настоящая жизнь? Сделать осознанный, пускай даже спонтанный, но от этого не менее желанный выбор. Сделать выбор самому и защищать его как единственно верный впервые за всю свою парниковую жизнь. Эдуарду вспомнилось, что даже трусы на нём (широкие семейники в зелёный листочек), и те выбирала мать, потому что другие, которые понравились Эдуарду, по мнению Людмилы Александровны, слишком сильно сдавливали мошонку. Поворачивать вспять было поздно. Эдуард любил мать, но эта сыновья любовь была слишком привычна и обыденна. Она была словно большой и красивый ковёр, к которому все так привыкли, что никто уже и не замечает. Любовь же к Лилии была совершенно иной. Это было новое, пьянящее, пронзительное, окрыляющее чувство. Тяга к женщине, которой желаешь обладать и не хочешь ей подчиняться. Эта любовь, как свежий ветер, ворвавшийся из внезапно открытого окна в затхлую комнату и принесший с собой аромат свободных, цветущих буйным цветом равнин. Эдуард чувствовал себя декабристом, восставшим против угнетателя царя (теперь именно так он видел свою мать) во имя высших идеалов. Выбор был сделан. В битве за душу Эдуарда материнская любовь проиграла.

…Коротко постучавшись, Эдуард открыл дверь. В комнате было темно. Не горел даже ночник. Перед открытым настежь окном на фоне тюлевой занавески и уличных фонарей виднелся знакомый Эдуарду с детства силуэт. Любовь Александровна курила, глядя на ночную улицу. Отчётливо видимые на свету длинные нити дыма, отделяясь от уголька сигареты, поднимались к потолку, рисуя в воздухе только им понятные узоры. На звук открывающейся двери она даже не повернулась.

– Добрый вечер, мама, – отчего-то охрипшим голосом произнёс Эдуард. – Я пришёл пожелать вам сладких снов.

Последовала холодная тишина. Эдуард вздохнул и хотел было закрыть дверь, как услышал голос матери:

– Кто эти люди, сын? Где ты их нашёл? – сказала она, не поворачиваясь к Эдуарду.

Голос был ровный, даже чуть апатичный. Таким голосом обычно люди в безнадёжной стадии онкологии говорят: «Я умираю».

Эдуард вздохнул и приготовился к решительной битве.

– Я не этого ждала всю жизнь. Разве может интеллигентный, культурный человек нашего статуса быть счастлив с этой цыганкой? Знаешь, что я чувствую сейчас? Я будто бы перенеслась на двадцать лет назад, в тот день, когда чуть не потеряла тебя. Помнишь, когда ты застрял в том проклятом туннеле? Где мы только не искали! Обшарили все дворы, все закоулки. Даже водолазов вызвали, чтоб дно реки прочесать. Боже, я чуть не умерла тогда. Я думала, что потеряла тебя, моего единственного сыночка. Вот и сейчас мне кажется, что потеряла тебя. Ты рядом, а будто бы это не сын вовсе.

Слова матери вызвали в памяти неприятное чувство давно минувших дней, когда, ещё совсем мальчишкой, Эдуард на спор пролез в старый туннель, прорытый ещё во времена революции. Это был старый, полуразрушенный узкий проход под землёй, свод которого со временем кое-где просел и грозил вот-вот совсем обрушиться. Эдуард, подстёгиваемый другом, в полной темноте, на ощупь, успел пройти по нему метров двадцать, когда от неловкого движения трухлявое бревно, державшее арку, хрустнуло и тяжёлая земля погребла мальчишку под собой. Подождав немного, приятель стал звать Эдуарда, но тот, придавленный тяжёлой сырой землёй, не мог не то что двинуться, но и ответить. Даже чтобы сделать простой вздох, нужно было прикладывать немало усилий. Приятель подумав, что натворил непоправимое, струсил и, как и любой ребёнок в его возрасте, просто убежал домой. Только ночью кто-то догадался заглянуть в туннель, откуда и вытащили почти бездыханное тело ребёнка. С тех пор у Эдуарда развилась тяжелейшая форма клаустрофобии, которой он мучился по сей день. Выход туннеля, чтобы не повторялись подобные несчастья, завалили толстым слоем земли вперемешку с гравием и благополучно о нём забыли.

– Мама, – попытался оправдаться Эдуард, – я понимаю, она слегка странная и несколько выбивается из твоего представления о невестке. Но дай ей время. Она исправится.

– Исправится? – Любовь Александровна резко повернулась к сыну. – Эта? Сынок, что с тобой происходит? Ты ослеп? Она типичная цыганка, хабалка. Она выросла среди цыган. Она никогда не сможет переродиться во что-то подобающее культурному обществу.

– Мама, о каком обществе вы говорите? – вдруг с удивлением услышал свой голос Эдуард. Голос был чуть визгливым, но в нём чувствовалась уверенность. – Вы всё ещё живёте прошлым. После смерти отца мы стали никому не нужны. И если кто-то приходит к нам, то только в надежде уговорить вас продать этот дом. Касательно Лили… эту девушку я люблю и хочу на ней жениться. И вы не вправе указывать мне на то, что мне следует делать. Спокойной ночи, мама.

Сказано было слишком много. Синим пламенем заполыхал последний мост. Эдуард развернулся и твёрдым шагом вышел из комнаты.

– Абие покайся, отрок, понеже аз есмь твойна мать и домовит сие хором… – послышался голос Любови Александровны вдогонку сыну, но сразу же прервался громким хлопком закрывающейся двери.

* * *

День свадьбы был безнадёжно испорчен мерзким холодным дождём, так что прогулка по Красной площади была отменена. Молодые остались дома, где в гостиной уже был накрыт праздничный стол для самых близких. Самых близких набралось около двадцати пяти человек, среди которых был и Михаил Иванович Валов – давний друг отца. Это был высокий широкоплечий мужчина, выглядевший намного моложе своих шестидесяти пяти лет. Его монументальная фигура, будто бы высеченная из цельной глыбы, нависала над всеми присутствующими, без слов подчёркивая свою значимость. Михаил Иванович, несмотря на свои годы, по-прежнему был на высоком счету у начальства (которое само не отличалось молодыми кадрами) и занимал ответственный пост в министерстве внутренних дел, пребывая в чине генерал-лейтенанта. Отличавшийся жёстким и упрямым характером, Валов умел тонко лавировать и выстраивать целые стратегии для достижения цели в долгосрочных планах. Он был крайне скуп на положительные эмоции и позволял себе улыбнуться в самых редких случаях, когда рядом стоящие чуть ли не надрывали себе животы от хохота после удачной шутки. Так как выражение лица при улыбке было неестественным для мимических мышц Михаила Ивановича, они быстро уставали и сразу же переходили в исходное положение. Исходным положением валовских черт лица были сурово насупившиеся брови, презрительно поджатые губы и холодный пронизывающий взгляд. Тем временем праздничное застолье вплотную подошло к той тонкой грани, после которой милые беседы о погоде переходят в разнузданную гульбу с битьём посуды и морд.

Слово взял Михаил Валов:

– Я хочу выпить за молодых, – раздался густой бас, и все, уважительно притихнув, повернулись к генерал-лейтенанту. – Эдика я знаю с малых лет. Он вырос на моих глазах. Жаль, его отец, Володя, не дожил до этого счастливого момента. Он был настоящим товарищем, с которым мы прошли огонь и воду.

Валов сделал скорбную паузу.

– Эдуард, поднимаю этот бокал за твоё счастье, – продолжил он, – и в знак уважения и на правах друга семьи дарю невесте вот эту милую безделицу.

С этими словами Валов протянул Лилии золотой кулон с изумрудом.

– Горько! – гаркнул генерал и залпом выпил рюмку.

– Горько, горько! – заорали за ним захмелевшие гости.

Поцелуй молодых на счёте «двенадцать» прервал один из гостей, который, не жалея хрустальной посуды Любови Александровны, стал безжалостно стучать вилкой по бокалу.

– Товарищи, я хочу сделать заявление, – заплетающимся языком произнёс гость, – прошу минуточку внимания. Дело в том, что мы с Катенькой решили пожениться, и я сделал ей предложение.

Он повернулся к белокурой девице, сидящей рядом с ним. Та, жеманно улыбнувшись, бросила мимолётный, преисполненный чувства собственного превосходства взгляд на незамужних подруг.

– Свадьба назначена на тридцатое декабря этого года, – продолжил гость. – И я хочу пригласить всех присутствующих на наше торжество. Отдельно приглашаю Эдуарда с его молодой женой за то, что не забыли и про нас.

– Спасибо, Николай, обязательно придём, – поблагодарил Эдуард.